Песнь шестая

Приливы есть во всех делах людских,

И те, кто их использует умело,

Преуспевают в замыслах своих,

Так говорит Шекспир; но в том и дело,

Что вовремя увидеть надо их,

А все-таки я заявляю смело:

Все к лучшему! И в самый черный час

Вдруг луч удачи озаряет нас.

И в жизни женщин тоже есть приливы,

Влекущие к неслыханным делам,

И дерзок тот моряк нетерпеливый,

Который доверяет их волнам!

Сам Якоб Беме, маг красноречивый,

Чудес подобных не расскажет вам:

Мужчина головою рассуждает,

А женщин сердце в бездны увлекает.

Но смелая и пылкая оке

Прекрасна и стремительна бывает,

Когда, со всею страстью влюблена,

Все узы дерзновенно порывает,

Чтоб быть свободной. За любовь она

Вселенную и трон свой предлагает.

Такая даже дьявола затмит,

Любого в манихея превратит!

Миры и царства можно погубить

Из честолюбия, но извиненья

Готовы мы безумствам находить,

Когда любовь — причина пораженья.

Антония привыкли мы ценить

Превыше Цезаря не за сраженья,

А лишь за то, что ради женских глаз

Он Акциум оставил как-то раз!

Ему, однако, было пятьдесят,

А Клеопатре — сорок! Цифры эти

Не столь уж обольстительно звучат,

Как «двадцать» и «пятнадцать»… Все на свете

Стареет; да, — увы! — года летят,

Мы чувства сердца, пылкие в расцвете,

Теряем, и способность полюбить

Нам никакой ценой не возвратить.

Но все мы эту лепту, как вдова

Библейская, внесли, и лепта эта

Зачтется нам. Любовь всегда жива,

Любовью все живущее согрето.

Недаром ореолом божества

Чело Любви украсили поэты,

Когда морщины низменных страстей

Не искажали образа людей.

В опасном положенье мой герой

И третья героиня. Всякий знает,

Чем джентльмен рискует молодой,

Который одалиску соблазняет,

Притом еще в гареме Грех такой

Султаны все безжалостно карают,

Не уступая мудро, как Катон,

Приятелям своих красивых жен.

Я вижу, что прекрасная Гюльбея

Была в своем поступке неправа,

Я знаю, порицаю, сожалею

Но это все напрасные слова.

Сказать по правде, я согласен с нею

С тоски порой кружится голова;

Хотя султану шесть десятков било,

Наложниц у него шесть сотен было.

Здесь алгебра, пожалуй, не нужна,

Здесь арифметики простои довольно,

Чтоб доказать, что юная жена,

Которая смела и своевольна,

Томиться и скучать обречена

И может быть султаном недовольна,

Когда на склоне лет он делит с ней

Пыл шестисотой нежности своей.

К своим правам относятся серьезно

Все женщины — в особенности жены,

А ежели они религиозны,

То обвиненья их неугомонны;

За каждую ошибку очень грозно

Они нас предают мечу закона,

Дабы другая не могла украсть

У них хотя бы тысячную часть.

Таков обычай христианских стран,

Но, кажется, и жены некрещеных

Не любят отступать на задний план

И не теряют прав своих законных,

И ежели какой-нибудь султан

Не ублажает жен своих влюбленных,

Они — будь их четыре или пять

Все за себя сумеют постоять.

Четвертою женой была Гюльбея

Любимой, но четвертой как-никак:

Ей-богу, полигамия грустнее,

Чем наш простой и моногамный брак!

Кто знал одну жену и сладил с нею,

Тот сознает, что это не пустяк;

Вообразите ж, что за наказанье

От четырех выслушивать стенанья!

Пресветлый, превеликий падишах

(Монархам льстят прекрасными словами,

Пока не будет съеден царский прах

Слепыми якобинцами-червями)

Великий падишах, гроза и страх,

Ласкал Гюльбею нежными глазами,

Желая получить за этот взгляд,

Чего всегда любовники хотят.

Но помните, влюбленные поэты,

Что поцелуи, взгляды и слова

Для женщин — только части туалета,

Как бантики, чепцы и кружева;

Их можно, как и прочие предметы,

Снимать и надевать; и голова

И сердце ни при чем, а выраженья

Нежнейшие — всего лишь украшенья.

Несмелый взор, румянец на щеках,

Прелестного волненья трепетанье,

Смущенная улыбка на губах,

В которой только чудится признанье,

Вот образ, вызывающий в сердцах

Влюбленности счастливое сиянье!

Излишний холод и излишний жар

Уничтожают силу этих чар!

Излишний жар нам кажется притворным,

А если непритворен он порой,

То зрелым людям, право же, зазорно

Столь юношеской тешиться игрой

Притом — красотки пылкие покорны

Любому, кто случится под рукой;

Холодные же дамы и девицы

По большей части попросту тупицы.

Вполне понятно, возмущает нас

Бесчувственно-безвкусное молчанье,

Когда своим восторгам в нежный час

Мы требуем ответного признанья.

Святой Франциск — и тот просил не раз

У ледяной возлюбленной вниманья.

«Medio tu tutissimus ibis»[43]— вот

Какай завет Гораций нам дает.

Напрасно здесь я «tu»[44]употребил

(Оно мне для размера пригодилось!),

Мне латинист такого б не простил,

Но с ним считаться уж не приходилось;

И без того я выбился из сил

С гекзаметром октава не мирилась!

Просодия корит меня, ну что ж?

Мой стих правдив — и тем уже хорош.

Как роль сыграла милая Гюльбея,

Не знаю я; но знаю, что успех

Венчает дело: хитрые Цирцеи

Супругами владеют лучше всех,

Мужское самолюбие лелея

Все в мире лгут. Обман — отец утех!

Лишь голод умеряет тяготенье

К ужасному пороку размноженья.

Прекрасную чету оставил я

Спокойно отдыхать на царском ложе,

Что снилось им — забота не моя,

Но, между прочим, я замечу все же,

Что в лучшие минуты бытия

Какая-нибудь мелочь нас тревожит.

Давно известно — мелочи как раз

Сильней всего долбят и точат нас.

Сварливая жена с лицом невинным,

Оплате подлежащие счета,

Покойник, по неведомым причинам

Тебе не завещавший ни черта,

Болезнь собаки, недовольство сыном

И лошади любимой хромота

Все это просто мелочи, быть может,

А нас они и мучат и тревожат.

Но я философ: черт их побери

Зверей, людей и деньги, — но не милых,

Прелестных женщин. Что ни говори,

Их проклинать я все-таки не в силах!

Все остальное к черту: воспари

Душой и духом — я всегда ценил их,

Но в чем их суть и в чем их глубина

Не знаю, разрази их сатана!

Как Афанасий, я всему на свете

Анафему легко провозгласил.

Он на врагов излил проклятья эти

И верующих души умилил;

На протяженье нескольких столетий

Его речей неудержимый пыл,

Как радуга цветистая, сияет

И требников страницы украшает.

Оставил я высокую чету

В объятьях сна. Но нет, не спит Гюльбея!

Жене порочной спать невмоготу,

Когда, греховной страстью пламенея

К холостяку, заветную мечту

Свиданья предстоящего лелея,

Она томится, сердится, горит

И на супруга спящего глядит.

Увы! И под роскошным балдахином,

И под открытым небом жестока,

По вышеобозначенным причинам,

Терзающая женщину тоска.

Ни пышные пушистые перины,

Ни золото, ни яркие шелка

Не утешали бедную Гюдьбею,

Обманутую в брачной лотерее.

Тем временем «девица» Дон-Жуан

И прочие красавицы толпою

Пошли в сераль, где их держал султан,

Как водится, под стражею двойною.

Хариты разных климатов и стран

Там предавались лени и покою,

Но, словно птички в клетке, грезы их

Томились жаждой радостей живых.

Люблю я женщин и всегда любил

И до сих пор об этом не жалею.

Один тиран когда-то говорил:

«Имей весь мир одну большую шею,

Я с маху б эту шею разрубил!»

Мое желанье проще и нежнее:

Поцеловать (наивная мечта!)

Весь милый женский род в одни уста.

Завидовать я мог бы Бриарею,

Творившему великие дела,

Когда бы он, десятки рук имея,

Имел и прочих членов без числа.

Но что нам до титанов? Мы — пигмеи!

И даже муза нынче предпочла

Великой доле быть женой титана

Простые приключенья Дон-Жуана.

Итак, в толпе красавиц мой Жуан

Подвергся искушению и риску.

Весьма жесток закон восточных стран

К тому, кто поглядит на одалиску;

Не то что у моральных англичан,

Где, если подойдешь ты слишком близко

К замужней леди, разум потеряв,

Лишь полисмен возьмет за это штраф!

Однако роли он не забывал,

Лишь исподволь соседок созерцая;

За ними хмурый евнух поспешал,

А рядом, неусыпно наблюдая,

Чтобы никто не пел и не болтал,

Шла женщина уже немолодая

С довольно странным прозвищем: она

Мамашей дев была наречена.

Была ль она «мамашей» — кто поймет?

И «девами» ли были девы эти?

Но ей немало стоило хлопот

Следить за ними и не быть в ответе.

И Кантемир и, помнится, де Тот

Рассказывают нам о сем предмете

Пятнадцать сотен дев — легко сказать!

Должна такая «мать» оберегать.

Но уходить от строгого надзора

У них обычно не было причин,

Ей помогали стража и запоры,

Но, главное, — отсутствие мужчин

Лишь падишах скучающие взоры

Их умилял и радовал один,

И лишь один исход они, бедняжки,

Имели для услады, как монашки…

Какой исход? Молитвы и посты!

Я вашему вопросу удивляюсь:

Известно, как монахини чисты!

Но я к Жуану снова возвращаюсь.

Как по воде плывущие цветы,

Прелестно и задумчиво качаясь,

Печальны, величавы и горды,

Пленительные двигались ряды.

Но чуть они пришли к себе в покой,

Они заговорили, зашумели

Как ручейки веселою весной,

Как птицы или школьники в апреле,

Как из Бедлама спасшийся больной,

Которому сиделки надоели;

Как на ирландской ярмарке, смеясь,

Играя, щебеча и веселясь,

Они свою подругу разбирали:

Судили о глазах, о волосах,

Что не к лицу ей платье, толковали,

Что нет сережек у нее в ушах,

Что рост у ней мужской, и замечали,

Что слишком широка она в плечах,

И добавляли — о, змея злоречья!

«Жаль, что мужского только рост и плечи…»

Никто не сомневался, что она,

По платью судя, — дева молодая,

Шептались, что грузинка ни одна

Сравниться с ней красою не могла, и

Решили, что Гюльбея не умна,

Таких прелестных пленниц покупая,

Которые способны, может быть,

Ее высоких почестей лишить…

Но, что по-настоящему чудесно.

Он зависти ни в ком не возбудил!

Наоборот: с настойчивостью честной

Пытливый хор подругу находил

Все более и более прелестной.

(Здесь вижу я влиянье тайных сил:

Несвойственно красавицам, признаться,

Восторженно друг другом любоваться!)

Таков закон природы, милый друг;

Но тут случилось просто исключенье:

К Жуанне все почувствовали вдруг

Какое-то невольное влеченье,

Какой-то странной нежности недуг:

Бесовское ль то было наважденье

Иль сила магнетизма — все равно:

Мне разобраться в этом мудрено.

Симпатией невинной и неясной

Озарены, как радостной мечтой,

Сентиментальной дружбой самой страстной

Пылали все к подруге молодой;

И лишь иные шуткою опасной

Смущали мир невинности святой:

Мол, если бы у девушки пригожей

Был Юный братец, на нее похожий!

Особенно отмечу я троих

Дуду, грузинку Катеньку и Лолу.

Природа щедро наделила их

Всей прелестью прелестнейшего пола.

Среди подруг хорошеньких своих

Они сияли грацией веселой

И отнеслись к герою моему

Нежнее всех — не знаю почему.

Смуглянка Лола горяча была,

Как Индии пылающее лето;

А Катенька румяна и бела,

Глаза у ней лазоревого цвета,

А ножка так изысканно мала,

Что еле прикасается к паркету.

Но для ленивой грации Дуду

Я, кажется, сравнений не найду!

Дуду казалась дремлющей Венерой,

Способной «сон убить» в любом из нас;

Улыбка, стан, ленивые манеры,

Властительно прельщающие глаз,

Все было в ней округло свыше меры

(Что может очень нравиться подчас!).

Не повредив пейзажа, скажем смело,

Убрать округлость — не простое дело!

В ней проступала жизнь сквозь томный сон,

Как майского рассвета дуновенье;

Был нежный свет в глазах ее зажжен;

Она была — вот новое сравненье!

Как статуя, когда Пигмалион

Ее коснулся силой вдохновенья,

И мрамор, оживляемый мечтой,

Еще устало спорит с теплотой.

«Жуанна! Это милое название

Для девушки! А где твоя семья?»

«В Испании!» — «А это где — Испания?»

Спросила Катя. «Милая моя!

Вскричала Лола. — Глупое создание!

Испания! Отлично помню я

Прекрасный островок, богатый рисом,

Меж Африкой, Марокко и Тунисом!»

Дуду ни с кем не спорила. Она

С улыбкой вопрошающе-туманной,

В безвестные мечты погружена,

Играла молча косами Жуанны,

А та была немного смущена

Своей судьбой причудливой и странной.

Под взорами таких пытливых глаз

Смущаются пришельцы каждый раз.

Но тут Мамаша дев предупредила их,

Что спать пора. К Жуанне обратясь,

Она сказала: «Я не знаю, милая,

Явилась ты нежданно, в поздний час,

И ужином тебя не накормила я,

И все постели заняты у нас.

Тебе придется нынче спать со мною,

А завтра утром я тебя устрою».

Но тут вмешалась Лола: «Боже мой!

И без того вы слишком чутко спите!

Мы все оберегаем ваш покой!

Вы лучше мне Жуанну уступите.

Ей будет очень хорошо со мной,

Мы тоненькие обе, поглядите!»

«Как? — возразила Катенька. — А я?!

Постель вполне удобна и моя!

Притом я ненавижу спать одна:

Я вижу привиденья, воля ваша!

Мне тишина полночная страшна,

И каждый звук, и каждый шорох страшен,

Мне снятся черти, призраки, война…»

«Все глупости! — нахмурилась Мамаша.

Но ты бояться будешь и дрожать

И спать подруге можешь помешать.

Чтоб не была ты слишком боязливой,

Тебе я средство лучшее найду.

Ты, Лола, чересчур нетерпелива:

Жуанна будет спать с моей Дуду:

Она скромна, спокойна, молчалива,

Не мечется в бессмысленном бреду.

Иди, мое дитя!» Дуду молчала

И только кротким взором отвечала.

Поцеловав любезно всех троих

Начальницу, и Катеньку, и Лолу,

С поклоном (нету книксенов у них:

Они — изобретенье нашей школы)

Дуду подруг утешила своих

Улыбкою беспечной и веселой,

Жуанну нежно за руку взяла

И за собою в «оду» повела.

А что такое «ода»? Это зал,

Пестреющий постелями, шелками

(В таких покоях я не раз бывал),

Подушками и всеми пустяками,

Какими бес от века забавлял

Сердца красавиц. (Согласитесь сами.

Когда Жуан ступил за сей порог,

Бес большего уж выдумать не мог!)

Дуду была прелестное творенье;

Такие не сжигают, а лелеют,

Столь правильную прелесть, к сожаленью,

Запечатлеть художник не умеет.

Его прельщает сила выраженья,

Которую, как водится, имеют

Неправильные, резкие черты,

Лишенные особой красоты!

Она была как светлая равнина,

В которой все — покой и тишина,

Гармония счастливости невинной

И радости цветущая весна…

Любезны мне подобные картины!

Мне бурная красавица страшна,

Как бурный океан; или, вернее,

Красавица, пожалуй, пострашнее!

Она была тиха, но не грустна;

Задумчива, но, говоря точнее,

Серьезна; изнутри озарена

Спокойствием; она была светлее

Самой весны. Не думала она

Гордиться юной прелестью своею,

В свои семнадцать лет она была

Младенческим неведеньем мила.

Как золото в дни века золотого,

Когда не знали золота, — она

Была не блеском имени пустого,

А ей присущей прелестью полна.

«Lucus и non lucendo»[45]нам не ново?

Пожалуй, эта формула умна

В наш век, когда с проворством небывалым

Перемешал сам дьявол все металлы

И получился очень странный сплав,

С коринфской медью сходный; посмеется

Читатель надо мной и будет прав:

Люблю я отвлекаться, где придется,

И этим порчу множество октав

Пускай мне эта слабость не зачтется;

Я знаю, понимаю и винюсь,

И все-таки свободным остаюсь.

Дуду вела прелестную Жуану

(Или Жуана, что одно и то же)

Среди невест великого султана,

Склоненных на пестреющие ложа,

Она молчала — дар весьма желанный

И очень редкий в девушке пригожей;

Представьте, как бы тешила глаза

Роскошная, но тихая гроза!

Она, однако, пояснила ей

(Сказав ему, я отвлекусь от темы,

Хоть это, правда, было бы точней)

Все правила и строгости гарема,

Все хитрости причудливых затей

Великой охранительной системы;

Сверхштатных дев столь многих охранять

Довольно сложно, что легко понять.

Дуду свою подругу молодую

Поцеловала ласково: ну что ж?

В таком невинном, нежном поцелуе

Ты ничего плохого не найдешь.

Читатель, дружбу женскую люблю я,

И женский поцелуй всегда хорош,

Хотя, для полноты переживанья,

К «лобзанью» в рифму просится «желанье».

Дуду разделась быстро, не тая

Своей красы, естественным движеньем;

И в зеркало красавица моя

Глядела с грациозным небреженьем.

Так в ясности прозрачного ручья

Любуется прекрасным отраженьем

Газель, не понимая, как живет

Волшебный этот образ в бездне вод.

Дуду раздеть хотела и подругу,

Но та была до крайности скромна

И, отклонив любезную услугу,

Сказала, что управится одна.

Но, с непривычки или с перепугу,

Несчетными булавками она

Все пальцы исколола; в дамском платье

Булавки — это кара и проклятье,

Прекрасных превращающее дам

В ежей, к которым страшно прикасаться.

Я в юности изведал это сам,

Когда случалось мне преображаться

В служанку, помогая госпожам

На маскарад поспешно наряжаться;

Булавки я втыкал как только мог

Не там, где надо, — да простит мне бог!

Но эта болтовня предосудительна;

Науки как-никак теперь в цене!

Потолковать люблю я рассудительно

О всем — хоть о тиране, хоть о пне.

Но дева Философия действительно

Для всех загадка, и неясно мне,

Зачем, доколе, как, кому в угоду

Живут на свете люди и народы.

Итак, в молчанье погружен гарем,

Едва мерцают бледные лампады.

Замечу кстати здесь, что духам всем,

Уж если есть они, избрать бы надо

Для вылазок ночных такой эдем,

А не руин угрюмых анфилады,

И нам, беспечным смертным, доказать,

Что духи могут вкусом обладать.

Красавицы роскошно отдыхают,

Как пестрые прекрасные цветы,

Которые томятся и вздыхают

В садах волшебной южной красоты.

Одна, слегка усталая, являет

Прелестное создание мечты,

Как нежный плод причудливый и редкий,

Свисающий с отяжеленной ветки.

Другая разгоревшейся щекой

На ручку белоснежную склонилась,

На плечи ей кудрявою волной

Ее коса густая распустилась;

Ее плечо, сверкая белизной,

Несмело, но упрямо приоткрылось,

И сквозь покровы, трепетно нежны,

Ее красы блестят, как свет луны,

Когда сквозь волокнистые туманы

Прозрачных туч является она.

Подальше — третья пленница султана

В печальный, смутный сон погружена:

Ей снится берег родины желанной,

Оплаканная милая страна,

И, как роса на кипарисах темных,

Мерцают слезы на ресницах томных.

Четвертая, как статуя бледна,

Покоится в бесчувственном молчанье,

Бела, чиста, бесстрастна, холодна,

Как снежных Альп высокое сиянье,

Как Лота онемевшая жена,

Как на могиле девы изваянье.

(Сравнений тьма; предоставляю вам

Любое выбрать — я не знаю сам.)

Вот пятая, богиня средних лет,

Что в точном переводе означает

Уже в летах. Увы! Ее портрет

Ничем воображенья не прельщает.

Я признаю, как истинный поэт,

Лишь молодость. Душа моя скучает

Среди почтенных, пожилых люден,

Вздыхающих о юности своей.

Но как Дуду любезная спала?

Конечно, это очень интересно,

Но муза знать об этом не могла,

А лгать она не любит, как известно.

Волшебная царила полумгла

Над пленницами, спавшими прелестно,

Как розы в очарованном саду,

И вдруг ужасно взвизгнула Дуду

На весь гарем. Вся «ода» поднялась,

Мамаша дев и девы всполошились,

Казалось, буря шумная неслась

И волны друг на друга громоздились.

Тревожно и испуганно толпясь,

Красавицы шептались и дивились,

Что, что могло во сне или в бреду

Так испугать спокойную Дуду?

Огромными, тревожными глазами

Дуду глядела в страхе на подруг.

Так в час полночный метеора пламя

Внезапно озаряет все вокруг;

Дрожащие, взволнованные сами,

Они стояли, затаив испуг,

Не понимая и понять не смея,

Что, собственно, в ночи случилось с нею.

Но вот, друзья, какое благо сон!

Жуанна безмятежно почивала.

Так муж, блаженством брачным утомлен,

Похрапывает мирно и устало.

Красавицы ее со всех сторон

Расталкивали, не щадя нимало,

И наконец, слегка удивлена,

На них, зевая, глянула она.

Тут началось великое дознанье,

Расспросы без начала и конца;

От любопытства, страха, ожиданья

Пылали взоры, лица и сердца

Догадки, замечанья, восклицанья

Смутили б и глупца и мудреца!

Дуду искусством речи не владела

И не умела объяснить, в чем дело.

Она сказала, ей приснился сон,

Что будто в лес зашла она дремучий

Как Дантов лес, где каждый обречен,

Смиряя сердце, стать умней и лучше,

Где исправляет нрав лукавых жен

Закон необходимости могучей,

Ну, словом, ей приснился темный лес,

Как водится, исполненный чудес.

Прекрасное, прозрачно-налитое,

На дереве, над самой головой,

Слегка блестело яблоко златое,

Зеленой окруженное листвой.

Но оказалось — дело не простое

Его достать; упрямою рукой

Дуду напрасно камешки кидала

Все в яблоко она не попадала.

Она в досаде было отошла.

Вдруг сам собой упал прекрасный плод

К ее ногам Дуду его взяла,

Но только-только приоткрыла рот,

Чтоб надкусить его, как вдруг пчела

Откуда ни возьмись! Да как кольнет!

От боли сердце в ней остановилось,

Она вскричала: «Ай!» — и пробудилась.

Дуду была ужасно смущена

(Конечно, в результате сновиденья,

Которого разгадка неясна),

И мне знакомо странное явленье

Таинственно-пророческого сна:

Быть может, это просто совпаденье;

Но совпаденьем люди в наши дни

Считают все, что тайному сродни.

Красавицы, которые мечтали

Услышать про ужасные дела,

Наперебой подругу упрекали,

Что их она с постелей подняла.

Мамаша, оробевшая вначале,

Теперь весьма разгневана была;

Дуду вздыхала, робко повторяя,

Что вскрикнула, сама того не зная.

«Я небылицы слышала не раз,

Но чтобы сон про яблоко и пчелку

Перепугал гарем в полночный час,

Как появленье черта или волка,

Такого не бывало и у нас!

В твоем рассказе я не вижу толку!

Ты вся дрожишь, ты бредишь наяву,

К тебе врача я завтра ж позову.

А бедная Жуанна! То-то мило!

Она — то как напугана была!

Напрасно накануне я решила,

Чтобы с тобою спать она легла.

Но я всегда особенно ценила,

Что ты тиха, разумна и мила…

Теперь придется Лоле потесниться,

Чтобы с подругой новой поместиться!»

Улыбкой счастья Лола расцвела,

Но бедная Дуду, глотая слезы

(Она еще взволнована была

И странным сном, и строгостью угрозы!),

Дуду внезапно сделалась смела,

И разгорелась ярче майской розы,

И стала клясться, что такого сна

Уже не испугается она.

Она Мамаше нежно обещала

Отныне снов не видеть никаких,

Жалела, что с испугу закричала

И всполошила всех подруг своих;

Она, когда проснулась, поначалу

Перепугалась, глядя на других,

И горячо просила извиненья

За слабость или недоразуменье.

Но тут Жуанна заступилась вдруг:

Она с Дуду прекрасно отдыхала;

Когда б не шум взволнованных подруг,

Она б и крика вовсе не слыхала;

Она прощала маленький испуг

И ни за что Дуду не упрекала,

Природа грез туманна и темна,

Чего не померещится со сна!

Дуду скрывала на груди Жуанны

Пылающее личико свое,

Как роза пробужденная румяна.

И шея и затылок у нее

Зарделись от волненья, как ни странно,

Но, впрочем, это дело не мое,

И мне пора оставить эту тему

И доброй ночи пожелать гарему.

Или, вернее, доброго утра,

Поскольку петухи уже пропели.

Уж там и сям, как нити серебра,

Мечетей полумесяцы блестели;

Росистая, прохладная пора,

Когда с холмов, шагая еле-еле,

Верблюдов длинный вьется караван

От самой Каф-горы, из дальних стран.

Но с первыми туманами рассвета

Гюльбея, беспокойна и грустна,

Была уже умыта и одета,

Как страсть неукротимая бледна

У соловья, как говорят поэты,

Шипом томленья грудь уязвлена

Но эта боль ничто перед страданьем,

Рожденным необузданным желаньем.

Я вывел бы мораль, но в наши дни

Читатели легко подозревают

Поэта в злобном умысле; они

Какие — то намеки открывают

В любой строфе. И не они одни

Свои ж собратья нас одолевают.

На свете нынче много нас, писак,

И всем польстить я не могу никак.

Итак, султанша с ложа поднялась

Пухового, как ложе сибарита,

На лепестки нежнейших роз ложась,

Стонал он всякий раз весьма сердито.

Гюльбея, в зеркала не поглядясь,

Не ощущая даже аппетита,

Заветной возбужденная мечтой,

Горела бледной, гневной красотой.

Ее великий муж и покровитель

Проснулся тоже — несколько поздней,

Он, тридцати провинций повелитель,

Супруге редко нравился своей.

Но в Турции отличный исцелитель

В подобном деле щедрый Гименей:

Эмбарго он на жен не налагает

И утешаться мужу помогает.

Султан, однако, редко размышлял

На эту тему; как любой мужчина,

С красотками от дел он отдыхал

И их ценил, как дорогие вина

Черкешенок в гареме он держал,

Как безделушки, вазы и картины

Но все — таки гордился он одной

Гюльбеей, как любимою женой.

Он встал и омовенья совершил,

Напился кофе, помолясь пророку,

И на совет министров поспешил.

Им не давал ни отдыху, ни сроку

Несокрушимый натиск русских сил,

За что льстецы венчанного порока

Доселе не устали прославлять

Великую монархиню и б…

Не обижайся этой похвалою,

О Александр, ее законный внук,

Когда над императорской Невою

Мои октавы ты услышишь вдруг.

Я знаю: в рев балтийского прибоя

Уже проник могучий новый звук

Неукротимой вольности дыханье!

С меня довольно этого сознанья.

Что твой отец — Екатеринин сын,

Вельможи все признали дружным хором;

Любила государыня мужчин,

Но это не считается позором,

И адюльтер какой-нибудь один

Не может стать наследственным укором,

И в лучшей родословной, господа,

Погрешности найду я без труда.

Когда б Екатерина и султан

Свои же интересы соблюдали,

То распре христиан и мусульман

Они едва ль потворствовать бы стали,

Усвоили б уроки новых стран

И расточать казну бы перестали:

Он — на гарем в пятнадцать сотен «фей»,

Она — для пышной гвардии своей.

Беспомощный султан просил совета

У бородатых и ученых лиц,

Как успокоить амазонку эту,

Драчливейшую бабу из цариц;

Они взамен разумного ответа,

Вздыхая, скорбно повергались ниц

И, в качестве единственной подмоги,

Удваивали сборы и налоги.

Гюльбея в свой отдельный будуар

Тем временем отправилась устало.

Для завтраков и для любовных чар

Прелестнее приюта не бывало:

Цветы, садов великолепный дар,

Карбункулы, бесценные кристаллы,

Ковры, шелка, узорный потолок

Все украшало этот уголок.

Порфир и мрамор гордой пестротой

С бесценными шелками состязались,

Цветные стекла умеряли зной,

Ручные птицы звонко заливались…

Но описаньем роскоши такой

Не раз поэты тщетно занимались

Пусть этого покоя блеск и вид

Читатель пылкий сам вообразит.

Гюльбея строго евнуха спросила:

Что делал Дон-Жуан за это время,

Какие разговоры возбудило

Его явленье странное в гареме,

Держался ль он по-прежнему уныло,

И как он познакомился со всеми,

И главное — она желала знать,

Где, как и с кем он соизволил спать.

Баба ей отвечал, слегка робея,

Стараясь очень много говорить;

Услужливой болтливостью своею

Он думал госпожу перехитрить.

Но догадалась умная Гюльбея,

Что он стремится что — то утаить;

Баба держался несколько несмело,

Почесывая ухо то и дело.

Гюльбея не привыкла ожидать;

Не зная добродетели терпенья,

Она любила сразу получать

Ответы и простые объясненья.

Несчастный негр, не смея продолжать,

Остановился в страхе и смущенье,

Когда растущей ярости гроза

Зажгла Гюльбее щеки и глаза.

Предвидя, что такие проявленья

Сулят неотвратимую беду,

Баба повергся ниц, прося прощенья,

И рассказал правдиво, что Дуду

Достался Дон-Жуан на попеченье;

Он в этом обвинял свою звезду,

Клянясь Кораном и святым верблюдом,

Что это все случилось просто чудом.

Он проводил Жуана до дверей,

А дальше власть его не простиралась.

Мамаша этих сотен дочерей

Самодержавно всем распоряжалась;

Вся дисциплина держится на ней,

И негру ничего не оставалось…

Любая необдуманная речь

Могла опасность новую навлечь.

Баба надежду выразил к тому же,

Что Дон Жуан умел себя держать:

Неосторожность каждая ему же

Могла бы поминутно угрожать

Мешком и даже чем-нибудь похуже…

Во всем признался негр, но рассказать

О сне Дуду он как — то не решался

И ловко обойти его пытался.

Он говорил бы, верно, до сих пор,

Но, сдвинув брови, грозная Гюльбея

Смотрела на рассказчика в упор.

Она с трудом дышала. Пламенея,

Сверкал ее нахмурившийся взор,

И, как роса на трепетной лилее,

От дурноты, волненья и тоски

Холодный пот покрыл ее виски.

Она была не слабого десятка

И к обморокам вовсе не склонна,

Но в то мгновенье нервного припадка

Выказывала признаки она;

Так ужаса мучительная схватка,

Агонии холодная волна

Сжимают наше сердце на мгновенье

В минуты рокового потрясенья.

Как Пифия в пророческом бреду

На миг она застыла, вся во власти

Агонии отчаянья, в чаду

Смятения, неистовства и страсти.

Как будто кони, потеряв узду,

Ей сердце рвали яростно на части.

И, задыхаясь, мертвенно — бледна,

Вдруг опустила голову она.

Она поникла, странно молчалива,

Как будто ослабевшая от ран;

Ее власы, как тень плакучей ивы,

Рассыпались на шелковый диван,

Вздымалась грудь тревожно и тоскливо,

Как возмущенный бурей океан;

Натешившись, швыряет он устало

Одни обломки на песок и скалы.

Как я сказал, лицо ее закрыли

Распущенные волосы; рука

Упала на диван в немом бессилье,

Безжизненна, прозрачна и тонка…

Эх, трудно мне писать в подобном стиле;

Поэт, а не художник я пока;

Слова не то что краски: эти строки

Лишь контуры да слабые намеки!

Баба отлично знал, когда болтать,

Когда держать язык свой за зубами.

Надеялся он бурю переждать,

Не соревнуясь с грозными волнами.

Гюльбея встала и прошлась опять

По комнате. Следя за ней глазами,

Заметил он: гроза проходит, но

Утихомирить море мудрено.

Она остановилась, помолчала,

Прошлась опять; тревожный нервный шаг

Ускорила и снова задержала.

Известно, что походка — верный знак;

Не раз она людей изобличала.

Саллюстий нам о Катилине так

Писал: у темных демонов во власти

И в поступи являл он бури страсти.

Гюльбея к негру обратилась: «Раб!

Вели их привести, да поскорее!»

Султанши голос был немного слаб,

Но понял бедный евнух, цепенея,

Что никакая сила не могла б

Спасти виновных. Он спросил Гюльбею,

Кого к ее величеству тащить,

Дабы ошибки вновь не совершить.

«Ты должен знать! — Гюльбея отвечала.

Грузинку и любовника ее!

Чтоб лодка у калитки ожидала…

Ты понял приказание мое?»

Но тут она невольно замолчала

Слова застряли в горле у нее;

А он молился бороде пророка,

Чтоб тот остановил десницу рока!

«Молчу и повинуюсь, — он сказал,

Я, госпожа, не возражал ни разу,

Всегда я неуклонно выполнял

Твои — порой жестокие — приказы;

Но не спеши; я часто наблюдал,

Что, повинуясь гневу, можно сразу

Себе же принести великий вред.

Не об огласке говорю я, нет,

О том, что ты себя не пожалела!

Губительна морская глубина,

Уж не одно безжизненное тело

Укрыла в темной пропасти она,

Но извини, что я замечу смело:

Ты в этого красавца влюблена…

Его убить — нетрудное искусство,

Но, извини, убьешь ли этим чувство?»

«Как смеешь ты о чувствах рассуждать,

Гюльбея закричала. — Прочь, несчастный!»

Красавицу не смея раздражать,

Баба смекнул, что было бы опасно

Ее приказу долго возражать;

Оно еще к тому же и напрасно.

Притом он был отнюдь не из таких,

Что жертвуют собою для других.

И он пошел исполнить приказанье,

Проклятья по-турецки бормоча,

На женские причуды и желанья

И на султаншу гневную ропща.

Упрямые, капризные созданья!

Как страстность их нелепо горяча!

Благословлял он, видя беды эти,

Что пребывает сам в нейтралитете.

Баба велел немедля передать

Двум согрешившим, чтоб они явились,

Чтоб не забыли кудри расчесать

И в лучшие шелка принарядились,

Султанша, мол, желает их принять

И расспросить, где жили, где родились.

Встревожилась Дуду. Жуан притих,

Но возражать не смел никто из них.

Не буду я мешать приготовленью

К приему высочайшему; возможно,

Окажет им Гюльбея снисхожденье;

Возможно, и казнит; неосторожно

Решать: неуловимое движенье

Порой решает все, и очень сложно

Предугадать, каким пойдет путем

Каприза гневной женщины излом.

Главу седьмую нашего романа

Пора писать; пускаюсь в новый путь.

Известно — на банкетах постоянно

Порядок блюд варьируют чуть — чуть;

Так пожелаем милому Жуану

Спастись от рыбьей пасти как-нибудь,

А мы с моею музой в то время

Досуги посвятим военной теме.