Глава вторая Семейный круг

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Эта новая философия брака пришла к Жорж слишком поздно для того, чтобы укрепить супружеское благополучие бедного Казимира; но вряд ли вообще можно было спасти этот союз. Бывает так: чем больше женщина изучает характер мужа, тем менее находит в нем приятных черт. В таком случае напрасно проповедовать примирение. Санд должна бы знать это лучше, чем кто-либо. Но старые женщины рассматривают житейские драмы под другим углом зрения, чем молодые. Они начинают об этом размышлять тогда, когда это касается не их самих, а их дочерей, невесток, внучек, и тогда у них вдруг появляются силы противостоять страстям других. Мать Соланж Клезенже не могла ни судить, ни чувствовать, как жена Казимира Дюдевана.

Соланж и ее мать относились сурово друг к другу. Санд и Морис образовали блок против этой злой маленькой девочки, которая нашептывала всем и каждому в отдельности свои доносы так коварно и так правдоподобно, что в конце концов все вокруг нее стали беспричинно ненавидеть один другого. «Вплоть до петухов, становившихся более воинственными, вплоть до собак, становившихся более злыми во время пребывания Соланж». С самых юных лет она была свидетельницей всех любовных связей своей матери; сначала она осуждала их, а потом завидовала им. «Когда я говорила с ней о боге, – говорит Санд, – она смеялась мне в лицо». Нужно признать, что Соланж прошла хорошую школу легкой любви. Но Жорж этого не понимала. Она не видела себя такой, какой ее видела Соланж. «Она льстит себя надеждой, – писал сурово Сент-Бёв, – что никогда не поверят правде и что пустословие в конечном счете одержит верх». Поведение Санд было гораздо более искренним, чем он думал. Грубый ум Соланж, ее наглый цинизм шокировали в госпоже Санд одновременно мать, буржуазку и романтика. Называя друг друга «моя толстушка, моя милочка, моя дорогая», эти две женщины не любили друг друга. Во времена Шопена между ними было тайное соперничество. Соланж вела себя тогда недостойно. Прошло время, Санд захотела простить дочь и даже поверила в это. Она дважды давала своей дочери приданое: сначала отель Нарбонн; потом, после наложения ареста на него, – ренту; ей хотелось, чтобы по крайней мере не распался брак с Клезенже.

Из этого ничего не вышло. Сумасбродный Клезенже за год наделал столько долгов, что продажа заложенного особняка оказалась неизбежной; он разорил жену и очень дорого обошелся своей теще, так как Санд – хотя и тщетно – пробовала спасти его. Однако Соланж, верная системе – клеветать на близких, – рассказывала своим друзьям Бакан, что ее преследуют «кредиторы матери». Скрытная по природе, она не делилась с матерью своими семейными переживаниями. «Я о ней знаю только то, что она хочет мне сказать, а она говорит только то, что считает выгодным для себя рассказать…» Благодаря рождению маленькой Жанны Клезенже, Нини, отношения между матерью и дочерью как-то стали лучше, но не ближе. «Из них двоих Клезенже безрассуднее, но не хуже», – говорила Санд. В феврале 1851 года Соланж и Нини прибыли в Ноан.

Жорж Санд – Огюстине Бертольди, 24 февраля 1851 года: Что касается серьезных дел, то скажу тебе, что Соланж появилась здесь накануне приезда Мориса и провела у нас четыре дня вместе со своей дочкой, очень хорошенькой, но нелегкой девочкой. Соль приехала с решением быть любезной и действительно была любезной с большим апломбом, как светская дама, совершенно равнодушная в глубине души. Вот все, что я могу о ней сказать, так как понять причину этого визита и сокровенную суть намерений Соланж никто не может. Она говорит о том, что хочет провести где-то поблизости несколько летних месяцев, что ищет помещение; она его не найдет, потому что здесь нет таких помещений. Я не знаю, возможно, это был прием, чтобы заставить нас пригласить ее. Я ей сказала категорически, что не хочу брать к себе ни ее мужа, ни ее домашних, ни ее друзей, ни ее лошадей, ни ее собак, что возьму к тебе только ее и Жанну, при этом буду начеку и приму меры предосторожности против ее выходок; на это она ответила, что она вовсе не намерена жить у меня, так как мой дом не мог бы выдержать тот образ жизни, какой ведет она. Она сказала, что ее муж зарабатывает много денег. Я этому верю. Вопрос только в том, платят ли они долги. Она всегда его защищает, говоря, что у него плохой характер, но доброе сердце. Тем лучше, если она довольна. Мне кажется, что она видит свое счастье в одном: она хочет быть светской женщиной; но все окружающее ее общество она поносит и жестоко высмеивает. К сожалению, она плохо себя чувствует, по-моему, виновата она сама – она сделала себе выкидыш и уже на следующий день ездила верхом; в результате уже несколько месяцев она никак не может поправиться. Она мне пишет претенциозно-нежные письма. Я все обдумала и решила – больше я не сержусь, не огорчаюсь, меня уже никто не обманет. Я смотрю спокойно на то, что есть и чего нельзя изменить…

Так велик был ужас, внушаемый Санд этими супругами, что она считала их способными на преступление. Она умоляла Мориса не обедать у своей сестры.

Жорж Санд – Морису, 2 января 1851 года: Мне очень не нравится, что ты у них обедаешь… Клезенже сумасшедший, Соланж бессердечна. Они оба беспринципны, безнравственны, так что в какой-то момент они могут быть способны на все… Для них выгодно, чтобы тебя не было на свете, а выгода для них важнее всего. Соланж всегда бешено ревновала к тебе. Они тебя добиваются. Клезенже ходит за тобой по пятам… Будь крайне осторожен у них, и еще раз говорю, не ешь и не пей… Сожги мое письмо, но помни о нем. Преступление не всегда таково, как о нем думают. Это не принятое заранее решение, но роковое стремление, которое медленно созревает у злодеев. Это акт бреда, и чаще всего порыв безумия…

Она признавалась, что не испытывает к дочери никакой привязанности: «Для меня она брусок холодного железа, существо незнакомое, непонятное…» Самой Соланж Санд писала тогда: «У тебя какая-то невероятная жизнь, моя дорогая толстушка, прямо фантастическая, и чем дальше, тем меньше я в ней понимаю…» Фантастическая? Да, Соланж действовала очень странно. На некоторое время она отправилась к отцу в Гильери, и бедный Казимир, не очень уверенный в том, что заслужил честь этого отцовства, взвалил бремя на свои плечи, что не помешало Соланж жаловаться на него. Клезенже изменил ей, Соланж захотела отомстить ему, и, так как она отличалась оригинальной красотой, была блестяще остроумна и эффектна, она легко нашла поклонников. В 1852 году она оставила Клезенже, который «обращался с ней как с натурщицей». Впоследствии из монастыря, в котором она нашла себе временное убежище, она продолжала жаловаться.

Соланж Клезенже – Жорж Санд, 23 апреля 1852 года: Неужели так и пройдут лучшие годы моей жизни? Без родных, без друзей, без ребенка, наконец, даже без собаки, которая бы помогла заполнить пустоту?.. Одиночество среди движения и шума, а рядом развлекаются люди, скачут лошади, поют женщины, играют на солнце дети, рядом существа, любящие друг друга, счастливые! Такое одиночество не скука, это безнадежность. И еще удивляются, что бедные девушки, неразвитые и необразованные, дают себя увлечь удовольствиям и пороку! А разве женщины со здравым смыслом и с сердцем всегда умеют уберечься от этого?..

Жорж Санд – Соланж Клезенже, 25 апреля 1852 года: Я много прожила, много работала, одна, в четырех грязных стенах, в лучшие годы моей молодости, как ты говоришь, и не жалею, что я это узнала, что я пошла на это. Одиночество, на которое ты жалуешься, – другое дело… Это следствие твоего поведения. Возможно, что твой муж не заслужил такой неприязни и такого бурного разрыва. Думаю, что можно было расстаться иначе, с большим достоинством, терпением и благоразумием. Дело сделано, его не поправишь… Но я нахожу, что у тебя нет оснований жаловаться на последствия твоего решения: ты его приняла самостоятельно, забыв о родных, друзьях и ребенке, отсутствие которых ты чувствуешь сегодня. Из-за ребенка ты должна была потерпеть; друзья этого хотели; а родные, ведь ты говоришь обо мне, настоятельно просили, чтобы ты выбрала лучший момент и чтобы мотивы были бы более доказательными… Я не вижу, чтобы друзья, которыми ты себя окружила в свете, по доброй воле отойдя от меня, остались более верными тебе, чем те, которые к тебе перешли от меня… Нет ни одного из моих старых друзей, который не был бы готов простить тебе твои заблуждения по отношению ко мне и принять тебя, как раньше… Количество их, правда, невелико, это люди небольшого веса и невысокого полета. Это не моя вина. Я не родилась принцессой, как ты, и устанавливала отношения, следуя моим простым вкусам… Итак, самое большое несчастье твоего положения, что ты моя дочь, но в этом я ничего не могу изменить.

Тебя могли бы утешить деньги, много денег. В роскоши, в лености, в опьянении жизни ты могла бы забыть пустоту твоего сердца. Но чтобы дать тебе то, что ты требуешь, я должна была бы работать вдвойне, иначе говоря, умереть через полгода, потому что уже та работа, которую я сейчас делаю, превышает мои силы… Деньги у тебя все равно не удержались бы, значит это ничему не поможет, ведь наследство после меня не сделает вас богатыми – твоего брата и тебя. Кроме того, если бы я даже стала работать вдвое больше и прожила еще несколько лет, – я не уверена, что мой долг состоит в том, чтобы обречь себя на жизнь каторжника, сделать из себя рабочую лошадь только для того, чтобы доставить тебе роскошь и удовольствие?..

Я дам тебе больше, чем могу. Мой дом будет открыт для тебя до тех пор, пока ты не внесешь в него сумятицы своими глупостями или отчаяния своими злобными выходками. Я буду заботиться о твоей дочери, воспитывать ее, сколько ты захочешь, но не буду обращать внимания на твои жалобы относительно безденежья или лишений, которые тебе придется терпеть в Париже… Рассуждения в твоем письме о женщинах со здравым смыслом и с сердцем, иногда предающихся, подобно необразованным девушкам, удовольствиям и порокам, заставляют меня думать, что Клезенже не всегда лгал, рассказывая о некоторых твоих угрозах. Если у тебя сумасшедший муж, то и ты не лучше его… бывают минуты, когда ты не соображаешь, что думаешь и что говоришь. В таком состоянии ты и была, когда написала мне этот странный парадокс… Если ты часто говоришь подобные глупости, то я не удивляюсь, что Клезенже сошел с ума… Ты считаешь, что трудно, будучи бедной и одинокой, не погрязнуть в пороке? Тебе, видишь ли, тяжело, потому что ты сидишь в четырех стенах, а до тебя снаружи доносится смех женщин, галопирование лошадей? «Велика беда!» – как говорит Морис. Настоящая беда – это иметь мозг, в котором может родиться такое рассуждение, как твое: «Мне нужно либо счастье, либо порок…» Попробуй-ка испытай порок и проституцию… Да ты непереступишь порога двери, чтобы пойти за роскошью, забыв о своей врожденной гордости… Обесчестить себя не так просто, как ты думаешь. Нужно представлять собою нечто более необыкновенное и по красоте и по духовному содержанию, чем ты, чтобы тебя преследовали или хотя бы домогались покупатели. Или же надо быть более безнравственной, заставлять желать себя, симулировать страсть или распущенность – словом, делать много гадостей, о которых ты, слава богу, ничего не знаешь. Мужчины, у которых есть деньги, хотят женщин, умеющих отрабатывать их, а эта наука наполнит твое сердце таким отвращением, что переговоры не будут долгими…

Я знала молодых женщин, боровшихся против страсти, против любви или чувственности и в тоже время пугавшихся домашних неприятностей, в безумном страхе не устоять перед невольными увлечениями. Но я не видела ни одной, которая, получив такое воспитание, как ты, прожив в атмосфере достоинства и нравственной свободы, встревожилась бы тем, что лишилась благосостояния, что стала одинокой, указывая на ту опасность, которая может последовать за этим. Женщина с сердцем и здравым смыслом, как бы сильна она ни была, может опасаться, что ее увлечет любовь, но не алчность. Знаешь, будь я судьей в твоем процессе и прочитай я твои сегодняшние афоризмы, я, бесспорно, не отдала бы тебе дочери…

Соланж должна была горько смеяться, читая: «Получив такое воспитание, как ты, прожив в атмосфере достоинства и нравственной свободы…» Тем не менее мать писала ей эти слова, веря в них. Она могла бы понять прекрасную, бескорыстную любовь, но она не могла допустить продажности. Соланж ответила ей: «Тебе легко говорить о бескорыстии: ты всегда была богата. У меня же нет ничего, кроме жалкой пенсии, которую ты мне даешь; и на это надо жить». Разрыв с Клезенже сопровождался процессом (нереальным) о возврате приданого и ссорами по поводу Нини, которая была, к счастью, отослана в Ноан.

Соланж Клезенже – Жорж Санд, 29 апреля 1852 года: Мой муж сумасшедший; он всегда им был… Я всем сердцем согласна, чтобы ребенок был передан тебе. Ты или я – это одно и то же. Но ни в коем случае я не могу доверить ему дочь на два месяца в год… Теперь она слишком мала, чтобы оставить ее подобному человеку, у которого она во всем будет нуждаться. Позднее, когда она станет девушкой, будет не менее опасно оставлять ее у такого грубого, такого циничного человека…

У Жорж Санд уже был опыт по похищению детей. Чтобы защитить Нини от мраморщика, она привела Ноан в состояние обороны; в случае необходимости она может мобилизовать пожарных Мансо. Теперь, когда ей доверили воспитание внучки, она вновь обрела радость, которую некогда испытывала, живя с детьми. Она с наслаждением сделалась бабушкой. Чувство нежного покровительства было у нее на первом месте. Ее подлинным призванием было – обучать. Нини и Жорж стали неразлучными: они вместе украшали «кукольный сад», который когда-то госпожа Дюпен создала для Авроры, называвшей его маленьким Трианоном. В нем были миниатюрные горы, крошечные швейцарские домики, дорожки, покрытые мхом, и водопады, которые снабжались водой из цинкового водоема, скрытого среди деревьев.

Жорж Санд – Огюстине де Бертольди, 28 октября 1853 года: Целыми днями я работаю в моем маленьком Трианоне: перевожу на тачке камни, вырываю и сажаю плющ; к вечеру я устаю в этом кукольном саду, благодаря чему сплю и ем как нельзя лучше…

Жорж Санд – Соланж Клезенже: Я купила ей соломенную шляпу для сада, четыре утренних платья, обувь и т. д. Теперь ей нужна только шляпа по твоему вкусу, простенькая и дешевая, но которая по крайней мере не будет в ужасном вкусе Ла Шатра… Я купила также чулки. Нагруднички и панталоны уже готовы. Наша девочка очаровательна, поразительно здорова, читает довольно внимательно. Мы с ней не разлучаемся с полудня до девяти часов вечера. Утром она с Мансо, который ее обожает…

«Королева всех Нини» царила в Ноане. «Она соглашается на клизмочку только при условии, что цветы и ленты будут развеваться вокруг клистирной трубки, а Мансо во время этой операции будет насвистывать какой-нибудь мотив». Когда в тихий период кратковременного примирения Соланж снова берет к себе девочку, «без которой она не может жить», бабушка выражает протест: «Я буду заботиться о Нини столько, сколько нужно. Бедный ребенок не будет ни спокоен, ни счастлив, пока этот спор не разрешится». Санд особенно не желает этих вечных поездок туда и обратно: «К моему горю, я очень привязываюсь к существам, о которых забочусь, и не люблю всяких неожиданностей… Если примирение не состоится, ты привезешь мне Нини, больную, сбитую с толку, раздражительную, неуживчивую…» Действительно, так и произошло, но обаяние Ноана снова подействовало.

Жорж Санд – Соланж Клезенже, 21 сентября 1852 года: Нини чувствует себя чудесно, ее характер неузнаваем… Со мной она восхитительна… Ее нервы успокаиваются. Она пополнела, красива, как никогда. Она часто о тебе говорит, но не скучает без тебя и уверена, что завтра ты вернешься. Она удивительно понятлива, очень любит описывать сад, говорит, что солнце «надевает свой серый плащ», что у звезд «золотые лапки», что цветок – ночная красавица – раскрывается вечером в то время, когда закрываются мальвы, описывает светлячков и т. д. Одним словом, нет ничего милее этой маленькой девчурки…

Неопубликованные записные книжки Жорж Санд, которые чаще всего вел Мансо, а иногда и она сама, сохранили нам воспоминание об играх бабушки и внучки, об их занятиях в беррийском Трианоне и странных вечерах в Париже, – куда Жорж увозила с собой Соланж, Нини, Мориса и Мансо – обедать у Маньи, – а потом тащила в Одеон или в Амбигю этого четырехлетнего ребенка, которого ни мать, ни бабушка, обе изголодавшиеся по театру, не знали, куда девать на время спекгакля.

Записная книжка Жорж Санд, 19 апреля 1853 года: Я навожу последний лоск на мой маленький Трианон. Мансо устраивает водопад, я – рощу Вакха. Эмиль потрясен; соловьи тоже… Я одна, читаю последний том моих воспоминаний…

20 апреля 1853 года: Погода восхитительная, немного пасмурно, но тепло. На глазах распускаются листья. Я сделала горку около Трианона, но Мансо за два часа разрушил ее! Вместо нее он поставил дольмен, а в нем есть резервуар, из которого льется струя воды в грот Трианона. Какой сюрприз для Нини, а еще больше для меня, более ребячливой, чем она!.. Струя воды льется в продолжение двух часов… Я абсолютно ничего не сделала сегодня, только вышила один нарцисс на ковре… Брожу без цели. Ах! Если бы это могло продолжаться! Мы отправляем первый том «Звонарей» Дютаку…

21 апреля 1853 года: Весь сад заново переделан и вычищен. Он великолепен. Тюльпанов еще нет, но зато в маленьком лесу нарциссы, целые ковры императорских фиалок. Анютины глазки очень красивы. Маргаритки, первоцвет, терн… Сделала второй холмик в Трианоне, чтобы покрыть резервуары… Начала вышивать птичьи гнезда на кресле…

Здесь Мансо продолжает запись: Она также начинает продолжение «Моей жизни»: четвертую часть седьмого тома…

13 апреля 1853 года: Нини становится премилой. Но она все еще пытается есть суп пальцами, а бабушка возражает… Нини будет совсем милой, когда ее мамочка приедет строить для нее гроты своими розовыми ноготками…

16 июня 1853 года: Госпожа Соланж должна приехать завтра, значит она не приедет…

17 июня 1853 года: Госпожа Соланж не приехала, черт возьми!

18 июня 1853 года: Госпожа Соланж явилась сегодня утром… Вечером она заставила Нини обедать совсем голой, а утром жаловалась на холод и на деревню. Боже мой!..

Записная книжка Жорж Санд, 29 августа 1853 года: Дождь и холод. Правлю мемуары. Я выхожу из дому только после обеда. Погода хорошая; небо светлое; я отлично вижу комету в очень красном закате. Мансо – отшельник. Морис – Бертран, Ламбер – Лелия и т. д. – импровизируют пьесу в декорациях леса. Можно умереть со смеху, глядя на их костюмы. Спектакль очень красивый и забавный по своей напыщенности и нелепости. Меня он очень развлек, тем более что я совершенно этого не ожидала… Па-де-де и балет исполняли Ламбер (чертовка) и Мансо (монах), изображая искушение святого Антония; великолепная штука!.. Пьеса называется «Вера и Сомнение»…

Записи Мансо, 17 ноября 1853 года: Уезжаем из Ноана в 3 часа утра. Морис хотел поспать часок; отказывается есть вальдшнепы, которые Мансо так ловко разрезает. Мы приезжаем в Шатору около шести часов; нельзя было сдержать лошадей! В Париж отправляемся в 9 часов 30 минут… Мы занимаем только одно купе! Поезд прибывает в Париж в 6 часов вечера. Жан забирает весь багаж. Обед у Маньи. Возвращаемся. Мадам приводит в порядок белье и ложится спать в 10 часов 30 минут.

19 ноября 1853 года: Мадам чувствует себя довольно хорошо… Репетиция первых шести картин. Купюры. Ваёз в ярости от актеров. Обед у Маньи, потом отправляемся с Морисом, госпожой Соланж и Нини смотреть «Шампи» в Одеоне…

Записная книжка Жорж Санд, Ноан, 19 декабря 1853 года: Превосходная погода. Я с Нини и ее куклой отправляемся в экипаже в лес Манье. С нами Жан: он на козлах с лопатами и корзинами. Мы шлепаем по грязи, но зато увозим славный урожай для Трианона… Нини очень мила; по дороге она задает мне много вопросов о «том, что делается с людьми, когда они умирают…»

27 декабря 1853 года: Весь день идет снег. Рыб затянуло льдом: стараются их высвободить. Птицы молчат. Мой Трианон напоминает Швейцарию… Я пишу письма и переписываю понемногу начисто «Теверино»… Отец Олар и Черный Пьер приходят обедать. Крестьянин ест плохо (потому что они никогда не пробуют блюд, которых не знают). Эмилю удается заставить его отведать померанцевой водки. Играю в карты с Мансо, потом считываю «Даниеля» с Эмилем. Поднимаюсь к себе в 10 часов. Пишу стихи для отца Олара и для Эмиля, затем «Теверино»…

Записи Мансо, 28 декабря 1853 года: Много снега. Мадам чувствует себя хорошо и, чтобы немного размяться, разгребает снег лопатой; делает она это с таким рвением, что ей становится жарко, как в августе! Карпы продолжают умирать. Мансо за всю жизнь никогда не убьет дрозда….

29 декабря 1853 года: Нини возвращается от госпожи Перигуа со множеством игрушек. Она ошеломлена платьями, которые прибыли сегодня утром от ее мамочки.

Как это было некогда с обеими дамами Дюпен, внучка объединяла на несколько дней мать и бабушку. Вместе они восхищались ее словами.

Жорж Санд – Соланж Клезенже, 9 февраля 1854 года: Милее всех здесь Нини; веселье всего дома в ней и Мансо, который настолько ставит себя на ее уровень, что она часто спрашивает меня: «Бабушка, неужели я еще глупее его?» Она обворожительна!..

Жорж Санд – Огюстине Бертольди, 12 марта 1854 года: В Ноане обычная жизнь. Соланж сейчас здесь; нельзя сказать, что она развлекается до потери сознания: поэтому пребывание ее будет недолгим. Самое умное, что она делает, она оставляет мне Нини, которая прелестна и без которой я не могу жить. Мансо заботится обо мне, как могла бы это делать добрая старушка. Это превосходный малый, как бы я ни хмурилась, он преданно составляет компанию мне. У Мориса в Париже успехи…

Но между Соланж и ее кирасиром не могли долго продолжаться хорошие отношения. В мае 1854 года произошла новая катастрофа. Клезенже, узнав о связи своей жены с графом Карло Альфиери, депутатом Альбы в пьемонтском парламенте, ворвался в комнату Соланж. После ужасающей сцены он схватил все письма любовника и отослал их своему адвокату Бетмону с такими Словами: «Что мне делать? У меня хватило мужества, чтобы не убить ее…» После чего он покинул супружеский кров, явился в Ноан в сопровождении «человека с орденом», забрал Нини и потребовал развода с неверной женой, на этот раз в свою пользу. Снова бедная девочка переходила из рук в руки: то ее поручали крестной матери, госпоже Бакан, то отцу; наконец она была помещена отцом в пансион. Письма Жорж Санд к госпоже Бакан показывают, что в течение месяца она не знала, где ее внучка и что с ней.

Происшествие дало первый результат, совершенно неожиданный. Соланж, сломленная столькими переживаниями, пожелала обратиться к вере. Ее кузен, Гастон де Вильнёв, человек очень набожный, направил ее к отцу Равиньяну. И она нашла себе пристанище в монастыре Сакре-Кёр: «Если я не уверую в бога, это будет не по моей вине. Во всяком случае, я украду у Генриха IV его поговорку и скажу: «Моя дочь стоит обедни». В надежде на поддержку неба Соланж в первый раз в жизни проявила некоторое смирение: «Нужно чудо, чтобы мне вернули мою дочь. Бог делает чудеса. Но заслужила ли я, чтобы он совершил одно для меня? Нет…» Жорж Санд немедленно воспользовалась этими словами: «Если ты действительно настроена так богобоязненно, помирись с Огюстиной, пора вам с ней дружески обняться». И удивительно изменившаяся Соланж согласилась на это примирение.

Желанное чудо произошло 16 декабря 1854 года. Суд, расторгнув брак супругов Клезенже, доверил заботу о ребенке бабушке.

Жорж Санд – Соланж Клезенже, 17 декабря 1854 года: Какое счастье, дочь моя! Вот чем укрепится твоя вера! Бог нам помог, и, к какой бы религии ни принадлежать, видишь эту помощь, когда ее ищешь и молишь о ней. Возвращайся немедленно, но с Жанной…

Приближался день Нового года. Какой праздник устроил бы Ноан для Нини, если бы она вернулась в этот момент! Увы! Надо ждать утверждения приговора. Клезенже может еще обжаловать решение, а адвокат Бетмон неумолим. 1 января 1855 года Соланж могла только отнести игрушки в пансион Делиньер, на улице Шатобриан. Сама же Соланж, как в детстве, нашла под своей дверью четыре строчки, написанные Жорж в духе народной песенки; это слова растроганной и взволнованной матери:

Временное постановление задерживало ребенка в пансионе. «Отец в январе месяце выводил дочь гулять, – писала Санд, – не обращая внимания на то, что она в летнем платье!» Вечером он привозил ее обратно совершенно больную и отправлялся на охоту далеко от Парижа, а куда – никто не знал. Санд была встревожена. 29 декабря 1854 года: «День gloomy^{^[64]}. Все мои мысли о Нини. Пишу письма. Неотвязные мысли». Увы, мрачные предчувствия быстро подтвердились. У Нини обнаружилась скарлатина, и бедная малютка умерла.

Жорж Санд – Шарлю Эдмону, 7 февраля 1855 года: Ужас в том, что ее убили, убили мою несчастную девочку… Я должна была за ней поехать; суд доверил ее мне. Из самолюбия отец противился… Он подал в суд апелляцию, и поэтому решение суда нельзя было выполнить сразу… Напрасно я писала этому черствому и холодному адвокату, что за моей крошкой плохо смотрят в том пансионе, куда он ее поместил!.. Пригласили ее мать и позволили ей ухаживать за девочкой уже тогда, когда было ясно, что она погибает. Нини умерла на руках матери, улыбаясь, разговаривая, задыхаясь от опухоли в горле; она говорила: «Нет, мамочка, уходи, я не поеду в Ноан. Ведь я не выйду отсюда…»

Записи Мансо, 14 января 1855 года: К 10 часам нарочный из Шатору принес телеграмму, извещавшую, что страдания бедняжки Нини кончились в ночь со вчера на сегодня. Мадам в глубокой скорби, я мы все вместе с нею…

16 января 1855 года: Прибывают Соланж, Ламбер, Эмиль… и Нини! Ее переносят в церковь. Урсула, Перигуа, Вернь, госпожа Десер и госпожа Перигуа пришли на похороны. В половине второго маленькое тело опущено в землю Бонненом, Жаном, Сильвеном и садовником.

Записная книжка Жорж Санд, 17 января 1855 года: Оплакав таившееся в душе горе, я заснула. Я упорно думала о ней, и мне кажется, что она мне отвечала. Соль подавлена и потому спокойнее. Пишу несколько писем… Соланж поднимается к обеду. Перечитываем «Лауренсию». Соланж старается слушать. Ухожу к себе в час мочи. Сердце обливается кровью.

18 января 1855 года: Сегодня ничего нового. Я не работаю. Бесцельно брожу. Разговариваю весь день, а на душе печально. Земля покрыта снегом. У Соланж насморк. Она совсем больна. Читаем Купера. Вышиваем. Морис и Ламбер рисуют клеевой краской. «Лауренсия» – исправления.

Записи Мансо, 22 января 1855 года: Мадам чувствует себя довольно хорошо. Оттепель… Мадам вместо с госпожой Соланж пишет о бедной Нипи (она собирается писать «После смерти Жанны Клезенже»). Обед. Спор о будущих мирах. Вышивание. Купер. У госпожи Соланж насморк; ее лечат пластырями. Мадам возьмется за свой очерк о Нини сегодня ночью, после нашего ежедневного дневника.

Не нужно строго судить эту непреодолимую потребность, которую испытывала Санд, – написать статью о смерти своей внучки. У писателя самые искренние чувства превращаются в слова и фразы. Часто он чувствует только то, что может написать. Жорж Санд пыталась работать, потом начинала разглядывать куклы Нини, ее книги, ее тачку, ее лейку, ее маленькие работы, сад, который они создавали вместе. «Провидение очень сурово к человеку, особенно к женщине», – говорила она.

Жорж Санд – Огюстине де Бертолъди, 18 января 1855 года: Моя дорогая, благодарю тебя за письмо. Я разбита, сердце обливается кровью. Я не больна, мужества у меня сколько нужно, не беспокойся. Соланж все время возбуждена и поэтому, насколько возможно, сильна; вчера мы похоронили это несчастное дитя подле моей бабушки и моего отца. Мы все в подавленном состоянии. Не знаю еще, как долго моя скорбь будет такой глубокой. Будь уверена, что я сделаю все возможное, чтобы она не убила меня. Я хочу жить для тех, кто у меня остался. Я люблю тебя и целую от всей души, моя дорогая дочь. Соланж растрогана твоей нежностью. Она чувствует ее и понимает…

Бывают такие добрые души, которые никогда не могут насытиться чужим горем. Им всегда хочется, чтобы несчастные пострадали еще немного. Санд осуждали за то, что она, несмотря на траур, ходила смотреть на прыжки саламандр в маленьком пруду; за то, что она спрашивала Мориса, была ли Соланж «хороша и красочна» 23 февраля на обеде у принца Наполеона; за то, что в июле возобновились спектакли в Ноане. Но Жорж Санд, как Гёте, была против того, чтобы культивировать скорбь. «Минуя могилы, вперед!» – под таким девизом она могла бы подписаться.

После смерти Нини «мальчики» Санд – Морис, Окант и Мансо, – чтобы развлечь ее, решили увезти в Италию. Это было прекрасное путешествие, сначала морем от Марселя до Генуи, «где мы завтракали на свежем воздухе под апельсиновыми деревьями, сплошь покрытыми плодами»; потом сушей через римскую равнину, «сидя друг на друге в чем-то вроде дилижанса», во Флоренцию, через Фолиньо, мимо озера «Тразимен, где Аннибал дал взбучку римлянам». Это фраза Мориса Санд, который описал Титин путешествие в фантастическом стиле: «Мы пересекаем владения герцога Моденского, где все из белого мрамора, все, начиная с изгороди крестьянской хижины до герцогской короны. Эти владения имеют 12 лье в окружности; войско состоит из 13 человек, включая музыкантов, и все его подданные торгуют мрамором…»

Из «безграничного юмора» можно понять, что путешествие было веселым, что домашние художники рисовали грубые карикатуры во вкусе Санд, что Мансо подстриг свои усы и целовал ногу святого Петра, что Санд, окрепнув, взбиралась на горы, усталая, веселая, что были обнаружены неизвестные растения и насекомые, что охотились за бабочками на развалинах Тускулума, короче говоря, что весь настрой этого итальянского похода был не такой, какой мы видим в «Письме к Фонтану». Санд была счастлива, но твердо решила находить все плохим и на каждом шагу сожалеть о Франции. Отсюда такие удивительные суждения: «Не верьте ни одному слову, когда будут говорить о величии и особой красоте Рима и его окрестностей. Для того, кто видел другое, все это незначительно; хотя и очаровательно в своей кокетливости… Рим во многих отношениях настоящие качели; нужно быть сторонницей Энгра, чтобы всем восхищаться… Это любопытно, это красиво, это интересно, это удивительно, но это слишком мертво… Город отвратителен в своем уродстве и грязи! Это Ла Шатр, увеличенный во сто раз…» О, беррийка!

А истина была в том, что она воспринимала зрелище Рима с заранее решенной враждебностью. Своему другу Луиджи Каламатта, упрекавшему ее в том, что она говорит только о нищих и мошенниках, а в Риме ведь существует и честный народ и мученики за свободу, она ответила, что императорская цензура не разрешила бы ей говорить об итальянских либералах, о Маццини и о Гарибальди, которых она любит: «Раз нельзя говорить о том, что в Риме сейчас молчит, парализовано, исчезло, то надо ругать в Риме то, что в нем ясно видно, что в нем культивируется: грязь, лень, бесчестность… Все-таки надо было когда-нибудь сказать о том, что получается, когда подпадают под власть сутаны, и я правильно сделала, сказав об этом, чего бы это мне ни стоило…»

Эта вспышка антиклерикализма тем более удивительна, что она проявилась вскоре же после намерения поместить Нини в монастырь, и в тот момент, когда у Санд было так много друзей – священников в окрестностях Ноана. Приписать ее можно, с одной стороны, тому, что в Санд было живо еще вольтерьянство, всегда готовое вторгнуться в ее ум, а с другой – тому, что она затаила в душе злобу против тех, кто подал ей напрасную надежду на чудо – на жизнь внучки, но главным образом тому, что политика Второй империи, не религиозная, а клерикальная, внушала ей отвращение. Она видела, что свобода мысли была под угрозой, что молодых педагогов преследовали; она считала необходимым реагировать на все это. Книга, которую она написала о своем путешествии по Италии, «Даниелла», – скорее памфлет, чем роман, – доставила ей много неприятностей. Газету «Ла Пресс», опубликовавшую ее, как роман с продолжением, хотели закрыть. Жорж Санд обратилась за помощью к императрице, которую тронула своим рассказом о судьбе корректоров и ни в чем не повинных рабочих. Императрица постаралась исполнить ее просьбу, что со стороны набожной испанки было смелостью, но тем не менее благосклонность госпожи Санд ей не удалось завоевать.