💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Синтагматические отношения и ассоциативные отношения

§ 1. Определения

Итак, в каждом данном состоянии языка все покоится на от­ношениях. Что же представляют собою эти отношения?

Отношения и различия между членами языковой системы раз­вертываются в двух разных сферах, каждая из которых образует свой ряд значимостей; противопоставление этих двух рядов позво­лит лучше уяснить природу каждого из них. Они соответствуют двум формам нашей умственной деятельности, равно необходи­мым для жизни языка.

С одной стороны, слова в речи, соединяясь друг с другом, всту­пают между собою в отношения, основанные на линейном харак­тере языка, который исключает возможность произнесения двух элементов одновременно. Эти элементы выстраиваются один за дру­гим в потоке речи. Такие сочетания, имеющие протяженность, можно назвать синтагмами. Таким образом, синтагма всегда состо­ит минимум из двух следующих друг за другом единиц (например, re-lire «перечитать», centre tous «против всех», la vie humaine «чело­веческая жизнь», s'il fait beau temps, nous sortirons «если будет хоро­шая погода, мы пойдем гулять» и т.п). Член синтагмы получает значимость лишь в меру своего противопоставления либо тому, что ему предшествует, либо тому, что за ним следует, или же тому и другому вместе.

С другой стороны, вне процесса речи слова, имеющие между собой что-либо общее, ассоциируются в памяти так, что из них образуются группы, внутри которых обнаруживаются весьма раз­нообразные отношения. Так, слово enseignement «обучение» невольно вызывает в сознании множество других слов (например, enseigner «обучать», renseigner «снова учить» и др., или armement «вооруже­ние», changement «перемена» и др., или é ducation «образование», apprentissage «учение» и др.), которые той или иной чертой сходны между собою.

Нетрудно видеть, что эти отношения имеют совершенно иной характер, нежели те отношения, о которых только что шла речь. Они не опираются на протяженность, локализуются в мозгу и при­надлежат тому хранящемуся в памяти каждого индивида сокрови­щу, которое и есть язык. Эти отношения мы будем называть ассо­циативными отношениями.

Синтагматическое отношение всегда in praesentia: оно основы­вается на двух или большем числе членов отношения, в равной степени наличных в актуальной последовательности. Наоборот, ассоциативное отношение соединяет члены этого отношения в виртуальный, мнемонический ряд; члены его всегда in absentia.

Языковую единицу, рассмотренную с этих двух точек зрения, можно сравнить с определенной частью здания, например с ко­лонной: с одной стороны, колонна находится в определенном от­ношении с поддерживаемым ею архитравом* — это взаимораспо­ложение двух единиц, одинаково присутствующих в пространстве, напоминает синтагматическое отношение; с другой стороны, если эта колонна дорического ордера, она вызывает в мысли сравнение с другими ордерами (ионическим, коринфским и т.д.), то есть с такими элементами, которые не присутствуют в данном простран­стве, — это ассоциативное отношение.

* В греческой и римской архитектуре — лежащий непосредственно на капите­ли колонн поперечный брус. — Прим. сост.

Каждый из этих рядов отношений требует некоторых специ­альных замечаний.

§ 2. Синтагматические отношения

Наши примеры уже позволяли заключить, что понятие син­тагмы относится не только к словам, но и к сочетаниям слов, к сложным единицам всякого рода и любой длины (сложные слова, производные слова, члены предложения, целые предложения).

Недостаточно рассмотреть отношения, объединяющие отдель­ные части синтагмы между собою (например, centre «против» и tous «всех» в синтагме centre tous «против всех» или centre и maî tre в синтагме contremaî tre «старший рабочий», «мастер»); нужно также принимать во внимание то отношение, которое связывает целое с его частями (например, contre tous по отношению к contre, с одной стороны, и к tous, с другой стороны, или contremaî tre— по отно­шению к centre, с одной стороны, и maî tre, с другой стороны).

Здесь можно было бы возразить: поскольку типичным прояв­лением синтагмы является предложение, а оно принадлежит речи, а не языку, то не следует ли из этого, что и синтагма относится к области речи? Мы полагаем, что это не так. Характерным свой­ством речи является свобода комбинирования элементов; надо, следовательно, поставить вопрос: все ли синтагмы в одинаковой мере свободны?

Прежде всего, мы встречаемся с огромным количеством выра­жений, относящихся, безусловно, к языку: это те вполне готовые речения, в которых обычай воспрещает что-либо менять даже в том случае, если по зрелом размышлении в них можно различить значимые части, например à quoi bon? «к чему?», allons donc! «да полноте же!» и т.д. Приблизительно то же, хотя в меньшей степе­ни, относится к таким выражениям, как prendre la mouche «сердиться по пустякам», forcer la main a quelqu 'un «принудить к чему-либо», rompre une lance «ломать копья», avoir mal à (la tê te...) «чув­ствовать боль (в голове и т.д.)», pas n'est besom de... «нет никакой необходимости...», que vous en semble? «что вы думаете об этом?». Узуальный характер этих выражений вытекает из особенностей их значения или их синтаксиса. Такие обороты не могут быть импро­визированы; они передаются готовыми, по традиции. Можно со­слаться еще и на те слова, которые, будучи вполне доступными анализу, характеризуются тем не менее какой-либо морфологи­ческой аномалией, сохраняемой лишь в силу обычая (ср. difficulté «трудность» при facilité «легкость», mourrai «умру» при dormirai «буду спать»).

Но это не все. К языку, а не к речи надо отнести и все типы синтагм, которые построены по определенным правилам. В самом деле, поскольку в языке нет ничего абстрактного, эти типы могут существовать лишь в том случае, если в языке зарегистрировано достаточное количество их образцов. Когда в речи возникает такая импровизация, как indé corable, * <...> она предполагает определен­ный тип, каковой в свою очередь возможен лишь в силу наличия в памяти достаточного количества подобных слов, принадлежащих языку (impardonnable «непростительный», intolé rable «нетерпимый», infatigable «неутомимый» и т.д.). Точно то же можно сказать и о предложениях и словосочетаниях, составленных по определенно­му шаблону; такие сочетания, как la terre tourne «земля вращает­ся», que vous dit-il? «что он вам сказал?», отвечают общим типам, которые в свою очередь принадлежат языку, сохраняясь в памяти говорящих.

* «Неукрашаемый» (франц.). — Прим. сост.

Но надо признать, что в области синтагм нет резкой границы между фактом языка, запечатленным коллективным обычаем, и фактом речи, зависящим от индивидуальной свободы. Во многих случаях представляется затруднительным отнести туда или сюда данную комбинацию единиц, потому что в создании ее участвова­ли оба фактора, и в таких пропорциях, определить которые не­возможно.

§ 3. Ассоциативные отношения

Образуемые в нашем сознании ассоциативные группы не огра­ничиваются сближением членов отношения, имеющих нечто об­щее, — ум схватывает и характер связывающих их в каждом случае отношений и тем самым создает столько ассоциативных рядов, сколько есть различных отношений. Так, в enseignement «обучение», enseigner «обучать», enseignons «обучаем» и т.д. есть общий всем чле­нам отношения элемент — корень; но то же слово enseignement может попасть и в другой ряд, характеризуемый общностью дру­гого элемента — суффикса: enseignement «обучение», armement «во­оружение», changement «изменение» и т.д.; ассоциация может так­же покоиться единственно на сходстве означаемых (enseignement «обучение», instruction «инструктирование», apprentissage «учение», é ducation «образование» и т.д.), или, наоборот, исключительно на общности акустических образов (например: enseigne ment «обуче­ние» juste ment «справедливо»). Налицо, таким образом, либо об­щность как по смыслу, так и по форме, либо только по форме, либо только по смыслу. Любое слово всегда может вызвать в памя­ти все, что способно тем или иным способом с ним ассоцииро­ваться.

В то время как синтагма сразу же вызывает представление о последовательности и определенном числе сменяющих друг друга элементов, члены, составляющие ассоциативную группу, не даны в сознании ни в определенном количестве, ни в определенном порядке.

Если начать подбирать ассоциативный ряд к таким словам, как dé sir-aux «жаждущий», chaleur-eux «пылкий» и т.д., то нельзя напе­ред сказать, каково будет число подсказываемых памятью слов и в каком порядке они будут возникать. Любой член группы можно рассматривать как своего рода центр созвездия, как точку, где схо­дятся другие, координируемые с ним члены группы, число кото­рых безгранично.

Впрочем, из этих двух свойств ассоциативного ряда — неопре­деленности порядка и безграничности количества — лишь первое всегда налицо; второе может отсутствовать, как, например, в том характерном для этого ряда типе, каковым являются парадигмы словоизменения. В таком ряду, как лат. dominus, dominī, dominō и т.д., мы имеем ассоциативную группу, образованную общим элемен­том — именной основой domin-, но ряд этот небезграничен, напо­добие ряда enseignement, changement и т.д.: число падежей является строго определенным, но порядок их следования не фиксирован и та или другая группировка их зависит исключительно от произво­ла автора грамматики; в сознании говорящих именительный па­деж — вовсе не первый падеж склонения; члены парадигмы могут возникать в том или ином порядке чисто случайно.

И. А. Бодуэя де Куртенэ. Некоторые общие замечания о языковедении и языке*

(Вступительная лекция по кафедре сравнительной грамматики индоевропейских языков, читанная 17/29 декабря 1870 г. в С.-Петербургском университете)

* Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963. Т. 1.С. 47-77.

<...> В исторически развившемся, сознательном, научном ис­следовании языков и речи человеческой вообще можно отличить три направления:

1) Описательное, крайне эмпирическое направление, ставя­щее себе задачею собирать и обобщать факты чисто внешним об­разом, не вдаваясь в объяснение их причин и не связывая их меж­ду собою на основании их сродства и генетической зависимости. <...> Хорошие описательные грамматики, издания памятников и словари останутся навсегда насущною потребностью нашей на­уки, и без них даже самым гениальным теоретическим выводам будет недоставать фактического основания.

2) Совершенную противоположность этому скромному и сдер­жанному направлению составляет направление резонирующее, ум­ствующее, априористическое. <...>

В новейшее время априористическое направление в языковеде­нии создало так называемую философскую школу, которая, основы­ваясь на умозрении и ограниченном знании фактов, стала строить грамматические системы, вкладывая явления языка в логические рамки, в логические схемы. Конечно, такого рода системы могут пред­ставлять более или менее удачные измышления ученых умов, произ­ведения логического искусства, отличающиеся гармонией и строй­ностью; но, насилуя и искажая факты на основании узкой теории, они ни более ни менее как воздушные замки, которые не в состоя­нии удовлетворять требованиям людей, думающих положительно. <...>

3) Истинно научное, историческое, генетическое направление считает язык суммою действительных явлений, суммою действитель­ных фактов, и, следовательно, науку, занимающуюся разбором этих фактов, оно должно причислить к наукам индуктивным. Задача же индуктивных наук состоит: 1) в объяснении явлений соответствен­ным их сопоставлением и 2) в отыскании сил и законов, то есть тех основных категорий или понятий, которые связывают явления и представляют их как беспрерывную цепь причин и следствий.

Первое имеет целью сообщить человеческому уму системати­ческое знание известной суммы однородных фактов или явлений, второе же вводит в индуктивные науки все более и более дедук­тивный элемент. Так точно и языковедение, как наука индуктив­ная, 1) обобщает явления языка и 2) отыскивает силы, действую­щие в языке, и законы, по которым совершается его развитие, его жизнь. Разумеется, что при этом все факты равноправны и их мож­но признавать только более или менее важными, но уж никак нельзя умышленно не обращать внимания на некоторые из них, а ругаться над фактами просто смешно. Все существующее разумно, естественно и законно; вот лозунг всякой науки. <...>

Отождествлять филологию с языкознанием значит, с одной стороны, суживать круг ее вопросов (так как филология занимает­ся всеми проявлениями душевной жизни известного народа, а не только языком), с другой же стороны — слишком расширять этот круг (так как филология ограничивается до сих пор известным народом или же группою народов, а языковедение в общей слож­ности исследует языки всех народов). Впрочем, филология, как она развивалась исторически, представляет не однородную, цель­ную науку, а собрание частей разный наук (языковедения, мифо­логии, истории литературы, истории культуры и т.п.), соединен­ных в одно целое тожеством носителей разнородных явлений, в разборе которых состоят научные вопросы и задачи филологии. Отсюда филология классическая (греко-латинская), санскритская, германская, славянская, романская и пр. и пр. <...>

<...> Языковедение исследует жизнь языка во всех ее проявле­ниях, связывает явления языка, обобщает их в факты, определяет законы развития и существования языка и отыскивает действую­щие при этом силы. <...>

Силы и законы и вообще жизнь языка основываются на про­цессах, отвлеченным разбором которых занимаются физиология (с анатомией, с одной, и акустикой, с другой стороны) и психо­логия. Но эти физиологические и психологические категории про­являются здесь в строго определенном объекте, исследованием которого занимается исторически развившееся языковедение; боль­шей части вопросов, которыми задается исследователь языка, ни­когда не касаются ни физиолог, ни психолог, стало быть, и язы­коведение следует признать наукою самостоятельною, не смеши­вая его ни с физиологией, ни с психологией. <...>

Прежде всего нужно отличить чистое языковедение, языкове­дение само по себе, предметом которого служит сам язык как сумма в известной степени однородных фактов, подходящих в своей общности под категорию так называемых проявлений жизни че­ловечества, — и языковедение прикладное, предмет которого со­ставляет применение данных чистого языковедения к вопросам из области других наук.

Чистое языковедение распадается на два обширные отдела:

А. Всесторонний разбор положительно данных, уже сложив­шихся языков.

Б. Исследование о начале слова человеческого, о первобытном образовании языков и рассмотрение общих психически-физиоло­гических условий их беспрерывного существования.

А. Положительное языковедение разделяется на две части:

I) в первой язык рассматривается как составленный из частей, то есть как сумма разнородных категорий, находящихся между собою в тесной органической (внутренней) связи; II) во второй же языки как целые исследуются по своему родству и формальному сходству. Первая часть — грамматика как рассмотрение строя и состава языка (анализ языков), вторая — систематика, классификация. Первую можно сравнить с анатомией и физиологией, вторую с морфологи­ей растений и животных в ботанико-зоологическом смысле. Разуме­ется, что, как везде в природе и в науке, так и здесь нет резких пределов, и исследования в одной части обусловливаются и основы­ваются на данных из области другой части. Для разбора строя и со­става известного языка, с одной стороны, очень полезно, даже не­обходимо знать, к какой категории в формальном отношении при­надлежит этот язык; с другой же стороны, для объяснения его явлений соответственными явлениями языков родственных нужно опреде­лить, часть которой семьи и отрасли составляет этот данный язык. Подобным образом только рассмотрение строя и состава языков дает прочное основание для их классификации.

I. Сообразно постепенному анализу языка можно разделить грам­матику на три большие части: 1) фонологию (фонетику), или звукоучение, 2) словообразование в самом обширном смысле этого слова и 3) синтаксис.

1. Первым условием успешного исследования звуков следует счи­тать строгое и сознательное различение звуков от соответствую­щих начертаний. <...> Предмет фонетики составляет:

а) рассмотрение звуков с чисто физиологической точки зрения, естественные условия их образования, их развития, и их класси­фикация, их разделение; <...>

б) роль звуков в механизме языка <...>, разбор звуков с мор­фологической, словообразовательной точки зрения. Наконец, пред­мет фонетики составляет

в) генетическое развитие звуков, их история, их этимологи­ческое и строго морфологическое сродство и соответствие — это разбор звуков с точки зрения исторической.

Первая физиологическая и вторая морфологическая части фо­нетики исследуют и разбирают законы и условия жизни звуков в состоянии языка в один данный момент (статика звуков), третья же часть — историческая — законы и условия развития звуков во времени (динамика звуков).

2. Разделение словообразования, или морфологии, соответству­ет постепенному развитию языка: оно воспроизводит три периода этого развития (односложность, агглютинацию, или свободное сопоставление, и флексию). Части морфологии суть следующие:

а) наука о корнях — этимология;

б) наука о теплообразовании, о словообразовательных суффик­сах с одной, и о темах или основах, с другой стороны;

в) наука о флексии, или об окончаниях и о полных словах, как они представляются в языках на высшей степени развития в язы­ках флексивных. <... >

3. Синтаксис, или словосочинение (словосочетание), рассмат­ривает слова как части предложений и определяет их именно по отношению к связной речи, или предложениям (основание для разделения частей речи); оно занимается значением слов и форм в их взаимной связи. С другой стороны, оно подвергает своему раз­бору и целые предложения как части больших целых и исследует условия их сочетания и взаимной связи и зависимости. <...>

II. Систематики, классификации языков нельзя понимать в смысле искусственного облегчения их изучения посредством вве­дения порядка в их разнообразие на основании известных, наобум подобранных или же предвзятых характеристических черт. При со­временном взгляде на науки вообще и на языковедение в особен­ности истинно научная классификация языков должна быть вос­произведением их естественного развития и, с другой стороны, должна основываться на существенно отличительных свойствах.

В области языков родственных, то есть развившихся из одного и того же первобытного языка и, следовательно, представляющих видоизменения одного и того же первоначального материала под влиянием различных условий, в которых находились и находятся говорящие этими языками народы, — классификация является только модификацией истории языка. Следует только посмотреть на языки как на индивидуумы или скорее как на комплексы зна­менательных звуков и созвучий, соединяемых в одно целое чутьем известного народа, с другой стороны — выдвинуть на первый план те свойства отдельных языков, которые или существенно отлича­ют их друг от друга, или же соединяют их в одну группу в отличие от других языков и групп, и ео ipso история языка становится генетическою классификацией языков. <...>

Рядом с этою генетическою классификацией существует тоже морфологическая, разделяющая языки по особенностям их строя и основывающаяся именно на второй части грамматики, то есть на морфологии или словообразовании. <...> Языки, отличающиеся друг от друга морфологически, не могут быть родственны генетически. Напротив того, языки, генетически различные, могут принадлежать к той же категории с морфологической точки зрения, то есть они мо­гут представлять один и тот же или, по крайней мере, сходный строй.

Скрещением классификации генетической с морфологическою является разделение языков флективных на первичные и вторичные, синтетические и аналитические. В первых слова чувствуются еще живо в своем составе и потребности флексии удовлетворяются с помощью входящих в состав слова окончаний и т.п., во вторых слова являются уже, по отношению к своему составу, мертвыми созвучиями, мерт­выми конгломератами звуков, и флексивные отношения выражают­ся с помощью определяющих самостоятельных словечек. <...>

Б. Грамматикой и систематикой исчерпывается научное иссле­дование исторически данных языков. Во втором отделе чистого языковедения разбираются вопросы, лежащие вне пределов исто­рических данных. Здесь говорится о начале слова человеческого, о первоначальном его образовании, об общих психически-физиоло­гических условиях его беспрерывного существования, о влиянии миросозерцания народа на своеобразное развитие языка и, наобо­рот, о влиянии языка на миросозерцание его носителей, о значе­нии языка для психического развития народа и т.п. <...>

Что касается прикладного языковедения, то оно состоит:

1) в применении данных из грамматики к вопросам из области мифологии (этимологические мифы), древностей и истории куль­туры вообще (сравнение слов, важных в культурно-историческом отношении, цвет которого составляет первобытная, или доисто­рическая, история, воссоздаваемая при помощи языковедения и называемая также лингвистическою палеонтологией), в определе­нии посредством грамматических исследований взаимного влия­ния народов друг на друга и т.д.,

2) в применении данных из систематики к этнографическим и этнологическим вопросам и к вопросам из истории народов вооб­ще (разделение языков в связи с естественным разделением чело­вечества) и пр.; и наконец,

3) в применении результатов исследования второго отдела (о начале языка и т.д.) к вопросам, составляющим предмет антро­пологии, зоологии и т.п. (причем лингвистика имеет, впрочем, только второстепенную важность). <...>

И. А. Бодуэн де Куртенэ. Об одной из сторон постепенного человечения языка в области произношения, в связи с антропологией*

(читано на заседании 19-го марта 1904 г.)

* Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963. Т. 2. С. 118-128.

<...> Настоящей причинной связи явлений языка <... > следу­ет искать, с одной стороны, в индивидуально-психических цент­рах отдельных людей как членов известным образом оязыковленного общества, с другой же стороны, в социально-психическом общении членов языкового общества. <...>

«Произносят», т.е. производят звуки тоже животные. <...> Но существенная разница их произношения и произношения челове­ческого состоит в следующем:

У животных: 1) главный фокус фонации или звукопроизводства сосредоточивается в нижних и задних органах; 2) если они и произносят ртом, то в произношении участвует вся полость рта без различения ее отдельных частей, без частной локализации. В человеческом же произношении замечается большое разнообра­зие работ полости рта, и локализация в полости рта составляет его главный признак. <...>

Переход от языкового состояния животного и дочеловека к языковому состоянию человека состоял в общем выходе звукопроизводительной деятельности из полости гортани в полость рта и в появлении настоящей членораздельности (артикулованности) произношения.

Возможность произносить по-человечески находится в связи с хождением человека на двух ногах. Хождение на четвереньках не­совместимо с речью человеческою. <...>

Первоначальное очеловечение языка состояло в выходе главной массы произносительной деятельности из полости гортани в по­лость рта. <...>

У пещерного человека <...> подбородочный бугорок <...> был весьма слабо развит, а в связи с этим действие подбородочно-языкового мускула <...> могло быть только весьма слабое. Следовательно, участие в произношении со стороны передней части язы­ка пещерного человека сводилось к нулю или почти к нулю. Пе­щерный человек, поскольку он работал в полости рта, произно­сил главным образом заднею частью языка.

С этим предположением согласуется замечаемое в истории язы­ков постепенное усиление звукопроизводной деятельности перед­ней части языка и губ за счет деятельности задней части языка.

Целая масса исторически-фонетических процессов подтверж­дает это обобщение. <...>

Историко-фонетическими процессами спонтанеического харак­тера в области ариоевропейских языков, подходящими под общее понятие замены более задних работ полости рта работами более передними (т.е. заднеязычных и среднеязычных работ работами переднеязычными и губными), следует признать прежде всего сле­дующие:

1) <... > Вместо латинского k слов canis, camera, causa и т.д. появилось французское ch (ш) слов chien, chambre, chose и т.д. или же латинское (во Фриуле, в Тироле и у гриджионов Швейцарии) č (чъ). Лабиализация же или огубление повторилось при других ус­ловиях в румынском языке.

2) В том же направлении замены работ более задних работами более передними совершилась замена прежнего общеариоевропейского j согласными переднеязычными: в греческой языковой об­ласти (dz и даже просто d), в области романской (итальянское dž, французское ž и т.п.), в области индийской (пракритское dž). <...>

3) Свойственное первобытному ариоевропейскому состоянию <...> различение двух а, широкого (а) и узкого (c, вроде русского ы), со временем исчезает и остается только одно широкое а, тогда как узкое или сливается с ним в один звук, или же заменяется гласным i. <...>

Из комбинаторных изменений звуков языка, приводящих в кон­це концов к тому же результату, т.е. к замене более задних звуко-производных работ работами более передними, укажем:

1) появление в латинском губного согласного/как историчес­кого продолжения прежних придыхательных согласных не только губной локализации (bh, ph), не только локализации переднеязыч­ной (dh, th), но тоже локализации заднеязычной (gh).

2) <...> Заднеязычные согласные, оставшиеся заднеязычными в отдельных языковых областях, заменяются переднеязычными: историческими продолжателями прежних осреднеязычненных k' (кь), g' (гь) и т.п. являются или č (ч), ž (ж) и т.п., или с (ц), dz (дз) и т.п., или t’(ть), d’(дь) и т.п. Это мы констатируем в разные периоды исторической жизни славянских языков, в языке латышском, в языке древнеиндийском (в санскрите), в языках романских, в древнегреческом, в новогреческом, в английском, в датском, швед­ском и т.д. Сюда относится тоже наше произношение латинского языка на немецкий лад: Cicero, cecini, facit, facere и т.п. В истории язы­ков мы замечаем все новые отложения в этом направлении. Укажем, между прочим, на русское ти, де вместо прежних ки, ге (паутина, тисть вместо кисть, андел вместо ангел и т.п.). <...>

Достаточно указать на громадное различие степени заднеязыч­ной и среднеязычной звукопроизводной возбуждаемости и испол­няемости, с одной стороны, в более древнем языковом состоя­нии, которому свойственны три ряда самостоятельно различае­мых заднеязычных согласных, которому свойственно различение двух степеней гласного заднеязычного сужения (широкое а и уз­кое а), с другой стороны, в более позднем языковом состоянии, которому свойствен только один ряд согласных заднеязычных, но которое не только различает t-s-r-l, но тоже t-s-th (английское) — s(ш)-с(ц) и т.д. <...>

Равнодействующая общего исторического хода идет всегда и везде в указанном направлении. <...>

Надо окинуть взором громадные расстояния хронологической последовательности. Из гортани в полость рта или от задней части языка к передней не то что рукой подать, а просто чихнуть, и все-таки требуются целые столетия и даже многие тысячелетия для того, чтобы перевести фонационную работу из одной области в другую. <...>

Разбираемое здесь одно из главных последствий исторических изменений в произношении совпадает с характером каждовременного процесса произношения. Ведь произношение является экспи­раторным, т.е. выходящим наружу, из глубины на поверхность. <...>

Побудительною «причиной» указанной исторической последо­вательности следует признать стремление к сбережению труда в трех областях, на которые распадается сложный языковой про­цесс: в области фонации, аудиции и церебрации. <...>

Этот процесс является тоже продолжением дифференциации пения и языка. Пению предоставлена по преимуществу полость гор­тани; главным же органом языка или речи человеческой является полость рта, со вспомогательным участием полости гортани и но­совых полостей.

Первым актом человечения языка было возникновение члено­раздельности звуков. <...>

Этот процесс постепенного выхода произношения наружу мож­но считать продолжением первоначального акта очеловечения язы­ка, состоящего, с одной стороны, в дифференциации пения и язы­ка, с другой же стороны, в развитии «членораздельности» звуков речи человеческой. Путем этих последовательных изменений чело­век все более удаляется от состояния не только животного вооб­ще, но и своего непосредственного предшественника, человека «пещерного». <...>

Внешняя речь выходит все более наружу; внутреннее языковое мышление уходит все более вглубь. <...>

Антропологические «полюсы» вообще, и в частности в области языка, все более и более удаляются друг от друга: исполнительный «полюс» все более и более выходит наружу и все более и более вцепляется в так называемый внешний мир, «руководящий» же психический «полюс» все более и более уходит вглубь, принимая характер все большей отвлеченности и символизма. <...>

Э. Бенвенист. Уровни лингвистического анализа*

Когда предметом научного исследования является такой объект, как язык, то становится очевидным, что все вопросы относитель­но каждого языкового факта надо решать одновременно, и преж­де всего надо решать вопрос о том, что следует понимать под языковым фактом, то есть вопрос о выборе критериев для его определения как такового. Коренное изменение, происшедшее в лингвистической науке, заключается в следующем: признано, что язык должно описывать как формальную структуру, но что такое описание требует предварительно соответствующих процедур и кри­териев и что в целом реальность исследуемого объекта неотделима от метода, посредством которого ее определяют. Следовательно, ввиду исключительной сложности языка мы должны стремиться к упорядочению как изучаемых явлений <...>, так и методов анали­за, чтобы создать совершенно последовательное описание, пост­роенное на основе одних и тех же понятий и критериев.

* Новое в лингвистике. М., 1965. Вып. IV. С. 434-449.

Основным понятием для определения процедуры анализа бу­дет понятие уровня. Лишь с помощью этого понятия удается пра­вильно отразить такую существенную особенность языка, как его членораздельный характер и дискретность его элементов. Только понятие уровня поможет нам обнаружить во всей сложности форм своеобразие строения частей и целого. Понятие уровня мы будем изучать применительно к языку (langue) как органической систе­ме языковых знаков.

Цель всей процедуры анализа — это выделение элементов на основе связывающих их отношений. Эта процедура состоит из двух взаимообусловленных операций, от которых зависят и все осталь­ные: 1) сегментация и 2) субституция.

Рассматриваемый текст любой длины прежде всего должен быть сегментирован на всё более мелкие отрезки, пока он не будет све­ден к не разложимым далее элементам. В то же время эти элементы отождествляются при помощи допустимых субституций. Так, на­пример, франц. raison «довод» сегментируется на [r] — [е] — [z] — [õ ], где можно произвести подстановки [s] вместо [r] (= saison «сезон»); [а] вместо [ε ] (=rasons— 1 л. мн.ч. глагола raser «бриться»); [у] вместо [z] (= rayon «луч»); [ ] вместо [õ ] (= raisin «виноград»). Эти субституции могут быть перечислены: класс субститу­тов, возможных для [r] в [rezõ ], состоит из [b], [s], [m], [t], [v]. Применяя к остальным трем элементам в [rezo] ту же процедуру, получим перечень всех допустимых субституций, каждая из кото­рых позволит в свою очередь выявить такой сегмент, который мо­жет быть отождествлен с некоторым сегментом, входящим в со­став других знаков. Постепенно, переходя от одного знака к друго­му, мы можем выявить всю совокупность элементов и для каждого из них — совокупность возможных субституций. Таков вкратце ме­тод дистрибутивного анализа. Этот метод состоит в том, чтобы определить каждый элемент через множество окружений, в кото­рых он встречается, и посредством двух отношений: отношения к другим элементам, одновременно представленным в том же от­резке высказывания (синтагматическое отношение), и отношения элемента к другим, взаимноподставимым элементам (парадигма­тическое отношение).

Тут же отметим различие между обеими операциями в сфере их применения. Сегментация и субституция не одинаковы по охва­ту. Элементы отождествляются по отношению к другим сегмен­там, с которыми они находятся в отношении подставимости (суб­ституции). Однако субституцию можно применять и к далее нечле­нимым < не поддающимся сегментации> элементам. Если минимальные сегментируемые элементы идентифицируются как фо­немы, то анализ можно продолжить и выделить внутри фонемы раз­личительные признаки. Но эти различительные признаки не могут быть сегментированы, хотя они идентифицируются и могут быть подвергнуты субституции. В [d^h] можно выделить четыре различи­тельных признака: смычность, дентальность, звонкость, придыха-тельность. Никакой из признаков не может быть реализован сам по себе, вне фонетической артикуляции, в которой он проявляется. Между ними нельзя установить синтагматического порядка; смыч­ность неотделима от детальности, а придыхательность от звонкос­ти. Тем не менее по отношению к каждому из них возможна субсти­туция. Смычность может быть заменена фрикативностью, дентальность — лабиальностью, придыхательность — глоттализацией и т.п.

Таким образом, мы приходим к выделению двух классов ми­нимальных элементов: элементы, одновременно поддающиеся сег­ментации и субституции, — фонемы, и элементы, поддающиеся только субституции, — различительные признаки фонем. Вслед­ствие того, что различительные признаки фонем не сегментиру­ются, они не могут образовывать синтагматических классов, но ввиду того, что они поддаются субституции, они образуют пара­дигматические классы. Следовательно, мы признаем и различаем фонематический уровень, на котором возможны обе операции (сег­ментация и субституция), и субфонематический уровень, то есть уровень различительных признаков, на котором возможна только субституция, но не сегментация. Здесь — предел лингвистического анализа. <...>

Итак, мы приходим к двум нижним уровням анализа — к уров­ню минимальных сегментирующихся единиц — фонем, то есть уровню фонематическому, и к уровню различительных признаков, которые мы предлагаем назвать меризмами (греч. merisma-atos «от­граничение»), то есть к меризматическому уровню.

Мы определяем их отношение по их взаимной позиции эмпи­рически, как отношение двух уровней, последовательно достигае­мых в ходе анализа: комбинация меризмов дает фонему или же фонема разлагается на меризмы. Какова языковая сущность этого отношения? Мы выясним это, если продолжим наш анализ и зай­мемся высшим уровнем, поскольку спускаться далее мы не можем. Нам придется оперировать с более длинными отрезками текста и выяснить, как надо производить операции сегментации и субсти­туции, когда нашей целью является получение не минимальных возможных единиц, а единиц большей протяженности.

Предположим, что в английском высказывании [lÖ viÎ TiÎ z] «leaving things (as they are)» мы идентифицировали в разных местах 3 фонематические единицы: [i], [T], [Î ]. Постараемся выяснить, можно ли выделить единицу высшего уровня, которая содержала бы эти единицы. Логически возможны шесть комбинаций указан­ных фонематических единиц: [iTÎ ], [iÎ T], [TiÎ ], [TÎ i], [Î iT], [Î Ti]. Рассмотрим их все по порядку. Мы видим, что две из этих комби­наций действительно представлены в данном высказывании, но реализованы они таким образом, что имеют две общие фонемы, и мы вынуждены избрать одну из них и исключить другую: в [lÖ viÎ TiÎ z] это будет либо [Î Ti], либо [TiÎ ]. Сомневаться в ответе не приходит­ся: мы отбросим [Î Ti] и возведем [TiÎ ] в ранг новой единицы /TiÎ /. Чем будет обусловлено такое решение? Тем, что выявление новой единицы высшего уровня должно удовлетворять требованию ос­мысленности: [TiÎ ] имеет смысл, а [Î Ti] бессмысленно. К этому присоединяется дистрибутивный критерий, который может быть получен раньше или позже в ходе описанного анализа, если про­анализировать достаточное количество текстов: [Î ] не допускается в начальной позиции и последовательность [Î T] невозможна; в то же время [Î ] принадлежит к фонемам, встречающимся в конеч­ном положении, a [Ti] и [iÎ ] в равной степени возможны.

В самом деле, осмысленность — это основное условие, которо­му должна удовлетворять любая единица любого уровня, чтобы приобрести лингвистический статус. Подчеркиваем: единица любого уровня. Фонема получает свой статус только как различитель языко­вых знаков, а различительный признак — как различитель фонем. Иначе язык не мог бы выполнять свою функцию. Все операции, которые должно проделать в пределах рассматриваемого высказыва­ния, удовлетворяют этому условию. Отрезок [Î Ti] неприемлем ни на каком уровне; он не может быть заменен никаким другим отрезком и не может заменить никакой другой. Его нельзя считать свободной формой, и он не находится в дополнительном синтагматическом отношении с другими отрезками высказывания. То, что сейчас было сказано о [Î Ti], в равной степени относится к [i: vi] или к тому отрез­ку, который за ним следует, — [Î z]. Для них невозможны ни сегмен­тация, ни субституция. Напротив, смысловой анализ выделит две единицы в [TiÎ z]: одну — свободный знак /TiÎ / и другую — /z/, кото­рый затем будет признан вариантом связанного знака /-s/. <...> Зна­чение является первейшим условием лингвистического анализа.

Необходимо лишь рассмотреть, каким образом значение при­нимает участие в нашем анализе и с каким уровнем анализа оно связано.

Из этих предварительных замечаний следует, что ни сегмента­ция, ни субституция не могут быть применены к любым отрезкам речевой цепи. Действительно, ничто не позволяет определить дис­трибуцию фонемы, объем ее комбинаторных, синтагматических или парадигматических возможностей, то есть саму реальность фо­немы, если мы не будем постоянно обращаться к некоторой конк­ретной единице высшего уровня, в состав которой данная фонема входит. В этом заключается основное условие, значение которого для настоящего анализа будет раскрыто в дальнейшем. Из всего этого следует, что данный уровень не является чем-то внешним по отно­шению к анализу: он входит в анализ; уровень есть оператор. Если фонема определима, то только как составная часть единицы более высокого уровня — морфемы. Различительная функция фонемы основана на том, что фонема включается в некую конкретную еди­ницу, которая только в силу этого относится к высшему уровню.

Подчеркнем следующее: любая языковая единица восприни­мается как таковая, только если ее можно идентифицировать в составе единицы более высокого уровня. Техника дистрибутивно­го анализа не выявляет этого типа отношений между различными уровнями.

Таким образом, от фонемы мы переходим к уровню знака, который может выступать в зависимости от условий в виде свобод­ной формы или связанной формы (морфемы). Для удобства прово­димого нами анализа мы можем пренебречь этой разницей и рассмотреть все знаки как принадлежащие к одному классу, который практически совпадает со словом. <...>

В функциональном отношении слово занимает промежуточную позицию, что связано с его двойственной природой. С одной сто­роны, оно распадается на фонематические единицы низшего уров­ня, с другой — входит как значащая единица вместе с другими такими же единицами в единицу высшего уровня. Оба эти свой­ства необходимо несколько уточнить.

Утверждая, что слово разлагается на фонематические едини­цы, мы должны подчеркнуть, что это разложение возможно даже тогда, когда слово состоит из одной фонемы. Например, во фран­цузском языке каждая из гласных фонем материально совпадает с каким-либо самостоятельным знаком языка. Иначе говоря, во фран­цузском языке некоторые означающие реализуются посредством одной гласной фонемы. Тем не менее при анализе таких означающих предполагается и разложение. Эта операция необходима для получе­ния единиц низшего уровня. Следовательно, франц. а (глаг. avoir «иметь» — 3-е л. ед.ч. индикатив) или à (предлог) будет анализиро­ваться как /а/; франц. est (глаг. ê tre «быть» —3-е л. ед.ч. индика­тив) — как /е/; франц. ait (глаг. avoir — 3-е л. ед.ч. конъюнктив) — как /ε /; франц. у (адвербиальное местоимение), hie (техн. термин: «трамбовка, баба, пест») — как /i/; франц. еаи «вода» — как /о/; франц. еu (причастие прошедшего времени от глаг. avoir)— как /у/; франц. оù «где» — как / u /; франц. еих «они» — как /ø /. Аналогично этому в русском языке возможны означающие, выраженные одной гласной или согласной фонемой: союзы а, и, предлоги о, у, к, с, в.

Труднее поддаются определению отношения между словом и единицей высшего уровня. Такая единица не является просто бо­лее длинным или более сложным словом. Она принадлежит к дру­гому ряду понятий. Эта единица — предложение. Предложение ре­ализуется посредством слов. Но слова — это не просто отрезки предложения. Предложение — это целое, не сводящееся к сумме его частей; присущий этому целому смысл распределяется на всю совокупность компонентов. Слово — это компонент предложения, в нем проявляется часть смысла всего предложения. Но слово не обязательно выступает в предложении в том же самом смысле, который оно имеет как самостоятельная единица. Следовательно, слово можно определить как минимальную значимую свободную единицу, которая может образовывать предложения и которое само может быть образовано из фонем. Практически слово в основном рассматривается как синтагматический элемент — компонент эм­пирических высказываний. Парадигматические отношения менее важны, когда речь идет о слове как элементе предложения. <...>

При определении характера отношений между словом и пред­ложением необходимо установить различия между самостоятель­ными словами (mots autonomes), функционирующими как компо­ненты предложения и составляющими подавляющее большинство всех слов, и словами вспомогательными (mots synnomes), которые могут выступать в предложении лишь в соединении с другими сло­вами: например, франц. le (la...) (определенный артикль м. и ж.р.), се (cette... «этот, эта»); топ (ton... «мой, твой...») или de, à, dans, chez (предлоги); однако не все французские предлоги относятся к вспомогательным словам: например, в предложениях типа с'est fait pour, букв. «это сделано для»; jе travaille avec, букв. «я работаю c»; je pars sans, букв. «я уезжаю без» предлоги к ним не относятся. <...>

При помощи слов, а затем словосочетаний мы образуем пред­ложения. Это есть эмпирическая констатация, относящаяся к оче­редному уровню, достигаемому в процессе последовательного пе­рехода от единицы к единице. Этот переход представляется нам в виде линейной последовательности. Однако в действительности, что мы сейчас и покажем, дело обстоит совсем иначе.

Чтобы лучше понять природу изменения, которое имеет мес­то, когда мы переходим от слова к предложению, необходимо рас­смотреть, как членятся единицы в зависимости от их уровней, и тщательно вскрыть некоторые важные следствия, вытекающие из связывающих эти единицы отношений. При переходе от одного уровня к другому неожиданно проявляются ранее не замеченные особые свойства. Вследствие того что языковые сущности дискрет­ны, они допускают два типа отношений — отношения между эле­ментами одного уровня или отношения между элементами разных уровней. Эти отношения необходимо строго различать. Между эле­ментами одного уровня имеют место дистрибутивные отношения, а между элементами разных уровней — интегративные. Лишь пос­ледние и нуждаются в разъяснении.

Разлагая единицу данного уровня, мы получаем не единицы низшего уровня, а формальные сегменты той же единицы. Если французское слово /Om/ homme «человек» расчленить на [O] — [m], то мы получим только два сегмента. Ничто еще не доказывает, что [O] и [m] являются фонематическими единицами. Чтобы убедиться в этом, необходимо прибегнуть к /Ot/ hotte «корзина, ковш», /Os/ os «кость», с одной стороны, и к /om/ heaume «шлем, шишак», /ym/ hume (1-е или 3-е л. ед.ч. глагола humer «втягивать, вдыхать») — с другой. Обе эти операции являются противоположными и допол­нительными. Знак определяется своими конститутивными элемен­тами, но единственная возможность определить эти элементы как конститутивные состоит в том, чтобы идентифицировать их внутри определенной единицы, где они выполняют интегративную функ­цию. Единица признается различительной для данного уровня, если она может быть идентифицирована как «составная часть» единицы высшего уровня, интегрантом которого она становится. <...>

Это «отношение интеграции» построено по той же модели, что и «пропозициональная функция» Рассела.*

* Russel В. Introduction a la philosophic mathematique, франц. перев., стр. 188: «Пропозициональная функция — это выражение, содержащее один или несколько неопределенных компонентов, таких, что когда они получают то или иное зна­чение, это выражение становится высказыванием. " X — человек" является про­позициональной функцией. Пока Х остается неопределенным, это выражение не является ни истинным, ни ложным. Как только Х получает определенное значе­ние, указанное выражение становится истинным или ложным высказыванием».

Какие звенья в системе знаков языка затрагиваются этим раз­личием между конститутивными элементами и интегрантами? Сфера действия этого различия заключена между двумя грани­цами. Верхняя граница — это предложение, которое содержит конститутивные единицы, но которое, как это будет показано ниже, не может быть интегрантом никакой другой единицы более высокого уровня. Нижняя граница — это меризм, различитель­ный признак фонемы, который не содержит в себе никаких кон­структивных единиц, принадлежащих языку. Следовательно, пред­ложение определяется только своими конститутивными элемен­тами; меризм определяется только как интегрант. Между этими двумя границами четко выступает промежуточный уровень, уровень знаков — самостоятельных или вспомогательных слов или морфем, которые одновременно содержат конститутивные единицы и функционируют как интегранты. Такова структура этих отношений.

Какова же, наконец, функция, приписываемая различию между конститутивной и интегрантной единицей? Эта функция имеет основополагающее значение. Мы думаем, что именно в ней за­ключен тот логический принцип, которому подчинено в единицах различных уровней отношение формы и значения.

В этом и заключается проблема, поставленная перед современ­ной лингвистикой. Соотношение формы и значения многие линг­висты хотели бы свести только к понятию формы, но им не уда­лось избавиться от ее коррелята — значения. <...>

Форма и значение должны определяться друг через друга, по­скольку в языке они членятся совместно. Их отношение, как нам представляется, заключено в самой структуре уровней и в структу­ре соответствующих функций, которые мы назвали «конститутив­ной» и «интегративной».

Когда мы сводим языковую единицу к ее конституентам, то тем самым мы сводим ее к ее формальным элементам. Как было сказано выше, анализ языковых единиц не дает автоматического получения других единиц. В единице самого высшего уровня, в предложении, разложение на конституенты приводит к выявле­нию только формальной структуры, как это происходит всякий раз, когда некоторое целое разлагается на составные части. Извест­ную аналогию этому мы находим в графике. По отношению к на­писанному слову составляющие его буквы, взятые отдельно, яв­ляются лишь материальными сегментами, не содержащими ника­кой части этой единицы. Если мы составим слово samedi «суббота» из шести детских кубиков, на каждом из которых напишем одну букву, то мы будем неправы, если станем утверждать, что с каж­дым кубиком — с кубиком М, кубиком А и т.д. — соотносится 1/6 (или какая-либо другая часть) слова как такового.

Таким образом, производя анализ языковых единиц, мы выде­ляем из них только формальные конститутивные элементы (= кон­ституенты).

Что же нужно для того, чтобы признать эти формальные кон­ституенты единицами определенного уровня? Необходимо прове­сти обратную операцию и проверить, будут ли конституенты вы­полнять функцию интегрантов на более высоком уровне. Суть дела заключается именно в этом: разложение языковых единиц дает нам их формальное строение; интеграция же дает значимые единицы. Фонема являясь различителем, выступает вместе с другими фоне­мами интегрантом по отношению к значимым единицам, в кото­рых она содержится.

Эти знаки включаются в свою очередь как интегранты в еди­ницы высшего уровня, несущие смысловую информацию. Анализ проводится в двух противоположных направлениях и приводит к выявлению либо формы, либо значения в одних и тех же языковых единицах.

Теперь мы можем сформулировать следующие определения:

Форму языковой единицы можно определить как способность этой единицы разлагаться на конститутивные элементы низшего уровня.

Значение языковой единицы можно определить как способность этой единицы быть составной частью единицы высшего уровня.

Форма и значение, таким образом, выступают как свойства, находящиеся в отношении конъюнкции, обязательно и одновре­менно данные, неразделимые в процессе функционирования языка. Их взаимные отношения выявляются в структуре языковых уровней, раскрываемых в ходе анализа посредством нисходящих и восходящих операций и благодаря такой особенности языка, как членораздельный характер.

Однако понятие значения имеет и еще один аспект. Может быть, проблема значения запутана так именно потому, что эти оба ас­пекта не различались.

В языке, состоящем из знаков, значение языковой единицы заключается в том, что она имеет смысл, что она значима. Это равносильно тому, что языковая единица будет идентифицировать­ся по способности подставляться в «пропозициональную функцию». Это необходимое и достаточное условие для признания ее значимой единицей. При более глубоком анализе нужно было бы перечислить все «функции», в которые ее можно подставить и—в пределе — составить их полный перечень. Такой перечень был бы довольно ог­раничен для meson («мезон» — физ. термин) или chrysoprase («хри­зопраз» — минерал) и очень велик для слов chose «вещь» или ип «один» — неопред. артикль ед.ч. м.р., но это различие несуществен­но; все равно названный перечень подчиняется одному и тому же принципу идентификации единиц через их способность к интег­рации. В любом случае можно было бы определить, обладает ли в данном языке тот или иной отрезок «значением» или нет.

Совершенно другой проблемой является вопрос о том, каково это значение. Здесь «значение» рассматривается уже в ином аспекте.

Когда говорится, что данный элемент языка (короткий или пространный) обладает значением, то под этим подразумевается свойство, которым обладает данный элемент как означающее, способность образовать единицу, отграниченную от других еди­ниц, опознаваемую носителем данного языка, то есть тем, для кого этот язык является единственным Языком. Это значение им­плицитно, оно внутренне присуще языковой системе и ее состав­ным частям. Но в то же время язык одновременно и глобально соотнесен с миром объектов как в полных высказываниях, имею­щих форму предложений, которые относятся к конкретным и специфическим ситуациям, так и посредством единиц низшего уровня, которые относятся к объектам частным или общим, взя­тым из опыта или порожденным языковой условностью. Каждое высказывание и каждый член высказывания обладает референтом, знание которого возникает в результате использования родного языка. Следовательно, сказать, каков референт, описать его и оха­рактеризовать его специфику — это иная, подчас очень трудная задача, которая не имеет ничего общего со свободным владением языком. <...> Достаточно самой постановки вопроса об уточнении понятия «значение» и его отличии от понятия «обозначение». И то и другое необходимо. Мы встречаемся с тем и с другим различаю­щимися понятиями, которые, однако, тесно связаны между со­бой на уровне предложения.

Итак, мы достигли последнего уровня нашего анализа, уровня предложения, о котором уже говорилось, что этот уровень пред­ставляет собой не просто следующую ступень в распространении данного отрезка, — переходя на уровень предложения, мы пере­ступаем границу, отделяющую нас от другой области.

Новым здесь является прежде всего критерий, которым опре­деляется этот тип высказывания. Сегментировать предложение мы можем, но мы не можем сделать его интегрантом какой-либо дру­гой единицы более высокого уровня. Пропозициональной функ­ции, в какую можно было бы подставить предложение, не суще­ствует. Следовательно, предложение не может быть интегрантом для единиц других типов. Это объясняется прежде всего той осо­бенностью, какая присуща только предложению и отличает его от всех других единиц, т.е. предикативностью. Все другие свойства предложения являются вторичными по отношению к этой особен­ности. Число знаков, входящих в предложение, не играет никакой роли: одного знака достаточно, чтобы выразить предикативность. К тому же наличие «субъекта» (подлежащего) при предикате не обязательно. Предикативный член предложения достаточен сам по себе, так как служит определителем для субъекта. «Синтаксис» предложения является только грамматическим кодом, который обеспечивает правильное размещение его членов. Различные инто­национные рисунки не имеют всеобъемлющего значения и лежат в области субъективных оценок. Следовательно, единственным признаком предложения является его предикативный характер. Предложение мы отнесем к категорематическому уровню. *

* Греч. kategorema, лат. praedicatum.

Что же обнаруживаем мы на этом уровне? До сих пор название уровня соответствовало рассматриваемой языковой единице. Фо­нематический уровень — это уровень фонем; действительно, су­ществуют конкретные фонемы, которые можно выделять, комби­нировать или перечислять. А категоремы? Существуют ли они? Предикативность — основное свойство предложения, но она не является единицей. Разных видов предикации не существует, и ничего не меняется от замены термина «категорема» на термин «фразема».* Предложение не является формальным классом, куда бы входили единицы — «фраземы», разграниченные и противопоставимые друг другу. Все типы предложений, которые можно было бы различить, сводятся к одному предложению с предикативностью. Вне предикации предложения не существует. Следовательно, нужно признать, что категорематический уровень включает только одну специфическую форму языкового высказывания — предложение. Оно не составляет класса различимых единиц, а поэтому не может вхо­дить составной частью в единицу более высокого уровня. Предложе­ние может только предшествовать какому-нибудь другому предло­жению или следовать за ним, находясь с ним в отношении следова­ния. Группа предложений не образует единицы высшего уровня по отношению к уровню предложения. Языкового уровня, расположен­ного выше категорематического уровня, не существует.

* Коль скоро можно произвести слово «лексема» от греческого lexis, ничто не помешает сделать «фразему» из греч. phrasis «предложение».

Ввиду того что предложение не образует формального класса различительных единиц, которые могли бы быть потенциальны­ми членами более высокого уровня, как это свойственно фоне­мам или морфемам, оно принципиально отлично от других язы­ковых единиц.

Сущность этого различия заключается в том, что предложение содержит знаки, но не является знаком. Коль скоро мы это при­знаем, станет явным контраст между сочетаниями знаков, кото­рые мы встречали на низших уровнях, и единицами рассматрива­емого уровня.

Фонемы, морфемы, слова (лексемы) могут быть пересчитаны. Их число конечно. Число предложений бесконечно.

Фонемы, морфемы, слова (лексемы) имеют дистрибуцию на соответствующем уровне и употребление на высшем. Для предло­жений не существует ни законов дистрибуции, ни законов упот­ребления.

Список употреблений одного слова может быть не закончен. Список употреблений предложения не может быть даже начат.

Предложение — образование неопределенное, неограниченно варьирующееся; это сама жизнь языка в действии. С предложением мы покидаем область языка как системы знаков и вступаем в дру­гой мир, в мир языка как средства общения, выражением которо­го является сама речь.

В самом деле, это два различных мира, хотя они охватывают одну и ту же реальность; им соответствуют две разные лингвисти­ки, пути которых, однако, ежесекундно пересекаются. С одной стороны, существует язык как совокупность формальных знаков, выделяемых посредством точных и строгих процедур, распреде­ленных по классам, комбинируемых в структуры и системы, с другой — проявление языка в живом общении.

Предложение принадлежит речи. Именно так его и можно опре­делить: предложение есть единица речи. Подтверждение этому со­стоит в том, что предложению присущи определенные модальности. Повсеместно признано, что существуют предложения утвердитель­ные, вопросительные, повелительные, отличающиеся друг от друга специфическими чертами синтаксиса и грамматики, но одинаково основанные на предикации. Однако эти три модальности лишь ото­бражают три основные позиции говорящего, который воздействует на собеседника своей речью; говорящий либо хочет передать собе­седнику элемент знания, либо получить от него информацию, либо приказать что-либо сделать. Именно эти три связанные с общением функции речи отражаются в трех формах модальности предложе­ния, соответствуя каждая одной из позиций говорящего.

Предложение — единица, потому что оно является сегментом речи, а не потому, что оно может служить различителем других единиц того же уровня; оно не таково, как это было показано. Но предложение является полной единицей, которая имеет одновре­менно смысл и референт: смысл — потому, что оно несет смысло­вую информацию, а референт потому, что оно соотносится с со­ответствующей ситуацией. Люди, которые общаются между собой, должны иметь определенный общий референт (или определенную ситуацию в качестве референта), без которого коммуникации как таковой не происходит: ведь даже если «смысл» и понятен, а «ре­ферент» не известен, коммуникация не имеет места.

В этих двух свойствах предложения мы видим условие, которое делает возможным его анализ самим говорящим начиная с момен­та обучения языку и в ходе непрерывных упражнений в речи в любой ситуации. Постепенно говорящий начинает постигать бес­конечное многообразие передаваемых содержаний, контрастиру­ющее с малым числом употребляемых элементов. Отсюда он, по мере того как система становится для него привычной, бессозна­тельно извлекает чисто эмпирическое представление о знаке, ко­торый можно было бы, в рамках предложения, определить следу­ющим образом: знак есть такая минимальная единица предложе­ния, которую можно опознать как идентичную в другом окружении или заменить другой единицей в идентичном окружении.

Говорящий, после того как он воспринял знаки в облике «слов», может остановиться на этом. Лингвистический анализ начинается для него — в практике речи — с предложения. Когда же лингвист пытается выявить уровни анализа, то он идет в обратном направ­лении, отталкиваясь от элементарных единиц, и приходит к опре­делению предложения как единицы высшего уровня. Именно в речи, реализованной в предложениях, формируется и оформляется язык. Именно здесь начинается речевая деятельность. Можно было бы сказать, перефразируя классическое изречение: nihil est in lingua quod non prius fuerit in oratione «в языке нет ничего, чего раньше не было в речи».

С. О. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака*

* Звегинцев В.А. История языкознания ХIХ-ХХ веков в очерках и извлечениях М., 1965. 3-е изд. Ч. 2. С. 85-93.

Знак и значение не покрывают друг друга полностью. Их гра­ницы не совпадают во всех точках: один и тот же знак имеет не­сколько функций, одно и то же значение выражается нескольки­ми знаками. Всякий знак является потенциально «омонимом» и «синонимом» одновременно, т.е. он образован скрещением этих двух рядов мыслительных явлений.

Будучи семиологическим механизмом, язык движется между двумя полюсами, которые можно определить как общее и отдель­ное (индивидуальное), абстрактное и конкретное.

С одной стороны, язык должен служить средством общения между всеми членами лингвистической общности, а с другой сто­роны, он должен также служить для каждого члена этой общности средством выражения самого себя, и какими бы «социализиро­ванными» ни были формы нашей психической жизни, индивиду­альное не может быть сведено к социальному. Семиологические значимости языка будут непременно иметь виртуальный и, следо­вательно, общий характер, для того чтобы язык оставался незави­симым от настроений индивида и от самих индивидов. Такого рода знаки должны, однако, применяться к всегда новой, конкретной ситуации.

Если бы знаки были неподвижны и каждый из них выполнял только одну функцию, язык стал бы простым собранием этикеток. Но также невозможно представить себе язык, знаки которого были бы подвижны до такой степени, что они ничего бы не значили за пределами конкретных ситуаций. Из этого следует, что природа лингвистического знака должна быть неизменной и подвижной одновременно. Призванный приспособиться к конкретной ситуа­ции, знак может измениться только частично; и нужно, чтобы благодаря неподвижности другой своей части знак оставался тож­дественным самому себе.

Независимо от того, направляется ли наше внимание в дан­ной конкретной ситуации на новое, неизвестное, или на старое, одновременное присутствие этих двух элементов неизбежно для всякого акта понимания (или познания). Новое включается в ста­рые рамки, оно осмысляется как новый род старого вида. Но это всегда род, а не индивид. Познать или понять явление — это зна­чит включить его в совок