Часть 5. Зеваю. До щелчка челюстей и маленьких звёздочек перед глазами

Зеваю.
До щелчка челюстей и маленьких звёздочек перед глазами. Впрочем, звёздочки явно зажрались и маленькими оставаться не согласны. Расплываются до вполне себе приличных клякс, и на секундочку мне почему-то кажется, что эти ехидные чернильные суки сейчас вылезут из моего подсознания и расплывутся по свежераспечатанному курсачу.
Брр…
Как представлю, что снова что-то переделывать придётся, так ужас буквально за яйца сжимает. Не, документооборот это конечно не самый мозговыебательный предмет, но вот явно разведённая и обделённая ээ… мужским вниманием фурия с начёсом, которая его преподает, дрочит не хуже, чем Тори Блэк.
Спина тоже затекла, ёрзаю на стуле, то и дело передёргивая лопатками, но противная усталость, сковавшая мышцы, никуда не девается.
Пройтись бы немного, но что-то мне кажется, совершенно не в городской чахлый парк меня занесёт. А вполне себе по определённому адресу.
Не, дело даже не том, что я, кажется, вляпался по самое не балуйся, и не в том, что пару дней назад меня очень даже бодренько лапал живой труп. А в том, что мне банально ебически неловко. Или стыдно. Или вообще всё вместе.
Не знаю.
Но явно обошлось без всяких глупых рефлексий на тему «обожекакямог». Спасибо, знаем, плавали уже.
Хватит.
Думай о пересдаче, неудачник!
Протираю глаза и, подавив новый зевок, тянусь к настольной лампе.
Ощутимо темнеет.
В детстве я был свято уверен, что закат и прочая околовечерняя муть это что-то типа тонировки. Ну, где-то наверху бородатый дяденька, забавляясь, обтягивает нашу планетку тёмной плёнкой, слой за слоем, а утром неизменно отдирает её, скидывая куда-то в космос. И дёрнуло же меня, тогда ещё наивному сопливому идиоту, рассказать об этом Оксане. Мало того, что эта ненормальная до сих пор вспоминает мне это, так ещё и додумалась как-то обмотать меня мешками для мусора. «Затонировать», блять.
Как вспомню, так вздрогну.
Интересно, мне одному так повезло со старшей сестрой?
Хм, уже трое суток не виделись. Аккурат с того момента, как я препозорно смылся, прихватив куртку и оставив её втирать что-то «Банни».
Интересно, сожрали уже кролю? А если нет, то кем кормился кровосос?
Блядушки! Только сейчас об этом подумал. Эй, эй! Я совершенно не согласен! Что за адское вероломство? Понадкусывал, так жри дальше! А не хватай всё новые и новые куски.
Вот же блин. Так возмущенно раскачивался на стуле, что чуть не наебнулся.
Всё. К чёрту на х…хурмовые плантации упырей, у меня курсовая и целых сорок уебанских реквизитов, из которых я в лучшем случае только герб узнаю.
Как там завещал дедушка Ленин? «Учиться, учиться, и ещё раз учиться?» Всё, Ярослав! Собрал мысли в кучу, подтянул самомнение и бодренько поскакал в дебри оформительского дела.
Склоняюсь над тетрадью и с трудом разбираю каракули Катеньки. Ну так ещё бы, с такими-то когтями попробуй, попиши нормально.
Так, чего у нас там куда ляпается…
Мочки уха касается чьё-то дыхание. Касается и тут же холодными мурашками стекает по плечу, тонкой змейкой прячась под воротом футболки.
Сглатываю и разворачиваюсь, пальцами вцепившись в спинку стула.
И, разумеется, за моей спиной стоит он, собственной персоной – большой и толстый мистер «Показалось».
Вроде не курил, а глюки уже ловишь, Ярик.
Выдыхаю намеренно громко и снова возвращаюсь к вырви-глаз-розовой с какими-то то ли собаками то ли куклами тетрадочке с конспектиком. И только, кажется, я начинаю догонять что-то, и из изуродованных гламурной инквизицией букв начинает складываться что-то осмысленное, как донельзя ехидная трель звонка едва ли не подкидывает меня на полметра вверх.
Сколько раз уже грозился вырвать провода, суке!
Так и заикаться начать не долго.
Маман с отцом на пару изволили отбыть за город, то ли жарить, то ли садить кого-то там, в суть я особо не вникал, так что тащиться к двери и открывать придется мне. Не, ну ещё канарейка есть, но что-то я сомневаюсь, что её желтозадое высочество подорвется к порогу.
Злобная пищалка продолжает надрываться, и я как покусанный бешеным сайгаком несусь к двери, по закону жанра не забыв зацепить старую тумбочку мизинцем ноги.
Ой, бляяя..! Ну почему всегда самый беззащитный маленький пальчик, а?! Ну что он сделал в прошлой жизни всем этим коварным холодильникам, тумбам и кроватям?!
Поворачиваю ручку, и замок звонко щёлкает. И на коврике прямо в проёме гостеприимно распахнутой двери обнаруживается Оксана, которая, впрочем, так и не убрала пальца с кнопки звонка.
Правильно, чо мне…
Хватаю её за локоть, затаскиваю в квартиру и уже в коридоре продолжаю злобно сверлить взглядом.
– У тебя же ключи есть.
Растягивает губы в одной из своих самых доброжелательных лыб и демонстрирует мне правую ладонь с надетой на указательный палец связкой ключей.
Мда.
– Подари мне новую нервную систему на новый год.
– Да ладно тебе, не бузи. Кто ещё дома есть?
– Микроволновка, комп и холодильник.
– О! Вот с последним я, пожалуй, и пообщаюсь.
Скидывает туфли и молча направляется на кухню, совершенно проигнорировав мой ехидный взгляд.
Коза! Я же так старался, вскидывая брови!
– Ты что, пожрать пришла?
– Типа того. Мампап скоро вернутся?
Могу только пожать плечами, ибо понятие «скоро» у нашей семейки ну очень растяжимое.
– Вот я на кухне и подожду. А ты иди.
Стоп.
– Куда иди?
Чего-то я не догоняю, кажется.
Или же…
– Ксан?
Игнорирует меня, склонившись над холодильником и, оценивающе цокнув языком, открывает овощной ящик. Увлеченно шуршит пакетом и, таки выудив оттуда какой-то подозрительно чахлый помидор, достает колбасу с верхней полки.
– Оксана!
– Ну ты тупой или прикидываешься? – спрашивает в полголоса, продолжая изучать полупустые полки взглядом.
– Не прикидываюсь.
– Оно и заметно. Ты думаешь, я действительно только ради бутерброда сюда пёрлась?
Ааа!!! Действительно идиот! Как только сразу не дошло!
– В комнате, да? – быстро спрашиваю, облизывая губы.
Снисходительно улыбается и тянется погладить меня по голове. Резво отшатываюсь и, развернувшись на пятках, возвращаюсь в свою комнату.
Осторожно, словно от этого что-то зависит, прикрываю дверь, так чтобы замок щёлкнул совсем тихонько.
Настольная лампа погашена, а шторы плотно задёрнуты.
Кажется, я оставлял окно открытым. Но какое это теперь имеет значение?
Уголки губ предательски ползут вверх, а в голове восхитительно пусто. Предвкушающе, даже. Надо бы развернуться, а я всё не могу разжать пальцы и отпустить круглую дверную ручку.
– Вот чёрт…
Кажется, или мой шёпот действительно, вибрируя, отражается от стен?
Обернуться. Обернуться самому, пока мне не помогли это сделать. Почему-то это кажется таким важным, чтобы я сам…
Не так сложно, оказывается. Но и не так просто. Не так просто подойти ближе, прямо к широкому подоконнику, около которого обнаруживается ОН. В тёмном классическом костюме, он едва ли не сливается с воцарившимся полумраком. Только бледная кожа, на контрасте. Словно светится.
Ожидая, что он вот-вот сорвётся с места и просто сожрёт меня, раскроив шею на лоскуты, шагаю вперёд.
Не сделает.
Он этого не сделает.
Не сделает мне во вред.
Не в силах сейчас чётко сформулировать мысль, и она остается такой косой, покорёженной. А подсознанию наплевать, оно сейчас не этим занято.
Комнатка у меня небольшая, и чтобы оказаться у подоконника мне потребовалось всего четыре шага.
Подойти совсем вплотную и снова в нерешительности остановиться.
Чувствую себя Оксанкиным бутербродом, который выплясывает на тарелке, размахивая наспех нарисованным плакатом с лозунгом «Сожри меня».
Смотрит вниз на свои сложенные на груди руки, и я не вижу его глаз.
Напрягает.
Закрадывается мысль, что он нарочно издевается, испытывая моё и без того ни фига даже не железное терпение.
До боли закусываю внутреннюю сторону щеки и ладонью стискиваю его запястье.
Холодное. Ледяное.
Обхватываю пальцами.
– Эй…– сглатываю, всё-таки мне, кажется, страшновато немного, трудно определить, слишком много всего понамешано, – Ты за этим пришёл?
Подушечками пальцев свободной руки цепляю ворот футболки, слегка оттягивая его, оголяя ключицу, и указательным касаюсь зарубцевавшихся ранок, оставшихся с прошлого раза.
Словно просыпается, вскидывается, и взгляд жёлтых, горящих животным голодом глаз куда красноречивее слов.
– Или… – голос дрожит, но всё-таки продолжаю, – Или ты пришёл за чем-то… за чем-то ещё?
Оживает. Но ни единой эмоции на бледном лице. Только глаза сверкают.
Опускает руки, отдёргиваю ладонь.
Сделать бы шаг назад, да только вот холодные пальцы уже гладят мои скулы, обхватив лицо. Приходится приподняться, привстать на носках и в качестве опоры уцепиться за его локти.
Я такой жалкий. Жалкий…
Дыхание мягко ложится на губы, а он наблюдает за мной из-под опущенных ресниц. И по-прежнему ни намёка на эмоции. Как страшно дорогая шарнирная кукла. Такой же прекрасный, идеально-восковой, безмолвный.
– Слушай…
Губы – наждак, а голос – воронье карканье.
Едва заметно кривится и, сомкнув веки, губами сухо касается уголка моего рта. Замирает, не разрывая контакта, и я не смею шелохнуться. И пусть сердце вот-вот вылезет через глотку и, сердито погрозив мне кулаком, свалит в морозилку или куда-нибудь ещё.
Пытаюсь заставить себя улыбнуться, но рот только кривится.
А он снова оживает. Просыпается, словно вырывает себя из сонного небытия, стряхивая остатки оцепенения. Стискивает зубами верхнюю губу и, не торопясь, проводит по ней языком. Своим ебически длинным холодным языком.
Бля, бля, бля…
Просто не описать. Не хватает звуков, букв и слов. И приятно, и страшно, и… И словно у трупа. До колючих, острозубых, подтачивающих нервы мурашек. Хотя, откуда мне знать, каково это – пихать трупам язык в рот.
А он явно не ждёт, пока я заткну все свои размышлизмы. Продолжает лениво наступать, играясь, словно и не голоден совершенно. Распробовав, протискивается языком в мой рот, и я не препятствую, разжимая зубы. А дальше уже не до медленных, почти коматозных ласк. Уже не…
Не разбираю, кому надоело первому. Губы саднит. Кончик языка пощипывает, отдаёт солоноватым привкусом крови, но не остановиться, не разжать стискивающие локти пальцы.
Его губы… Мои губы…
Сразу слишком хорошо и до наркотического угара много.
Кусается, тут же зализывая пересыхающие губы языком, ищет мой, снова цепляет его, втягивает в свой рот, удерживает зубами, не отпуская, дразнит… Заставляет прижаться вплотную, втиснуться, поделиться теплом своей тщедушной маленькой тушки…
Шея быстро затекает из-за неудобного положения. Да и дышать сложно. Просто физически не сделать вдоха. Словно воздух загустел и не желает протискиваться в лёгкие. Но и не отстраниться.
Удерживающие ладони перетекли на поясницу и сомкнулись плотным кольцом. Делает шаг вперёд, и мне приходится неуклюже пятиться, ухватившись за лацканы его пиджака. Наступаю босой ступнёй на некстати подвернувшийся, невесть когда проёбанный карандаш и, зашипев от неожиданности, поджимаю ногу.
Хмыкает и носом ведёт по моей скуле.
Вот теперь краснею. Чувствую, как кровь приливает к лицу, и ничего с этим не поделать. Да и не очень и хочется с этим что-то делать, особенно когда он порывисто, остановившись на один-единственный грёбанный миг, носом утыкается мне в макушку.
Всего секунда, а под рёбрами всё стальной проволокой защемило. Секунда, и под лопатки врезается выпирающий каркас моего старого дивана.
Опаньки… Теперь мы в горизонтали, да?
Нависает сверху, опираясь на локти. Опираясь и разглядывая меня, а я уже вижу удлинившиеся острые клыки, едва прикрытые верхней губой. Склоняется к моей шее, а я, поддавшись порыву, пальцами выпутываю заколку из его волос. Вытягиваю её и негромко охаю, вздрагивая, когда его зубы, едва касаясь, царапают кожу. Тяжёлая, без каких-либо узоров или украшений.
А пульс где-то под нижней челюстью, прямо там, где он обводит мой подбородок губами. Отстраняется и, перекатившись набок, продолжая нависать сверху, указательным пальцем, цепляет ворот футболки. Пристально наблюдает за мной, вспарывая тонкую ткань. Наблюдает, словно ждёт, когда я, панически заголосив, одумаюсь и соберусь сваливать.
Трижды «ха».
Не страшно.
Какое там может быть страшно? Какое, к мартышкиным бабушкам, страшно, когда остатки разума напрочь забило, и явно не желанием сейчас же удариться в вышивание крестиком.
Хочу.
Хочу. Хочу. Хочу.
Его хочу. С ним хочу.
Чтобы, наконец, уже перестал тянуть бобика за ухо и покусал меня. Покусал, с силой стискивая челюсти и вгрызаясь в плоть, а не издевался, едва прикасаясь длинными крепкими ногтями.
Чувствую себя хрустальной вазой. Донельзя хрупкой китайской вазой, к которой страшно прикоснуться.
И это бесит. Злит…
Разжимаю пальцы, позволив заколке выскользнуть из ладони и плюхнуться на покрывало, чтобы после, выждав, пока он наклонится, намотать тёмных прядей на кулак и хорошенько дёрнуть, заставив его вскинуться и, оскалившись, зашипеть.
Тяну выше. Срывается на рык. Низкий, предупреждающий даже.
– Или что, откусишь мне пальцы? – почти смеюсь я и языком касаюсь его зубов, прижимаюсь к ним и веду вправо, тут же ощущая, как покалывает кончик. Болью покалывает.
Сам мгновенно дурею от солоноватого привкуса и, уже не соображая, не желая соображать, толкаюсь в его рот, упорно проталкивая язык между зубов. Царапаю его и, злясь, кусаю и его тоже. Наслаждаюсь этим – его бездействием, замешательством, попыткой удержаться, должно быть.
Ну, уж нет. Я сам любезно дам тебе пинка.
Вырисовываю узоры на нёбе, ладонями оголело шаря по холодному идеальному телу, забираясь под рубашку. Царапаю, кусаюсь, выгибаюсь. Не двигается, просто замирает, позволяя мне всё это.
Вот же…!
– Эй… Это мне положено ломаться и изображать бревно, – шепчу, сбиваясь, едва ли не по слогам, прижимаясь к его скуле, выдыхаю и, не сдержавшись, прикусываю холодную гладкую кожу.
Отталкивает, заставив распластаться по покрывалу, и только я собираюсь подорваться снова, как совершенно неласково сжимает горло, удерживая в одном положении. Ловит мой взгляд, удерживает его, не отпускает. Снова, прямо как тогда, в патологоанатомическом зале, парализует. И пальцем не пошевелить… Всё тело сковало онемением.
Склоняется, с прядками волос касаясь моих скул, и позволяет себе одну-единственную ухмылку. Злобную, исполненную раздражения. Такую, словно я сделал что-то очень и очень нехорошее. Словно он вот-вот сожрёт меня за это.
О да, я просто весь в предвкушении.
Только вот, ирония какая-то совсем не ироничная выходит.
Отстраняется, продолжая царапать шею ногтями, а я даже голову повернуть не в силах.
Бесит!
И ни звука. Ни единого звука выдавить из себя не могу. Челюсти не желают разжиматься.
Сука.
И едва ли не электрический разряд импульсами проходится по телу, когда крепкие зубы смыкаются на моем соске.
Оу, если бы я мог взвыть от боли… Или застонать от наслаждения? Всё спуталось в один единственный комок. И красной нитью через всё это безобразие проходит предвкушение.
Зализывает ранку, играется языком с чувствительным комочком плоти, и выть уже хочется совсем не в фигуральном смысле.
Отпусти или трахни уже, наконец!
Давлюсь воздухом от одной только этой мысли.
– Нхх… – выгибаюсь и если бы мог, сложился бы пополам в обратную сторону, сломав собственный позвоночник.
Горит, пульсируя затихающей болью. Горит, разливаясь наслаждением и долбанным накопившимся желанием. Горит где-то под рёбрами, где-то на боку, там, куда он таки впился зубами.
Сейчас больно, да, но эта боль только сильнее скручивает мои внутренности, наматывая их на бобину для ниток, только тяжелее делается, куда мучительнее, чем раньше.
Глотает, а я чувствую, как холодит кожу там, где тонкие дорожки стекают вниз по животу.
Кожа, нагреваясь, плавится.
На контрасте.
Холодный он и пылающий я.
Пьет, и мне кажется, что он и душу из меня потихоньку тянет, вжимаясь губами в кожу, языком нажимая на свежие ранки. А я-то думал, что только по накуру так срывает крышу. Куда уж там… Так, словно не спал трое суток, так, словно внутри ебучие пузырьки, как в рекламе, так, словно сам я ничтожное маленькое ничто в его руках.
А глаза всё сложнее и сложнее держать открытыми.
Ну и к чёрту. К чему мне разглядывать потолок, если там, во тьме сомкнутых век, целый фейерверк?
Кажется, слышу ещё что-то. Что-то кроме гулких, в такт моему сонному, едва ползущему пульсу, глотков. Скрип, кажется…
И уже уплывая, где-то на грани задержавшись, догоняю, что так скрипят старые петли, стоит только толкнуть дверь в мою комнату.