💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Неизменчивость и изменчивость знака

§ 1. Неизменчивость знака

Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отноше­нию к языковому коллективу, который им пользуется, оно не сво­бодно, а навязано. У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим. Этот факт, кажущийся противоречивым, можно было бы, грубо говоря, назвать «вынужденным ходом». Языку как бы говорят: «Вы­бирай!», но тут же добавляют: «...вот этот знак, а не другой!». Не только отдельный человек не мог бы, если бы захотел, ни в чем изменить сделанный уже языком выбор, но и сам языковой кол­лектив не имеет власти ни над одним словом; общество принима­ет язык таким, какой он есть (telle qu'elle).

Таким образом, язык не может быть уподоблен просто догово­ру; именно с этой стороны языковой знак представляет особый интерес для изучения, ибо если мы хотим показать, что действу­ющий в коллективе закон есть нечто, чему подчиняются, а не свободно принимают, то наиболее блестящим подтверждением этому является язык.

Рассмотрим, каким же образом языковой знак не подчиняется нашей воле, и укажем затем на вытекающие из этого важные след­ствия.

Во всякую эпоху, как бы далеко в прошлое мы ни углубля­лись, язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи. Нетрудно себе представить возможность в прошлом акта, в силу которого в определенный момент названия были присвоены ве­щам, то есть в силу которого было заключено соглашение о рас­пределении определенных понятий по определенным акустичес­ким образам, хотя реально такой акт никогда и нигде не был за­свидетельствован. Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим очень острым чувством произвольности знака.

Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от предшествующих поколе­ний и который должен быть принят таким, как он есть. Вот почему вопрос о происхождении языка не так важен, как это обычно ду­мают. Такой вопрос не к чему даже ставить; единственный реаль­ный объект лингвистики — это нормальная и регулярная жизнь уже сложившегося языка. Любое данное состояние языка всегда есть продукт исторических факторов, которые и объясняют, поче­му знак неизменчив, то есть почему он не поддается никакой про­извольной замене.

Но утверждение, что язык есть наследие прошлого, решитель­но ничего не объясняет, если ограничиться только этим. Разве нельзя изменить в любую минуту существующие законы, унасле­дованные от прошлого?

Высказав такое сомнение, мы вынуждены, подчеркнув соци­альную природу языка, поставить вопрос так, как если бы его ставили в отношении прочих общественных установлении. Каким образом передаются эти последние? Таков более общий вопрос, покрывающий и вопрос о неизменчивости. Прежде всего надо вы­яснить, какой степенью свободы пользуются прочие обществен­ные установления; мы увидим, что в отношении каждого из них баланс между навязанной обществу традицией и свободной от тра­диции деятельностью общества складывается по-разному. Затем надо выяснить, почему для данного общественного установления фак­торы первого рода более или, наоборот, менее действенны, чем факторы второго рода. И наконец, обратившись вновь к языку, мы должны спросить себя, почему исторический фактор преемствен­ности господствует в нем полностью и исключает возможность какого-либо общего и внезапного изменения. <...>

1. Произвольность знака. Выше мы приняли допущение о теоре­тической возможности изменения языка. Углубляясь в вопрос, мы видим, что в действительности сама произвольность знака защи­щает язык от всякой попытки сознательно изменить его. Говоря­щие, будь они даже сознательнее, чем есть на самом деле, не мог­ли бы обсуждать вопросы языка. Ведь для того чтобы подвергать обсуждению какую-либо вещь, надо, чтобы она отвечала какой-то разумной норме. Можно, например, спорить, какая форма бра­ка рациональнее — моногамия или полигамия, и приводить дово­ды в пользу той или другой. Можно также обсуждать систему сим­волов, потому что символ связан с обозначаемой вещью рационально; в отношении же языка, системы произвольных зна­ков, не на что опереться. Вот почему исчезает всякая почва для обсуждения: ведь нет никаких оснований для того, чтобы предпо­честь означающее sœ ur означающему sister для понятия «сестра» и означающее Ochs означающему bœ иf для понятия «бык».

2. Множественность знаков, необходимых в любом языке. Зна­чение этого обстоятельства немаловажно. Система письма, состоя­щая из 20—40 букв, может быть, если на то пошло, заменена дру­гою. То же самое можно было бы сделать и с языком, если бы число элементов, его составляющих, было ограниченным. Но чис­ло знаков языка бесконечно.

3. Слишком сложный характер системы. Язык является систе­мой. Хотя, как мы увидим ниже, с этой именно стороны он не целиком произволен, и, таким образом, в нем господствует отно­сительная разумность, но вместе с тем именно здесь и обнаружи­вается неспособность говорящих преобразовать его. Дело в том, что эта система представляет собой сложный механизм и постичь ее можно лишь путем специальных размышлений. Даже те, кто изо дня в день ею пользуются, о самой системе ничего не знают. Мож­но было бы представить себе возможность преобразования языка лишь путем вмешательства специалистов, грамматистов, логиков и т.д. Но опыт показывает, что до сего времени такого рода попыт­ки успеха не имели.

4. Сопротивление коллективной косности любым языковым ин­новациям. Все вышеуказанные соображения уступают по своей убе­дительности следующему: в каждый данный момент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в некотором коллективе и служа ему, язык есть нечто такое, чем каждый человек пользуется ежечасно, ежеминутно. В этом отношении его никак нельзя срав­нивать с другими общественными установлениями. Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и пр. затрагивают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на ограни­ченный срок; напротив, языком каждый пользуется ежеминутно, почему язык и испытывает постоянное влияние всех. Это фунда­ментальный фактор, и его одного достаточно, чтобы показать не­возможность революции в языке. Из всех общественных установле­нии язык предоставляет меньше всего возможностей для проявле­ния инициативы. Он составляет неотъемлемую часть жизни общества, которое, будучи по природе инертным, выступает прежде всего как консервативный фактор.

Однако еще недостаточно сказать, что язык есть продукт соци­альных сил, чтобы стало очевидно, что он несвободен: помня, что язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны добавить, что те социальные силы, продуктом которых он является, действуют в зависимости от времени. Язык устойчив не только пото­му, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он существует во времени. Эти два факта неотделимы. Связь с прошлым ежеминутно препятствует свободе выбора. Мы говорим человек и собака, потому что и до нас говорили человек и собака. Это не препятствует тому, что во всем явлении в целом всегда налицо связь между двумя противоречивыми факторами — произвольным соглашением, в силу которого выбор означающего свободен, и вре­менем, благодаря которому этот выбор оказывается жестко опреде­ленным. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произ­вольным только потому, что опирается на традицию.

§ 2. Изменчивость знака

Время, обеспечивающее непрерывность языка, оказывает на него и другое действие, которое на первый взгляд противополож­но первому, а именно: оно с большей или меньшей быстротой изменяет языковые знаки, так что в известном смысле можно го­ворить одновременно как о неизменчивости языкового знака, так и об изменчивости его.

В конце концов, оба эти факта взаимно обусловлены: знак мо­жет изменяться, потому что его существование не прерывается. При всяком изменении преобладающим моментом является ус­тойчивость прежнего материала, неверность прошлому лишь от­носительна. Вот почему принцип изменения опирается на прин­цип непрерывности.

Изменение во времени принимает различные формы, каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, необходимо под­черкнуть следующее.

Прежде всего требуется правильно понимать смысл, который приписывается здесь слову «изменение». Оно может породить мысль, что в данном случае речь идет специально о фонетических измене­ниях, претерпеваемых означающим, или же специально о смыс­ловых изменениях, затрагивающих обозначаемое понятие. Такое понимание изменения было бы недостаточным. Каковы бы ни были факторы изменения, действуют ли они изолированно или в соче­тании друг с другом, они всегда приводят к сдвигу отношения между означаемым и означающим.

Вот несколько примеров. Лат. necá re, означающее «убивать», превратилось во французском в поуеr со значением «топить (в воде)». Изменились и акустический образ и понятие; однако бесполезно различать обе эти стороны данного факта, достаточно констатиро­вать in globo, что связь понятия со знаком ослабла и что произо­шел сдвиг в отношениях между ними. Несколько иначе обстоит дело, если сравнивать классически латинское necā re не с француз­ским noyer, а с народнолатинским necá re IV и V вв., означающим «топить»; но и здесь, при отсутствии изменения в означающем, имеется сдвиг в отношении между понятием и знаком.

Старонемецкое dritteil «треть» в современном немецком языке превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие осталось тем же, отношение между ним и означающим изменилось двояким образом: означающее видоизменилось не только в своем матери­альном аспекте, но и в своей грамматической форме; оно более не включает элемента Teil «часть», оно стало простым словом. Так или иначе, и здесь имеет место сдвиг в отношении между поняти­ем и знаком.

В англосаксонском языке дописьменная форма fō t «нога» со­хранилась в виде fō t (совр. англ. foot), а форма мн.ч. *fō ti «ноги» превратилась в fē t (совр. англ. feet). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно одно: произошел сдвиг в отношении, воз­никли новые соответствия между звуковым материалом и поня­тием.

Язык коренным образом не способен сопротивляться факто­рам, постоянно меняющим отношения между означаемым и озна­чающим. Это одно из следствий, вытекающих из принципа произ­вольности знака.

Прочие общественные установления — обычаи, законы и т.п. — основаны, в различной степени, на естественных отношениях ве­щей; в них есть необходимое соответствие между использованны­ми средствами и поставленными целями. Даже мода, определяю­щая наш костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться да­лее определенной меры от условий, диктуемых свойствами человеческого тела. Язык же, напротив, ничем не ограничен в вы­боре своих средств, ибо нельзя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциации какого угодно понятия с какой угод­но последовательностью звуков. <...>

Своим произвольным характером язык резко отличается от всех прочих общественных установлении. Это ясно обнаруживается в том, как он развивается; нет ничего сложнее его развития: так как язык существует одновременно и в обществе и во времени, то никто ничего не может в нем изменить; между тем произвольность его знаков теоретически обеспечивает свободу устанавливать лю­бые отношения между звуковым материалом и понятиями. Из это­го следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут в не­бывалой степени обособленно и что язык изменяется, или, вер­нее, эволюционирует, под воздействием всех сил, которые могут повлиять либо на звуки, либо на смысл. Эта эволюция является неизбежной: нет языка, который был бы от нее свободен. По исте­чении некоторого промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать ощутимые сдвиги.

Это настолько верно, что принцип этот можно проверить и на материале искусственных языков. Любой искусственный язык, пока он еще не перешел в общее пользование, является собственнос­тью автора, но, как только он начинает выполнять свое назначе­ние и становится общим достоянием, контроль над ним теряется. К числу языков этого рода принадлежит эсперанто. <...> По исте­чении первого периода своего существования этот язык подчи­нится, по всей вероятности, условиям семиологического разви­тия: он станет передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с законами, управляющими тем, что создается проду­манно; возврат к исходному положению будет уже невозможен. Человек, который пожелал бы создать неизменяющийся язык для будущих поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им язык волей-неволей был бы захвачен течени­ем, увлекающим вообще все языки.

Непрерывность знака во времени, связанная с его изменением во времени, есть принцип общей семиологии: этому можно было бы найти подтверждения в системе письма, в языке глухонемых и т.д. <...>

Резюмируем этапы нашего рассуждения, увязывая их с уста­новленными во введении принципами.

1. Избегая бесплодных дефиниций слов, мы прежде всего вы­делили внутри общего явления, каким является речевая деятель­ность, две ее составляющих (facteur): язык и речь. Язык для нас — это речевая деятельность минус речь. Он есть совокупность языко­вых навыков, позволяющих отдельному человеку понимать других и быть ими понятым.

2. Но такое определение все еще оставляет язык вне социаль­ной реальности, оно представляет его чем-то нереальным, так как включает лишь один аспект реальности, аспект индивидуальный: чтобы был язык, нужен говорящий коллектив. Вопреки видимости, язык никогда не существует вне общества, ибо язык — это семиологическое явление. Его социальная природа — одно из его внут­ренних свойств; полное его определение ставит нас перед лицом двух неразрывно связанных явлений, как это показано на ниже­следующей схеме:

Но в этих условиях язык только жизнеспособен, но еще не живет; мы приняли во внимание лишь социальную реальность, но не исторический факт.

3. Может показаться, что язык в силу произвольности языково­го знака представляет собой свободную систему, организуемую по воле говорящих, зависящую исключительно от принципа рацио­нальности. Такой точке зрения, собственно, не противоречит и социальный характер языка, взятый сам по себе. Конечно, кол­лективная психология не оперирует чисто логическим материа­лом; нелишне вспомнить и о том, как разум сдает свои позиции в практических отношениях между людьми. И все же рассматривать язык как простую условность, доступную изменению по воле за­интересованных лиц, препятствует нам не это, но действие време­ни, сочетающееся с действием социальных сил: вне категории вре­мени языковая реальность неполна, и никакие заключения отно­сительно нее невозможны.

Если бы мы взяли язык во времени, но отвлеклись от говоряще­го коллектива (представим себе человека, живущего изолированно в течение многих веков), то мы не обнаружили бы в нем, возможно, никакого изменения: время было бы не властно над ним. И наобо­рот, если мы будем рассматривать говорящий коллектив вне време­ни, то не увидим действия на язык социальных сил. Чтобы прибли­зиться к реальности, нужно, следовательно, добавить к приведен­ной выше схеме знак, указывающий на движение времен.

Теперь уже язык теряет свою свободу, так как время позволяет воздействующим на него социальным силам оказывать свое дей­ствие; мы приходим, таким образом, к принципу непрерывности, аннулирующей свободу. Однако непрерывность по необходимости подразумевает изменение, то есть более или менее значительные сдвиги в отношениях между означаемым и означающим.