Вот стена, украшенная размашистым стендом, — результаты соревнований по стендовой стрельбе из пистолета Макарова среди сотрудников.

Вот бюст товарища Дзержинского с профилем пьяного беркута, пьяного от крови пичуг.

Вот череда странных крючков, аккуратно ввинченных в двери. Этакие загнутые манком бронзовые пальчики страха: а ну, поди сюда. Их предназначение я пойму лишь через час.

Но вот парадокс!

Реанимируя сегодня свои давние ощущения, признаюсь в странном чувстве некоего парадоксального удовлетворения, какое я тогда испытал, шествуя за безмолвным Вергилием. Наконец-то в провинциальном хаосе бестолковщины и головотяпства я встречаюсь лицом к лицу с Планом, с Идеей и Властью. И эта строгость машины для стрижки овец абсурдным образом ласкает мой взор гастронома совершенством законченных линий и волнует, как волновала машина для наказаний путешественника у Кафки в бессмертной новелле “В исправительной колонии”.

Вергилий молча сдает меня с рук на руки благообразному господину в штатском костюмчике, который ласково знакомит меня с устройством воспитательной машины и последствиями такого знакомства.

Если я не назову каналы поступления в Пермь антисоветской литературы, если я не перечислю всех лиц, задействованных в распространении машинописных копий, если я не обнародую всех читателей антисоветчины, если я не сообщу компетентным органам все, что мне известно по делу… то, согласно статье 70 УК РСФСР, буду отвечать по закону за распространение, изготовление и хранение литературы, порочащей советский государственный и общественный строй.

На все вопросы воспитателя при исправительной машине у меня уже давно готовы подробные ответы, которые мы не раз и не два шлифовали ввиду неизбежного полуареста.

В мае тихая слежка топтунов вдруг стала демонстративным давлением наглого надзора, — за нами по полупустынному городу следуют две черные “Волги”, которые стерегут каждый шаг нашей студенческой вольницы.

Что ж, они добились того, чего хотели, — самые опасные тексты были сожжены в моей коммунальной полуголландской печке.

То… мечтательно закатывает глаза воспитатель нравов, вас отчислят из университета и призовут в армию, куда-нибудь в береговую охрану морской базы на Камчатке, где служить положено, как во флоте, три годика.

Кроме того, мурлычет мой визави, еще неизвестно, где вы будете спать этой ночью, на солдатской койке студенческих сборов или на нарах в камерах временного задержания, которые находятся в нашем подвале.

Имейте в виду, мы все знаем.

И он называет несколько авторов самиздата из моего чтива.

Я так же любезно начинаю вешать мурлыке лапшу на уши.

Например, признаю факт знакомства с книгой историка Некрича, и на голубом глазу спрашиваю, каким образом она могла попасть в список антисоветчины, если издана в государственной типографии тиражом чуть ли не в три тысячи экземпляров, имеет все положенные советской книге реквизиты?