Часть 2. А дальше, как в плохом кино

А дальше, как в плохом кино.
Едва выдохнуть и, проглотив перекрывший гортань ком, попятиться назад. Не решаясь повернуться спиной и дать деру. Не решаясь или… «Взгляд» пустых глазниц не отпускает? Не позволяет разорвать контакт?
Страшно… Страшно так, что словно материей накрывает. Он ощутим, этот ужас, кажется, материален. Только протянуть руку, и схватишь. Сожмёшь в кулаке его липкие нити. Опутывает, связывает, не позволяя согнуться коленям.
Не отвести глаз. Не обернуться. Не закричать. Хрипами режет горло, надсадными, низкими, тихими. Жалкими.
Пячусь назад, совершенно по-идиотски упираясь лопатками в холодный кафель и не глядя, на ощупь, пытаюсь нашарить дверной проём.
А он продолжает «смотреть».
Очень и очень медленно, с хрустом, от которого у меня сердце ухнуло куда-то вниз, отрывает высохшие ладони от предплечий и неуклюже, словно кукла, опирается ими о край стола, заторможено, словно марионетка, меняя положение тела, разворачиваясь боком.
Охвативший, было, меня ужас отступил, но почему-то я всё ещё не решаюсь броситься в коридор.
Так и пялимся друг на друга. Я и иссушенный полутруп.
И так восхитительно пусто внутри, так пусто… Как и не снилось старику Торричелли.
Вакуум.
И он замер статичной фигурой. Без малейшего движения.
И этот запах, который я мысленно назвал запахом книжной пыли… Вкупе с ним он кажется мне и вовсе картонным, из папье-маше.
Живой труп.
Я никогда не видел трупов. Никогда так близко, как его сейчас. Но представлял, как рассматриваю их, склоняясь над восковыми лицами. Синими, раздувшимися, обтекающими гноем, покрытыми бляшками синих пятен. Смердящих, отвратительных, как шматки сгнившего на солнце мяса. А этот сухой, словно хворост.
Глаза слезятся уже, а не отпускает. Его пустой взгляд не отпускает.
Кругами, синими пятнами плывёт, растекаясь размазанными чернильными кляксами.
Моргаю.
Доли секунды бесконечные.
Звук. Такой, словно стеллаж рухнул, раскидав по полу тысячи шуршащих страниц.
Обдает волной затхлого воздуха, фонтаном пыли, оседает на моей одежде, а плечи словно в тисках зажали, намертво зафиксировав. Лопатки ноют от удара о гладкие плитки.
А он прямо передо мной. Вплотную. Настолько близко, что мой взгляд утыкается в иссушенные, обтянутые серо-коричневой растрескавшейся кожей ключицы.
И я уже, было, распахнул рот для протестующего вопля как… Как его пальцы мазнули по шее, неуклюже отодвигая ворот рубашки. Шершавые, царапают. Медлят, словно гладят, казалось бы.
Голова кругом. Калейдоскопом кружится, разбиваясь на тысячи осколков.
Совершенно не страшно отчего-то. Словно и не было этого чувства, словно его портновскими ножницами вырезали.
Не страшно, даже когда подбородка касается грубая одеревеневшая скула. На ум приходит сравнение с наждачной бумагой.
А после и эту мысль затирает, остается только предчувствие… боли.
И её не приходится долго ждать. Палит кожу, мгновенно распадаясь на тысячи импульсов. Немеет всё предплечье, а крепкие, необычайно острые зубы вгрызаются всё глубже.
Я физически чувствую, как кожа расступается, расходится, расползается.
Не подобрать слов.
Тут же онемением как анестетиком смазывает, а с первым глотком, настолько гулким, что он едва ли не эхом отдается, накрывает волной странной, совершенно неправильной эйфории. Колени подгибаются, а в висках, с каждым ударом набирая обороты, стучит пульс.
И мы захлёбываемся, оба. Я и это существо. Я – ощущениями, от которых кожа едва ли не плавится, превращая меня в самую настоящую лужу, и он – моей кровью. Она бежит, ручейками огибая его подбородок, стекая по шее, оседает на груди и пачкает мою рубашку, оставляя мокрые, липнущие пятна.
Едва-едва заставляю себя стиснуть зубы, чтобы на выдохе, когда заметно окрепшие ладони стиснут предплечья снова, не вырвалось предательского стона.
Стона… Низкого, замирающего в горле, полного приторного сладострастия.
Не понимаю. Не понимаю, почему, но… В восхитительно пустой голове пульсирующей жилкой бьется только тягучее, как патока, удовольствие. Ничего больше не чувствую. Ни-че-го.
Даже не пару минут – с десяток секунд. А после…
Всё начинает стремительно меркнуть. Тошнота сжимает горло, вгрызается в трахею пальцами ватная слабость. Не соображая, только лишь инстинктивно ощущая, ЧТО является причиной этой слабости, уже неверными, чужими ладонями, упираюсь вперёд, в навалившееся препятствие, с удивлением ощущая не заскорузлую корку, а гладкую кожу под пальцами. Тёплую.
Моргаю и больше не могу поднять веки.
Что-то мягкое касается запястья, мягкое, прядями стекающее по этой гладкой коже.
Оседаю на пол.
И в абсолютно чёрной, засасывающей пустоте, перед тем, как она поглотит меня полностью, ощущаю, как по скуле небрежно мажет прикосновением. Пальцев.

***
Затылок приятно холодит, а вот виски ведёт от боли. Тупой, словно вилкой упорно проковыривают сквозную дыру в черепе. Не торопясь так проковыривают. Кажется, освещение давит на веки, причиняя ещё большую муку, и пальцы онемевшие, едва гнутся, ногтями царапая гладкую плитку. Всё тело тяжёлое, не подняться на ноги.
Пытаюсь коснуться лица ладонью, и всю руку от предплечья и до кончиков пальцев скручивает судорогой. Хватаю ртом воздух, принимаясь растирать плечо. Выходит плохо, но хотя бы фаланги гнутся.
Резко, морально настроившись, распахиваю глаза и… С хриплым воем заваливаюсь набок от резкой оглушающей волны новой боли.
Мозг плавится, кажется, и вот-вот начнёт вытекать из ушей и носа тонкой струйкой.
Проклятье! Всё слишком остро, слишком ярко… Оглушающе, слепо и слишком бело. Ничего, кроме белого. И этот белый выжигает мне зрачки, вынуждая обливаться слезами.
Снова смыкаю ресницы и подтягиваю колени к груди, пытаясь хоть как то абстрагироваться от навалившейся слабости.
Не понимаю, не знаю, сколько минут проходит, прежде чем я снова решаюсь открыть глаза и неуклюже, рывком оперевшись на согнутую в локте руку, привстать.
Картинка плывет, но сквозь пелену слёз я вижу ножки хромированного «разделочного» стола и нижние полки холодильника за ним.
Ничего не изменилось. Я очнулся там же, где сознание соблаговолило меня покинуть. В морге.
Блядство какое, а… Блядство!
Вот теперь мне жутко до ужаса и конвульсивных припадков.
Меня. Лапал. Живой. Блять. Труп. Пил мою кровь, сука!
И всё в лучших традициях ебланских фильмов, коих я пересмотрел не одну тонну.
Но почему?! Какой ёбанной бананом мартышки я не сбежал?! Почему пялился на него, как зачарованный, и позволил присосаться к своей шее?!
Как много вопросов разом навалилось, напрочь забивая мой и так с трудом шуршащий после перегруза мозг. Пш, и опаньки – каюк процессору. Вот-вот и оплавится, зараза, испустив струйку чёрного дыма. Я себя сейчас ощущаю этим самым процессором. Перестанет фурычить последний транзистор и…
Чёрт! Словно читая мои мысли, подкралась мигрень и, дождавшись окончания моего страстного внутричерепного диалога, бахнула меня по темечку стальными ладонями.
Сука…
Медленно, тщательно выверяя движения, встаю на колени и, привалившись к стенке, упираясь в неё локтем, рывком заставляю себя подняться на ноги.
Опять качельки. Эй, там! Вот там, да! Наверху! Харе раскачивать лодку и играться с освещением! Вверните мне уже лампочку на место и выключите эту чёртову выскабливающую череп боль.
Вздох. Лёгкие наполняются воздухом, а рёбра надсадно ноют. Карусель раскручивается ещё быстрее. Плитка пятнами уже, сливается в одно серое пятно с проблесками жёлтых чёрточек, ламп.
Ещё вздох. Мутит так, что, кажется, блевать я буду собственными кишками, намотанными на селезёнку.
Следующий… Фух, легче… Отпускает немного.
Облизываю шершавые, обветренные невесть когда, губы. Пальцы непроизвольно касаются твёрдого, как накрахмаленного, ворота рубашки и, помедлив, осторожно перетекают на шею, чтобы ощупать две растрескавшиеся высохшие дорожки, частицы которых охотно пристают к подушечкам алыми крохами.
Морщусь, ощупывая две круглые небольшие корки, следы от клыков, и веду ладонью ниже, к ключицам.
Неожиданно некстати включается обоняние, и я морщусь от накатившего отвращения. Чувствую себя свиньей недорезанной. И тут же от одной этой мысли покрываюсь крупными мурашками.
С трудом фокусирую взгляд на циферблате наручных часов. Если мои явно окосевшие глазки не врут, а мутные расплывающиеся стрелки не глумятся, то сейчас около восьми вечера. Ранние сумерки опускаются.
Липкие лапки страха так и присасываются к моей спине, насмешливо пробираясь под позвонки.
Ну-ка… Ноги едва слушаются, но с каждым шагом удерживать свою тушку в вертикальном положении всё проще. И я, продолжая шататься и вихлять, как последний обдолбанный травокур, доползаю до коридора, скорее инстинктивно, чем по необходимости, зажав ладонью уже закрывшуюся рану.
Ведёт нехило, и слабость тошнотой насмешливо бултыхается в желудке. Но стоит только подумать, что решившее перекусить мной тело где-то за углом нежно дышит в мой затылок, как силы появляются просто чудеснейшим образом. И Оксана… Бросила меня, скотина.
Так, стоп.
Действительно останавливаюсь посреди тёмного едва освещаемого старыми подыхающими лампочками коридора.
Оксана!
Ксюнечка моя!
Что выберет любой уважающий себя упырь на ужин? Тощего синюшного гота или полнокровную блондинку с офигенными сиськами?!
Вот теперь вопить хочется просто в голос. Панически вопить, то и дело срываясь на высокий женский визг.
Неужели… Нет. Нет-нет-нет!!!
Зажмурившись и мысленно настроившись быть съеденным в попытке спасти любимую сестру, продолжаю ползти вперёд, то и дело порываясь свалить через окно, впрочем.
Какая же я тряпка… Дерьма кусок, маменькин сынок… Ну давай! Соберись уже, трус! Вот, что правда, то правда. Храбрость это явно не то, чем бы я мог отличиться. Одно дело показная бравада, и совсем иное, когда в воздухе реально пахнет жареным, и ты понимаешь, что горит-то твоя собственная задница.
Вот и свет в конце тоннеля – слабо подсвеченные дверные контуры подсобного помещения.
Господи, господи, господииии! Не верю я в тебя, но пожалуйста, сделай так, чтобы когда я дёрну на себя дверную ручку, внутри оказался спящий в очередном угаре Селян и Ксюня, деловито откусывающая руки и ноги песочным печенюшкам-человечкам. Она всегда их так: сначала руки отгрызет, после откусит ноги, и напоследок с выражением лица а-ля Ганнибал Лектор крошит им головы, смыкая идеально белые ровные зубки. Под тридцатник девахе, а всё…
Вздрагиваю и тут же ментальным веником взашей прогоняю предательскую мысль о том, что до тридцати она может и не дожить.
Господиии…! Ну, ты же слышал меня, правда? Тебе же из приёмной передали мой запрос, да?
Три метра ещё… Долбаные три метра, а отступившая, было, слабость новой волной накатывает, и я прижимаюсь к ближайшей стене, чтобы отдохнуть немного.
Не убил же он меня, как вампиры в фильмах. Вон, в той же «Баффи» как всегда было? Присосался на пару секунд и опаньки – свежий труп. Не, мой кореш на этом моменте вскочил с кресла и начал орать, что «так не бывает, в нём четыре литра крови», но я-то, к сожалению, знаю, что именно так и бывает. Большая единовременная потеря этой алой жидкости, и свежий остывающий после столь бурных объятий трупак готов. Шок. Анемия. Уносите, мальчики. И долбаное ватное оцепенение, то и дело прихватывающее меня за задницу сейчас, это самая малая цена, которой я мог бы отделаться, заплатить ими в некотором роде за ту едва ли не растворившую меня целиком эйфорию. О которой я не просил, кстати.
Разве это справедливо? Платить за то, что не хотел брать? Что молчишь, ты, который там, наверху? Ответь мне! Ах, да… Дырявая я голова, тебя же нет.
С силой зажмурившись, мысленно совершаю что-то на подобие перезагрузки всей системы. И открыв глаза, пытаюсь убедить себя, что коленки больше не подгибаются, а засохшие твёрдые пятна на рубашке вовсе не пахнут солью.
Ну же! Шаг за шагом, едва отрывая подошвы и без того тяжеленных гриндеров, доползаю до створки и, совершенно не дав себе времени приготовиться и подумать, распахиваю её, запоздало понимая, что пальцы не желают разжиматься, и мне приходится сделать шаг вперед.
Свет действительно включен, но не привычной вырвиглаз длинной лампы под потолком, а старенькой настольной, едва-едва разгоняющей потёмки.
– Оксана… – выдыхаю так, словно фигурка перед окном одним своим присутствием разом скинула слона с моих плеч. Двух минимум.
Разворачивается, и я, прищурившись, вижу, как она облегчённо прикрывает глаза и едва заметно касается подбородком груди. После не сдерживается и шумно выдыхает, но не воздух, а клубы сизого дыма. И тут же жадно затягивается снова, одной тяжкой уничтожая едва ли не четверть тонкой сигареты. Отворачивается к окну, и её плечи устало опускаются вниз, словно она отпахала далеко не одну смену вместо нескольких часов.
– Слушай… – горло саднит, кажется, что перед тем как заговорить, я выжрал полгоршка земли, – Тут такое дело… Я и как сказать-то, не знаю… Ты не подумай, я не двинулся, но…
Перебивает меня резким кивком головы, обрубая этим движением окончание наметившейся, было, фразы. Просто не дает мне договорить:
– Иди домой.
Что, прости..? Что ты сейчас сказала?! Вот так просто? Теперь домой, да?!
– Да меня тут чуть было не…
– Я видела, – раздраженно прерывает меня и этой рубленой репликой затыкает мне рот почище кляпа.
То есть как, видела? Видела, как меня жрёт вставший мертвец и… ничего?
– Что… И совсем ничего не сделала?
Не узнаю свой голос. Это не я, это кто-то другой. Видимо, поменяли звукорежиссёра; потом в конце в титрах гляну, кого поставили читать мою роль.
– Сделала, – и её совсем хриплый. Севший. Я бы назвал его старушечьим, если бы не видел её прямо сейчас, перед собой.
Оборачивается и медленно через плечо упирается взглядом в старую, прожжённую не одним десятком окурков кушетку за совершенно по-дебильному развернутым шкафом. Что-то вроде импровизированной перегородки; именно за этой рухлядью моя сестра изволит снимать свои шмотки.
Вот, очень нехорошее подозрение закрадывается. Просто очень. А червячок беспокойства, жравший мой позвоночник с того самого момента, как я переступил порог комнатушки, и вовсе схватился за электродрель.
Не желая верить своим догадкам и смутным, но всё более и более обретающим контуры, сомнениям, осторожно, ступая как можно тише, словно и не я орал тут во всю глотку, крадучись подхожу и, привстав на цыпочки, рискуя пропахать носом старый пол, заглядываю за деревянный бок «ширмы».
Выражение «вся кровь от лица отхлынула» начинает принимать новый смысл. Я физически чувствую, как она едва ли не останавливается в венах, а после с удвоенной скоростью начинает циркулировать вновь.
На кушетке, в старой застиранной санитарной форме сидит то самое покусавшее меня нечто. Сидит, закрыв глаза и совершенно не подавая признаков жизни. Только вот теперь это уже не засушенная мумия, это вполне себе живой человек, если не считать оголенных, не покрытых кожей мышц на его скуле и правом запястье.
Живой… Да не может оно быть живым! Не может! Не может человек регенерировать ткани с такой скоростью, да вообще ни одно живое существо не может!
Пока подсознание собирает моё разлетевшееся на куски восприятие, я тупо разглядываю это «нечто». Силюсь отвернуться, но охвативший ступор не позволяет. Не страх, не ужас, а именно ступор, замешанный на тонне удивления.
Он, а теперь я вижу, что это именно он, а не, скажем, секси чика в обтягивающем латексе, совершенно нереальный. Черты его лица, цвет кожи, полное отсутствие каких-либо признаков дыхания. Всё это… Неужто, правда…
– Вампир? – сказал раньше, чем окончательно сформировалось в голове, и стоило только вырвавшимся звукам обрести смысл, как я сам уронил варежку на пол, словно это кто-то другой озвучил совершенно бредовую иррациональную догадку.
И никакой реакции, даже голову не повернул, не открыл глаз.
Они алые? Они должны быть алыми. Так ведь, правда? У настоящих вампиров всегда алые.
Тут же одёргиваю себя, мысленно хорошо врезав под дых. Я ничего не знаю о «настоящих» вампирах, и все мои предположения основываются на… Ни на чём не основываются.
Моргаю, втайне надеясь, что я обкурился в очередной раз, и тип, статично замерший поперёк узкой кушетки, просто глюк. Меня частенько глючило. И каждый раз я был уверен, что всё реально. И чертовщина, и полуголая Дита фон Тиз, и супермен, и черепашки ниндзя… Правда, никто из них не порывался вырвать из меня кусок шеи, чтобы закусить им.
Щипаю себя, и от послушно вспыхивающей боли легче не становится. Скорее, наоборот.
Во все глаза пялюсь на него и помимо необычайно чёткого на бледной коже узора татуировки замечаю ещё кое-что. А именно – тонкую полупрозрачную трубку, которая одним концом упирается катетером в вену, а другим тянется наверх к четырехсот граммовой бутыли обыкновенного Полиглюкина. И мне бы сейчас не помешал…
Погодите-ка…
Всё ещё не понимая, точнее, не догоняя до конца, оборачиваюсь и направляюсь к Оксане.
– Слушай, если ты делаешь действительно то, что ты делаешь, то…
– Да, действительно делаю то, что делаю, – спокойно подтверждает, вытягивая новую никотиновую палочку из пачки, таким тоном, словно признаётся не в том, что собственноручно откапывает чудовище, едва не сожравшее её брата, а в том, что «да-да, последнее печенье спёрла я».
– И он действительно… – не решаюсь озвучить свою догадку вслух ещё раз, но она прекрасно понимает меня и без этого.
Кивает.
– Да. Действительно.
Мда.
И ничего. В голове снова ничего. Даже страха и того нет.
– И что…?
Отворачивается от окна и тушит сигарету прямо о подоконник. Нервно тушит, долго размазывая ни в чем не повинный фильтр по облупившейся краске.
– Заберу к себе.
– Домой?! Да ты ёбнулась!
– Не ори, придурок! Это моё дело!
– Твоё?! Но на секундочку – это не тебя он попробовал на зуб!
Делает глубокий вдох и медленно выдыхает. Отлепившись от подоконника, неожиданно обнимает меня за плечи, лбом вжимаясь в плечо. Она редко так делает. Очень редко. И поэтому я совершенно не знаю, что делать. И эта хитрая стерва тоже знает, что я не знаю.
– Едь домой, Яр. Всё будет хорошо.
– А что скажешь насчёт тела? Испарилось?
– Не знаю. Придумаю что-нибудь. Иди.
Кусаю губы, в нерешительности отстраняясь. Пячусь, было, к двери, на ходу стянув с крючка полотенце. И уже в дверях вспоминаю про брошенный рюкзак. Не стал бы возвращаться, если бы не ключи. Обнаруживается быстро, на старом обеденном столе, притащенным Селяном невесть откуда. Подцепив пальцами широкую лямку, замираю.
Она даже не смотрит на меня, она с него глаз не сводит, а тонкие пальцы теребят уже пустую смятую пачку. Она смотрит на него… А он, распахнув жёлтые с вертикальными кошачьими зрачками глаза, не отрываясь, изучает меня. Не моргая, не меняясь в лице, не поворачиваясь.
Жутко.
Кажется, не на лицо смотрит, а пытается подцепить душу.
Отступаю в коридор и рывком захлопываю дверцу.
Не алые.