АС. Выготский, Л.С. Сахаров 4 страница

Выготский ЛС. Мысль и слово

ответила. Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взгля­дывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастья. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела, но в прелестных, сияющих сча­стьем глазах ее он понял все, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: да. В разговоре их все было сказа­но: было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром» (1893, т. 10, с. 145—146).

Этот пример имеет совершенно исключительное психологическое значение потому, что он, как и весь эпизод объяснения в любви Левина и Кити, заимствован Толстым из своей биографии. Именно таким образом он сам объяснился в любви С.А.Берс, своей будущей жене. <...> При оди­наковости мыслей собеседников, при одинаковой направленности их со­знания роль речевых раздражений сводится до минимума. Но между тем понимание происходит безошибочно. Толстой обращает внимание на то, что между людьми, живущими в тесном психологическом контакте, по­нимание с помощью только сокращенной речи, с полуслова, является ско­рее правилом, чем исключением. <...>

Изучив на этих примерах феномен сокращенности во внешней речи, мы можем вернуться обогащенными к интересующему нас тому же фе­номену во внутренней речи. Здесь этот феномен проявляется не только в исключительных ситуациях, но всегда, когда только имеет место функци­онирование внутренней речи. <...>

Дело заключается в том, что те же самые обстоятельства, которые создают в устной речи иногда возможность чисто предикативных сужде­ний и которые совершенно отсутствуют в письменной речи, являются по­стоянными и неизменными спутниками внутренней речи, неотделимыми от нее. <...> Рассмотрим ближе эти обстоятельства, способствующие со­кращению, применительно к внутренней речи. Напомним еще раз, что в устной речи сокращения возникают тогда, когда подлежащее высказыва­емого суждения наперед известно обоим собеседникам. Но такое поло­жение — абсолютный и постоянный закон для внутренней речи. <...> Тема нашего внутреннего диалога всегда известна нам. <...> Подлежа­щее нашего внутреннего суждения всегда наличествует в наших мыслях. Оно всегда подразумевается. Пиаже как-то заметил, что себе самим мы легко верим на слово и что поэтому потребность в доказательствах и умение обосновывать свою мысль рождаются только в процессе столкно­вения наших мыслей с чужими мыслями. С таким же правом мы мог­ли бы сказать, что самих себя мы особенно легко понимаем с полуслова, с намека. <...> Наедине с собой нам никогда нет надобности прибегать к развернутым формулировкам. Здесь всегда оказывается необходимым и достаточным одно только сказуемое. Подлежащее всегда остается в уме, подобно тому как школьник оставляет в уме при сложении перехо­дящие за десяток остатки.

428 Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

Больше того, в своей внутренней речи мы, как Левин в разговоре с женой, всегда смело высказываем свою мысль, не давая себе труда обле­кать ее в точные слова. Психическая близость собеседников, как показа­но выше, создает у говорящих общность апперцепции, что, в свою очередь, является определяющим моментом для понимания с намека, для сокра­щенное™ речи,

Эта общность апперцепции при общении с собой во внутренней речи полная, всецелая и абсолютная, поэтому во внутренней речи является зако­ном то лаконическое и ясное, почти без слов, сообщение самых сложных мыслей, о котором говорит Толстой как о редком исключении в устной речи, возможном только тогда, когда между говорящими существует глу­боко интимная внутренняя близость. Во внутренней речи нам никогда нет необходимости называть то, о чем идет речь, т. е. подлежащее. Мы всегда ограничиваемся только тем, что говорится об этом подлежащем, т. е. ска­зуемым. Но это и приводит к господству чистой предикативности во внут­ренней речи. <...>

Предикативность внутренней речи еще не исчерпывает собой всего комплекса явлений, который находит свое внешнее суммарное выражение в сокращенности этой речи по сравнению с устной. <...> Следует назвать также редуцирование фонетических моментов речи, с которыми мы столк­нулись уже и в некоторых случаях сокращенности устной речи. Объясне­ние Кити и Левина позволило нам заключить, что при одинаковой направ­ленности сознания роль речевых раздражений сводится до минимума (на­чальные буквы), а понимание происходит безошибочно. Но это сведение к минимуму роли речевых раздражений опять-таки доводится до предела и наблюдается почти в абсолютной форме во внутренней речи, ибо одинако­вая направленность сознания здесь достигает своей полноты. <...> Внут­ренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов. <...>

Мы должны рассмотреть ближе третий источник интересующей нас сокращенности, которая, как уже сказано, является суммарным выра­жением многих связанных друг с другом, но самостоятельных и не сли­вающихся непосредственно феноменов. Третий источник мы находим в совершенно своеобразном семантическом строе внутренней речи. Как показывает исследование, синтаксис значений и весь строй смысловой стороны речи не менее своеобразны, чем синтаксис слов и ее звуковой строй. В чем же заключаются основные особенности семантики внутрен­ней речи?

Мы могли в наших исследованиях установить три основные особен­ности, внутренне связанные между собой и образующие своеобразие смыс­ловой стороны внутренней речи. Первая из них заключается в преоб­ладании смысла слова над его значением во внутренней речи. Ф.Полан¹ оказал большую услугу психологическому анализу речи тем, что ввел раз-

¹ Полан Фредерик (1856-1931) - французский психолог.

Выготский АС. Мысль и слово

личение между смыслом слова и его значением. Смысл слова, как пока­зал Полан, представляет собой совокупность всех психологических фак­тов, возникающих в нашем сознании благодаря слову. Смысл слова та­ким образом оказывается всегда динамическим, текучим, сложным обра­зованием, которое имеет несколько зон различной устойчивости. Значение есть только одна из зон того смысла, который приобретает слово в кон­тексте какой-либо речи, и притом зона, наиболее устойчивая, унифициро­ванная и точная. Как известно, слово в различном контексте легко изме­няет свой смысл. Значение, напротив, есть тот неподвижный и неизмен­ный пункт, который остается устойчивым при всех изменениях смысла слова в различном контексте. Изменение смысла мы могли установить как основной фактор при семантическом анализе речи. Реальное значе­ние слова не константно. В одной операции слово выступает с одним значением, в другой оно приобретает другое значение. Динамичность зна­чения и приводит нас к проблеме Полана, к вопросу соотношения значе­ния и смысла. Слово, взятое в отдельности и лексиконе, имеет только одно значение. Но это значение есть не более как потенция, реализующаяся в живой речи, в которой это значение является только камнем в здании смысла.

Мы поясним это различие между значением и смыслом слова на примере заключительного слова крыловской басни «Стрекоза и мура­вей». Слово «попляши», которым заканчивается эта басня, имеет совер­шенно определенное постоянное значение, одинаковое для любого кон­текста, в котором оно встречается. Но в контексте басни оно приобрета­ет гораздо более широкий интеллектуальный и аффективный смысл. Оно уже означает в этом контексте одновременно «веселись» и «погибни». Вот это обогащение слова смыслом, который оно вбирает в себя из всего контекста, и составляет основной закон динамики значений. Слово вби­рает в себя, впитывает из всего контекста, в который оно вплетено, ин­теллектуальные и аффективные содержания и начинает значить больше или меньше, чем заключено в его значении, когда мы его рассматрива­ем изолированно и вне контекста: больше — потому, что круг его значе­ний расширяется, приобретая «ще целый ряд зон, наполненных новым содержанием; меньше — потому, что абстрактное значение слова ограни­чивается и сужается тем, что слово означает только в данном контексте. Смысл слова, говорит Полан, есть явление сложное, подвижное, постоян­но изменяющееся в известной мере сообразно отдельным сознаниям и для одного и того же сознания в соответствии с обстоятельствами. В этом от­ношении смысл слова неисчерпаем. Слово приобретает свой смысл толь­ко во фразе, но сама фраза приобретает смысл только в контексте абза­ца, абзац — в контексте книги, книга — в контексте всего творчества автора. Действительный смысл каждого слова определяется в конечном счете всем богатством существующих в сознании моментов, относящих­ся к тому, что выражено данным словом. <...>

Тема 15. Познавательные процессы; виды и развитие

Но главная заслуга Полана заключается в том, что он подверг анали­зу отношение смысла и слова и сумел показать, что между смыслом и сло­вом существуют гораздо более независимые отношения, чем между значе­нием и словом. Слова могут диссоциироваться с выраженным в них смыс­лом. Давно известно, что слова могут менять свой смысл. Сравнительно недавно замечено, что следует изучить также, как смыслы меняют слова или, вернее сказать, как понятия меняют свои имена. Полан приводит мно­го примеров того, как слова остаются тогда, когда смысл испаряется. Он подвергает анализу стереотипные обиходные фразы (например: «Как вы поживаете»), ложь и другие проявления независимости слов от смысла. Смысл так же может быть отделен от выражающего его слова, как легко может быть фиксирован в каком-либо другом слове. Подобно тому, говорит Полан, как смысл слова связан со словом в целом, но не с каждым из его звуков, так точно смысл фразы связан со всей фразой в целом, но не с со­ставляющими ее словами в отдельности. Поэтому случается так, что одно слово занимает место другого. Смысл отделяется от слова и таким образом сохраняется. Но если слово может существовать без смысла, смысл в оди­наковой мере может существовать без слов.

Мы снова воспользуемся анализом Полана, для того чтобы обнару­жить в устной речи явление, родственное тому, которое мы могли устано­вить экспериментально во внутренней речи. В устной речи, как правило, мы идем от наиболее устойчивого и постоянного элемента смысла, от его наиболее константной зоны, т.е. от значения слова к его более текучим зонам, к его смыслу в целом. Во внутренней речи, напротив, то преобла­дание смысла над значением, которое мы наблюдаем в устной речи в от­дельных случаях как более или менее слабо выраженную тенденцию, до­ведено до математического предела и представлено в абсолютной форме. Здесь превалирование смысла над значением, фразы над словом, всего кон­текста над фразой не исключение, но постоянное правило.

Из этого обстоятельства вытекают две другие особенности семантики внутренней речи. Обе касаются процесса объединения слов, их сочетания и слияния. Первая особенность может быть сближена с агглютинацией, кото­рая наблюдается в некоторых языках как основной феномен, а в других — как более или менее редко встречаемый способ объединения слов. В немец­ком языке, например, единое существительное часто образуется из целой фразы или из нескольких отдельных слов, которые выступают в этом слу­чае в функциональном значении единого слова. В других языках такое слипание слов наблюдается как постоянно действующий механизм. <...>

Замечательны здесь два момента: во-первых, входящие в состав слож­ного слова отдельные слова часто претерпевают сокращения с звуковой стороны, так что из них в сложное слово входит часть слова; во-вторых, возникающее таким образом сложное слово, выражающее весьма сложное понятие, выступает с функциональной и структурной сторон как единое слово, а не как объединение самостоятельных слов. В американских язы-

Выготский АС. Мысль и слово

ках, говорит Вундт, сложное слово рассматривается совершенно так же, как и простое, и точно так же склоняется и спрягается.

Нечто аналогичное наблюдали мы и в эгоцентрической речи ребенка. По мере приближения этой формы речи к внутренней речи агглютинация как способ образования единых сложных слов для выражения сложных понятий выступала все чаще и чаще, все отчетливее и отчетливее. Ребенок в эгоцентрических высказываниях все чаще обнаруживает параллельно падению коэффициента эгоцентрической речи тенденцию к аеинтаксичее-кому слипанию слов.

Третья и последняя из особенностей семантики внутренней речи снова может быть легче всего уяснена путем сопоставления с аналогич­ным явлением в устной речи. Сущность ее заключается в следующем: смыслы слов, более динамические и широкие, чем их значения, обнару­живают иные законы объединения и слияния друг с другом, чем те, кото­рые могут наблюдаться при объединении и слиянии словесных значений. <...> Смыслы как бы вливаются друг в друга и как бы влияют друг на друга, так что предшествующие как бы содержатся в последующем или его модифицируют.

Что касается внешней речи, то аналогичные явления мы наблюда­ем особенно часто в художественной речи. Слово, проходя сквозь какое-либо художественное произведение, вбирает в себя все многообразие зак­люченных в нем смысловых единиц и становится по своему смыслу как бы эквивалентным произведению в целом. Это легко пояснить на при­мере названий художественных произведений. <...> Такие слова, как «Дон-Кихот» и «Гамлет», «Евгений Онегин» ж «Анна Каренина», выра­жают закон влияния смысла в наиболее чистом виде. Здесь в одном слове реально содержится смысловое содержание целого произведения. Особенно ясным примером закона влияния смыслов является название гоголевской поэмы «Мертвые души». Первоначально эти слова означа­ли умерших крепостных, которые не исключены еще из ревизских спис­ков и потому могут подлежать купле-продаже, как и живые крестьяне. <...> Но, проходя красной нитью через всю ткань поэмы, эти два слова вбирают в себя совершенно новый, неизмеримо более богатый смысл, <...> теперь эти слова означают уже нечто совершенно иное по сравне­нию с их первоначальным значением. «Мертвые души» — это не толь­ко умершие и числящиеся живыми крепостные, но и все герои поэмы, ко­торые живут, но духовно мертвы.

Нечто аналогичное наблюдаем мы — снова в доведенном до преде­ла виде — во внутренней речи. Здесь слово как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения. <...> Оно, как и название гоголевской поэмы, является концентрированным сгустком смысла. Для перевода этого значения на язык внешней речи пришлось бы развернуть в целую панораму слов вли­тые в одно слово смыслы. Точно так же для полного раскрытия смысла

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

названия гоголевской поэмы потребовалось бы развернуть ее до полного текста «Мертвых душ». Но подобно тому как весь многообразный смысл этой поэмы может быть заключен в тесные рамки двух слов, так точно огромное смысловое содержание может быть во внутренней речи влито в сосуд единого слова. <...>

Во внутренней речи мы всегда можем выразить все мысли, ощуще­ния и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием. И, ра­зумеется, значение этого единого названия для сложных мыслей, ощуще­ний и рассуждений окажется непереводимым на язык внешней речи, окажется не соизмеримым с обычным значением того же самого слова. Благодаря этому идиоматическому характеру всей семантики внутрен­ней речи она, естественно, оказывается непонятной и трудно переводимой на обычный язык.

На этом мы можем закончить обзор особенностей внутренней речи, который мы наблюдали в наших экспериментах. Мы должны сказать только, что все эти особенности мы первоначально констатировали при экспериментальном исследовании эгоцентрической речи, но для истолко­вания этих факторов прибегли к сопоставлению их с аналогичными и родственными фактами в области внешней речи. Это было важно не только потому, что это путь обобщения найденных нами фактов и, следо­вательно, правильного их истолкования, не только средство уяснить на примерах устной речи сложные и тонкие особенности внутренней речи, но и потому главным образом, что это сопоставление показало: уже во внутренней речи заключены возможности образования этих особеннос­тей, и тем самым подтвердило нашу гипотезу о генезисе внутренней речи из эгоцентрической и внешней речи. Важно, что <...> тенденции к предикативности, редуцированию фазической стороны речи, к превалиро­ванию смысла над значением слова, к агглютинации семантических еди­ниц, к влиянию смыслов, идиоматичности речи могут наблюдаться и во внешней речи, что, следовательно, природа и законы слова это допуска­ют, делают это возможным. <...>

Все отмеченные нами особенности внутренней речи едва ли могут оставить сомнение в правильности основного, заранее выдвинутого нами те­зиса о том, что внутренняя речь представляет собой совершенно особую, самостоятельную и самобытную функцию речи. <...> Мы поэтому вправе ее рассматривать как особый внутренний план речевого мышления, опос­редующий динамическое отношение между мыслью и словом. После всего сказанного о природе внутренней речи, о ее структуре и функции не оста­ется никаких сомнений в том, что переход от внутренней речи к внешней представляет собой не прямой перевод с одного языка на другой, <...> не простую вокализацию внутренней речи, а переструктурирование речи<...>. <...> Переход от внутренней к внешней речи есть сложная динамическая трансформация — превращение предикативной и идиоматической речи в синтаксически расчлененную и понятную для других речь.

Выготский Л С. Мысль и слово

Мы можем теперь вернуться к тому определению внутренней речи и ее противопоставлению внешней, которые мы предпослали нашему ана­лизу. Мы говорили, что внутренняя речь есть совершенно особая функ­ция, что в известном смысле она противоположна внешней. <...> Если внешняя речь есть процесс превращения мысли в слова, материализация и объективация мысли, то здесь мы наблюдаем обратный по направле­нию процесс, процесс, как бы идущий извне внутрь, процесс испарения речи в мысль. Но речь вовсе не исчезает и в своей внутренней форме. Сознание не испаряется вовсе и не растворяется в чистом духе. Внутрен­няя речь есть все же речь, т.е. мысль, связанная со словом. Но если мысль воплощается в слове во внешней речи, то слово умирает во внут­ренней речи, рождая мысль. Внутренняя речь есть в значительной мере мышление чистыми значениями, но, как говорит поэт, мы «в небе скоро устаем». Внутренняя речь оказывается динамическим, неустойчивым, те­кучим моментом, мелькающим между более оформленными и стойкими крайними полюсами изучаемого нами речевого мышления: между сло­вом и мыслью. Поэтому истинное ее значение и место могут быть выяс­нены только тогда, когда мы сделаем в нашем анализе еще один шаг по направлению внутрь и сумеем составить себе хотя бы самое общее пред­ставление о следующем, четвертом плане речевого мышления.

Этот новый план речевого мышления есть сама мысль. <...> Тече­ние и движение мысли не совпадают прямо и непосредственно с развер­тыванием речи. Единицы мысли и единицы речи не совпадают. Один и другой процессы обнаруживают единство, но не тождество. Они связаны друг с другом сложными переходами, сложными превращениями, но не покрывают друг друга как наложенные друг на друга прямые линии. Легче всего убедиться в этом в тех случаях, когда работа мысли окан­чивается неудачно, когда оказывается, что мысль не пошла в слова, как говорит Достоевский. Мы снова воспользуемся для ясности литератур­ным примером, наблюдениями одного из героев Г.Успенского¹. Сцена, где несчастный ходок, не находя слов для выражения огромной мысли, вла­деющей им, бессильно терзается и уходит молиться угоднику, чтобы бог дал понятие, оставляет невыразимо тягостное ощущение. И, однако, по существу то, что переживает этот бедный пришибленный ум, ничем не разнится от такой же муки слова поэта или мыслителя. Он и говорит почти теми же словами: «Я бы тебе, друг ты мой, сказал вот как, эстоль-кого вот не утаил бы, — да языка-то нет у нашего брата... вот что я ска­жу, будто как по мыслям и выходит, а с языка-то не слезает. То-то и горе наше дурацкое». <...> Если бы мысль непосредственно совпадала в строении и течении со строением и течением речи, случай, который опи­сан Успенским, был бы невозможен. Но на деле мысль имеет свое особое строение и течение, переход от которых к строению и течению речи пред-

¹ Успенский Глеб Иванович (1843-1902) - русский писатель.

28 Зак. 2228

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

ставляет большие трудности не для одного только героя показанной выше сцены. <...>

Мысль не состоит из отдельных слов — так, как речь. Если я хочу передать мысль: я видел сегодня, как мальчик в синей блузе и босиком бежал по улице, — я не вижу отдельно мальчика, отдельно блузы, отдель­но то, что она синяя, отдельно то, что он без башмаков, отдельно то, что он бежит. Я вижу все это вместе в едином акте мысли, но я расчленяю это в речи на отдельные слова. Мысль всегда представляет собой нечто це­лое, значительно большее по своему протяжению и объему, чем отдель­ное слово. Оратор часто в течение нескольких минут развивает одну и ту же мысль. Эта мысль содержится в его уме как целое, а отнюдь не возни­кает постепенно, отдельными единицами, как развивается его речь. То, что в мысли содержится симулътанно, в речи развертывается сукцессивно. Мысль можно было бы сравнить с нависшим облаком, которое пролива­ется дождем слов. Поэтому процесс перехода от мысли к речи представ­ляет собой чрезвычайно сложный процесс расчленения мысли и ее вос­создания в словах. Именно потому, что мысль не совпадает не только со словом, но и со значениями слов, в которых она выражается, путь от мыс­ли к слову лежит через значение. <...> Так как прямой переход от мыс­ли к слову невозможен, а всегда требует прокладывания сложного пути, возникают жалобы на несовершенство слова и ламентации по поводу не­выразимости мысли:

Как сердцу высказать себя, Другому, как понять тебя...¹

или

О, если б без слова сказаться душой было можно! ²

<...> Все дело в том, что непосредственное общение сознаний невоз­можно не только физически, но и психологически. Это может быть дос­тигнуто только косвенным, опосредованным путем. Этот путь заключа­ется во внутреннем опосредовании мысли сперва значениями, а затем словами. Поэтому мысль никогда не равна прямому значению слов. Зна­чение опосредует мысль на ее пути к словесному выражению, т.е. путь от мысли к слову есть непрямой, внутренне опосредованный путь.

Нам остается, наконец, сделать последний заключительный шаг в анализе внутренних планов речевого мышления. Мысль — еще не после­дняя инстанция в этом процессе. Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффек-

¹ Цитата, приводимая из стихотворения А А.Фета, представляет собой случай вторич­
ного цитирования из кн.: Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. М., 1930.

² Цитата из стихотворения И.Гумилева «Слово».

Выготский Л С. Мысль и слово

ты и эмоции. За мыслью стоит аффективная и волевая тенденция. Толь­ко она может дать ответ на последнее «почему» в анализе мышления. Если мы сравнили выше мысль с нависшим облаком, проливающимся дождем слов, то мотивацию мысли мы должны были бы, если продолжить это образное сравнение, уподобить ветру, приводящему в движение обла­ка. Действительное и полное понимание чужой мысли становится воз­можным только тогда, когда мы вскрываем ее действенную, аффективно-волевую подоплеку. <...>

При понимании чужой речи всегда оказывается недостаточным понимание только одних слов, но не мысли собеседника. Но и понима­ние мысли собеседника без понимания его мотива, того, ради чего выс­казывается мысль, есть неполное понимание. Точно так же в психологи­ческом анализе любого высказывания мы доходим до конца только тог­да, когда раскрываем этот последний и самый утаенный внутренний план речевого мышления: его мотивацию.

На этом и заканчивается наш анализ. Попытаемся окинуть еди­ным взглядом то, к чему мы были приведены в его результате. Речевое мышление предстало нам как сложное динамическое целое, в котором отношение между мыслью и словом обнаружилось как движение через целый ряд внутренних планов, как переход от одного плана к другому. Мы вели наш анализ от самого внешнего плана к самому внутреннему. В живой драме речевого мышления движение идет обратным путем — от мотива, порождающего какую-либо мысль, к оформлению самой мыс­ли, к опосредованию ее во внутреннем слове, затем — в значениях вне­шних слов и, наконец, — в словах. Было бы, однако, неверным представ­лять себе, что только этот единственный путь от мысли к слову всегда осуществляется на деле. Напротив, возможны самые разнообразные, едва ли исчислимые при настоящем состоянии наших знаний в этом вопро­се прямые и обратные движения, прямые и обратные переходы от одних планов к другим. Но мы знаем уже и сейчас в самом общем виде, что возможно движение, обрывающееся на любом пункте этого сложного пути в том и другом направлении: от мотива через мысль к внутрен­ней речи; от внутренней речи к мысли; от внутренней речи к внешней и т.д. В наши задачи не входило изучение многообразных, реально осу­ществляющихся движений по основному тракту от мысли к слову. Нас интересовало только одно — основное и главное: раскрытие отношения между мыслью и словом как динамического процесса, как пути от мыс­ли к слову, как совершения и воплощения мысли в слове.