💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Статическая лингвистика и эволюционная лингвистика

§ 1. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости

Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление фак­тора времени способно создать лингвистике особые затруднения и ставит ее перед двумя расходящимися в разные стороны путями.

Большинство наук не знает этой коренной двойственности: фактор времени не сказывается на них сколь-нибудь существен­ным образом. Астрономия установила, что небесные светила пре­терпевают заметные изменения, но ей не пришлось из-за этого расчлениться на две дисциплины. Геология почти всегда имеет дело с последовательными изменениями во времени, но, когда она переходит к уже сложившимся состояниям Земли, эти состояния не рассматриваются как предмет совсем другой науки. Есть описа­тельная наука о праве, и есть история права, но никто не противо­поставляет их друг другу. Политическая история государств развер­тывается целиком во времени, однако, когда историк рисует кар­тину какой-либо эпохи, у нас не создается впечатления, что мы выходим за пределы истории. И наоборот, наука о политических институтах является по существу своему наукой описательной, но она отлично может, когда встретится надобность, рассматривать исторические вопросы, не теряя при этом своего единства.

Наоборот, та двойственность, о которой мы говорим, властно тяготеет, например, над экономическими науками. В противопо­ложность указанным выше отраслям знания политическая эконо­мия и экономическая история составляют две резко разграничен­ные дисциплины в недрах одной науки. <...> Вполне аналогичная необходимость заставляет и нас членить лингвистику на две части, каждая из которых имеет свои собственные основания. Дело в том, что в лингвистике, как и в политической экономии, мы сталкива­емся с понятием значимости. В политической экономии ее имену­ют ценностью. В обеих науках речь идет о системе эквивалентностей между вещами различной природы: в политической экономии — между трудом и заработной платой, в лингвистике — между озна­чаемым и означающим.

Совершенно очевидно, что в интересах всех вообще наук сле­довало бы более тщательно разграничивать те оси, по которым располагаются входящие в их компетенцию объекты. Всюду следо­вало бы различать, как указано на нижеследующем рисунке: 1) ось одновременности (АВ), касающуюся отношений между сосуществу­ющими явлениями, где исключено всякое вмешательство време­ни, и 2) ось последовательности (CD), на которой никогда нельзя рассматривать больше одной вещи сразу и по которой располага­ются все явления первой оси со всеми их изменениями.

<...>

С наибольшей категоричностью различение это обязательно для лингвиста, ибо язык есть система чистых значимостей, определя­емая исключительно наличным состоянием входящих в нее элемен­тов. Поскольку одной из своих сторон значимость связана с реаль­ными вещами и с их естественными отношениями (как это имеет место в экономической науке: например, ценность земельного уча­стка пропорциональна его доходности), постольку можно до неко­торой степени проследить эту значимость во времени, не упуская, однако, при этом из виду, что в каждый данный момент она зависит от системы сосуществующих с ней других значимостей. Тем не менее ее связь с вещами дает ей естественную базу, а потому вытекающие из этого оценки никогда не являются вполне произвольными, они могут варьировать, но в ограниченных пределах. Однако, как мы видели, естественные вещи и их отношения вообще не имеют отно­шения к лингвистике, когда речь идет о значимостях.

Следует, далее, заметить, что чем сложней и строже организова­на система значимостей, тем необходимее, именно вследствие слож­ности этой системы, изучать ее последовательно, по обеим осям. Никакая система не может сравниться в этом отношении с языком: нигде мы не имеем в наличии такой точности обращающихся зна­чимостей, такого большого количества и такого разнообразия эле­ментов, и притом связанных такими строгими взаимозависимостя­ми. Множественность знаков, о которой мы уже говорили при рас­смотрении непрерывности языка, полностью препятствует одновременному изучению отношений знаков во времени и их от­ношений в системе.

Вот почему мы различаем две лингвистики. <...>

Чтобы резче оттенить это противопоставление и это скреще­ние двоякого рода явлений, относящихся к одному объекту, мы предпочитаем говорить о синхронической лингвистике и о диахро­нической лингвистике. Синхронично все, что относится к стати­ческому аспекту нашей науки, диахронично все, что касается эво­люции. Существительные же синхрония и диахрония будут соответ­ственно обозначать состояние языка и фазу эволюции. <...>

§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах

Противоположность двух точек зрения — синхронической и диахронической — совершенно абсолютна и не терпит компро­мисса. Приведем несколько фактов, чтобы показать, в чем состоит это различие и почему оно неустранимо.

Латинское crispus «волнистый, курчавый» оставило в наслед­ство французскому языку корень сré р-, откуда глаголы cré pir «по­крывать штукатуркой» и dé cré pir «отбивать штукатурку». С другой стороны, в какой-то момент из латинского языка во французский было заимствовано слово dē crepitus «дряхлый» с неясной этимоло­гией, и из него получилось dé cré pit с тем же значением. Несомнен­но, в настоящее время говорящие связывают между собой ип mur dé cré pi «облупившаяся стена» и ип homme dé cré pit «дряхлый чело­век», хотя исторически эти два слова ничего общего между собой не имеют; часто говорят faç ade dé cré pite d'une maison в смысле «об­лупившийся фасад дома». И это есть факт статический, поскольку речь идет об отношении между двумя сосуществующими в языке явлениями. Для того чтобы он проявился, оказалось необходимым стечение целого ряда обстоятельств из области эволюции: потре­бовалось, чтобы crisp- стало произноситься сré р- и чтобы в некий момент из латинского было заимствовано новое слово.

Вполне очевидно, что эти диахронические факты не находятся ни в каком отношении с порожденным ими синхроническим фак­том; они — явления иного порядка.

Вот еще один пример, имеющий общее значение. В древневерх­ненемецком языке множественное число от существительного gast «гость» первоначально имело форму gasti, от существительного hant «рука» — hanti и т.д. Впоследствии это / вызвало умлаут, то есть при­вело к изменению (в предшествующем слоге) а в е: gasti → gesti, hanti → henti. Затем это i утратило свой тембр, откуда gesti — geste и т.д. В результате ныне мы имеем Cast: Gä ste, Hand: Hä nde, целый разряд слов обнаруживает то же различие между единственным и множе­ственным числом. Аналогичное, в общем, явление произошло в ан­глосаксонском языке: первоначально было f­­ō t «нога», мн.ч. *fō ti; tō þ «зуб», мн.ч. *tō þ i; gō s «гусь», мн.ч. *gō si и т.д.; затем в результате пер­вого фонетического изменения — умлаута — *fō ti превратилось в *fē ti, в результате второго фонетического изменения — падения ко­нечного i — *fē ti дало fē t; так возникло отношение ед.ч. f­­ō t: мн.ч. fē t и аналогично fō p: fē p, gō s: gē s (совр. англ. foot: feet, tooth: teeth, goose: geese).

Первоначально, когда говорили gast: gasti, fō t: fō ti, множествен­ное число выражалось простым прибавлением i; Gast: Gä ste и fō t: fē t выявляют иной механизм для выражения множественного числа. Этот механизм неодинаков в обоих случаях: в староанглийском — только противопоставление гласных, в немецком — еще и наличие или отсутствие конечного -е, но это различие для нас несущественно.

Отношение между единственным числом и множественным, образованным от него, каковы бы ни были их формы, для каждо­го данного момента может быть выражено на горизонтальной оси, а именно

Те же факты (каковы бы они ни были), которые вызвали пере­ход от одной формы к другой, должны, наоборот, быть располо­жены на вертикальной оси, так что в результате мы получаем

Наш типовой пример порождает целый ряд соображений, не­посредственно относящихся к нашей теме:

1. Диахронические факты вовсе не имеют своей целью выра­зить другим знаком какую-то определенную значимость в языке: переход gasti в gesti, geste (Gä ste) нисколько не связан с множе­ственным числом существительных, так как в tragit → trä gt тот же умлаут связан со спряжением. Таким образом, диахронический факт является самодовлеющим событием, и те конкретные синхрони­ческие последствия, которые могут из него проистекать, ему со­вершенно чужды.

2. Диахронические факты вовсе не стремятся изменить систему. Здесь отсутствует намерение перейти от одной системы отноше­ний к другой: перемена касается не упорядоченного целого, а только отдельных элементов его.

Здесь мы снова встречаемся с уже высказанным нами принци­пом: система никогда не изменяется непосредственно, сама по себе она неизменна, изменению подвержены только отдельные эле­менты независимо от связи, которая соединяет их со всей совокуп­ностью. Это можно сравнить с тем, как если бы одна из планет, обращающихся вокруг Солнца, изменилась в размере и массе: этот изолированный факт повлек бы за собой общие последствия и на­рушил бы равновесие всей Солнечной системы в целом. Для выра­жения множественного числа необходимо противопоставление двух явлений: либо fō t: *fō ti, либо fō t: fē t, эти два способа в равной мере возможны, и говорящие перешли от одного к другому, как бы и не прикасаясь к ним: не целое было сдвинуто и не одна система породила другую, но один из элементов первой системы изменил­ся, и этого оказалось достаточно для того, чтобы произвести но­вую систему.

3. Это наблюдение помогает нам понять случайный характер вся­кого состояния. В противоположность часто встречающемуся оши­бочному представлению язык не есть механизм, созданный и при­способленный для выражения понятий. Наоборот, как мы видели, новое состояние, порожденное изменением каких-либо его эле­ментов, вовсе не предназначается для выражения значений, кото­рыми оно оказалось пропитанным. Дано случайное состояние fō t: fē t, и им воспользовались для выражения различия между единствен­ным и множественным числом. Противопоставление fō t: fē t слу­жит этому не лучше, чем fō t: *fō ti. Каждый раз, как возникает новое состояние, разум одухотворяет уже данную материю и как бы вдыхает в нее жизнь. <...>

4. Имеют ли факты, принадлежащие к диахроническому ряду, по крайней мере ту же природу, что и факты синхронического ряда? Нет, не имеют, ибо, как мы уже установили, изменения происходят без всякого намерения. Синхронический факт, напро­тив, всегда облечен значением; он всегда апеллирует к двум одно­временно существующим членам отношения: множественное чис­ло выражается не формой Gä ste, а противоположением Gast: Gä ste. В диахроническом плане верно как раз обратное: он затрагивает лишь один член отношения и для появления новой формы Gä ste надо, чтобы старая форма gasti уступила ей место и исчезла.

Попытка объединить внутри одной дисциплины столь различ­ные по характеру факты представляется фантастическим предпри­ятием. В диахронической перспективе мы имеем дело с явления­ми, которые не имеют никакого отношения к системам, хотя и обусловливают их.

Приведем еще несколько примеров, подтверждающих и до­полняющих выводы, извлеченные из первых.

Во французском языке ударение всегда падает на последний слог, если только он не содержит в себе немого е (@). Это факт синхронический: отношение между совокупностью французских слов и ударением французского слова. Откуда он взялся? Из пред­шествовавшего состояния. В латинском языке система ударения была иная и более сложная: ударение падало на предпоследний слог, если он был долгим; если же он был кратким, то ударение пере­носилось на третий слог от конца (ср. amī ́ cus «друг», но а́ nǐ та «душа»). Этот закон описывает отношения, не имеющие ни малейшей ана­логии с законом французского ударения. Тем не менее это то же самое ударение — в том смысле, что оно осталось на тех же местах; во французском слове оно падает всегда на тот слог, который имел его в латинском языке: amī ́ cuт → amí, á nimam → â те. Между тем формулы ударения во французском и латинском различны, и это потому, что изменилась форма слов. Как известно, все, что следо­вало за ударением, либо исчезло, либо свелось к немому е. Вслед­ствие этого изменения слова позиция ударения по отношению к целому слову стала иной; в результате говорящие, сознавая нали­чие нового отношения, стали инстинктивно ставить ударение на последнем слоге даже в заимствованных, унаследованных через письменность словах (facile, consul, ticket, burgrave и т.п.). Ясно, что у говорящих не было намерения изменить систему, сознатель­ного стремления к новой формуле ударения, ибо в словах типа amī ́ cuт → amí ударение осталось на прежнем слоге; однако тут вмешалась диахрония: место ударения оказалось измененным, хотя к нему никто и не прикасался. Закон ударения, как и все, относя­щееся к лингвистической системе, есть соотношение (disposition) членов системы, то есть случайный и невольный результат эволю­ции.

Приведем еще более разительный пример. В старославянском языке л‡ то имеет в творительном падеже единственного числа форму л‡ томь, в именительном падеже множественного числа — л‡ та, в родительном падеже множественного числа — л‡ тъ и т.д.; в этом склонении у каждого падежа свое окончание. Однако сла­вянские «слабые» гласные ь и ъ, восходящие к и.-е. ǐ и ǔ, в конце концов исчезли; вследствие этого данное существительное, напри­мер в русском языке, склоняется так: лето, летом, лета, лет.

Равным образом рукá склоняется так: вин.п. ед.ч. рý ку, им.п. мн.ч. рý ки, род.п. мн.ч. рук и т.д. Таким образом, здесь в формах лет, рук показателем родительного падежа множественного числа является нуль. Итак, оказывается, что материальный знак не является не­обходимым для выражения понятия; язык может ограничиться противопоставлением чего-либо ничему. Так, в приведенном при­мере мы узнаем родительный падеж множественного числа рук просто потому, что это ни рукá, ни рý ку, ни какая-либо из прочих форм. На первый взгляд кажется странным, что столь специфичес­кое понятие, как понятие родительного падежа множественного числа, стало обозначаться нулем, но это как раз доказывает, что все происходит по чистой случайности. Язык есть механизм, про­должающий функционировать, несмотря на повреждения, кото­рые ему наносятся.

Все вышеизложенное подтверждает уже сформулированные нами принципы, которые мы резюмируем здесь следующим обра­зом:

Язык есть система, все части которой могут и должны рассмат­риваться в их синхронической взаимообусловленности.

Изменения никогда не происходят во всей системе в целом, а лишь в том или другом из ее элементов, они могут изучаться толь­ко вне ее. Конечно, всякое изменение сказывается в свою очередь на системе, но исходный факт затрагивает лишь одну ее точку; он не находится ни в какой внутренней связи с теми последствиями, которые могут из него проистечь для целого. Это различие по су­ществу между сменяющимися элементами и элементами сосуще­ствующими, между частными фактами и фактами, затрагивающими систему, препятствует изучению тех и других в рамках одной науки.

§ 4. Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях

Чтобы показать одновременно и автономность и зависимость синхронического ряда от диахронического, первый из них можно сравнить с проекцией тела на плоскость. В самом деле, всякая про­екция непосредственно зависит от проецируемого тела, и все-таки она представляет собою нечто особое, отличное от самого тела. Иначе не было бы специальной науки о проекциях: достаточно было бы рассматривать сами тела. В лингвистике таково же отно­шение между исторической действительностью и данным состоя­нием языка, представляющим как бы проекцию этой действитель­ности в тот или иной момент. Синхронические состояния позна­ются не путем изучения тел, то есть диахронических событий, подобно тому как понятие геометрических проекций не постига­ется в результате изучения, хотя бы весьма пристального, различ­ных видов тел. <...>

Из всех сравнений, которые можно было бы придумать, наи­более показательным является сравнение, которое можно провес­ти между функционированием языка и игрой в шахматы. И здесь и там налицо система значимостей и наблюдаемое изменение их. Партия в шахматы есть как бы искусственная реализация того, что в естественной форме представлено в языке.

Рассмотрим это сравнение детальнее.

Прежде всего, понятие позиции в шахматной игре во многом соответствует понятию состояния в языке. Соответствующая зна­чимость фигур зависит от их положения в каждый данный момент на доске, подобно тому как в языке значимость каждого элемента зависит лишь от его противоположения всем прочим элементам.

Далее, система всегда моментальна; она видоизменяется от по­зиции к позиции. Правда, значимость фигур зависит также, и даже главным образом, от неизменного соглашения: от правил игры, су­ществующих еще до начала партии и сохраняющих свою силу после каждого хода. Но такие правила, принятые раз навсегда, существуют и в области языка: это неизменные принципы семиологии.

Наконец, для перехода от одного состояния равновесия к дру­гому или — согласно принятой нами терминологии — от одной синхронии к другой достаточно сделать ход одной фигурой; не требуется передвижки всех фигур сразу. Здесь мы имеем полное соответствие диахроническому факту со всеми его особенностями. В самом деле:

а) Каждый шахматный ход приводит в движение только одну фигуру; так и в языке изменениям подвергаются только отдельные элементы.

б) Несмотря на это, каждый ход сказывается на всей системе; игрок не может в точности предвидеть последствия каждого хода. Изменения значимостей всех фигур, которые могут произойти вследствие данного хода, в зависимости от обстоятельств будут либо ничтожны, либо весьма значительны, либо, в общем, скром­ны. Один ход может коренным образом изменить течение всей партии и повлечь за собой последствия даже для тех фигур, кото­рые в тот момент, когда его делали, были им не затронуты. Мы уже видели, что точно то же верно и в отношении языка.

в) Ход отдельной фигурой есть факт, абсолютно отличный от предшествовавшего ему и следующего за ним состояния равнове­сия. Произведенное изменение не относится ни к одному из этих двух состояний; для нас же важны одни лишь состояния.

В шахматной партии любая данная позиция характеризуется, между прочим, тем, что она совершенно независима от всего того, что ей предшествовало; совершенно безразлично, каким путем она сложилась; зритель, следивший за всей партией с самого начала, не имеет ни малейшего преимущества перед тем, кто пришел взгля­нуть на положение партии в критический момент; для описания данной шахматной позиции совершенно незачем вспоминать о том, что происходило на доске десять секунд тому назад. Все это рас­суждение применимо и к языку и еще раз подчеркивает коренное различие, проводимое нами между диахронией и синхронией. Речь функционирует лишь в рамках данного состояния языка, и в ней нет места изменениям, происходящим между одним состоянием и другим.

Лишь в одном пункте наше сравнение неудачно: у шахматиста имеется намерение сделать определенный ход и воздействовать на систему отношений на доске, язык же ничего не замышляет — его «фигуры» передвигаются, или, вернее, изменяются, стихийно и случайно. Умлаут в формах Hä nde вместо hanti и Gä ste вместо gasti создал множественное число нового вица, но он также вызвал к жизни и глагольную форму trä gt вместо tragit и т.д. Чтобы партия в шахматы во всем уподобилась функционированию языка, необхо­димо представить себе бессознательно действующего или ничего не смыслящего игрока. Впрочем, это единственное отличие делает сравнение еще более поучительным, показывая абсолютную не­обходимость различать в лингвистике два ряда явлений. В самом деле, если диахронические факты несводимы к обусловленной ими синхронической системе даже тогда, когда соответствующие изменения подчиняются разумной воле, то тем более есть основания полагать, что так обстоит дело и тогда, когда эти диахронические факты проявляют свою слепую силу при столкновении с органи­зованной системой знаков.

§ 5. Противопоставление синхронической

и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов

Противопоставление между диахроническим и синхроничес­ким проявляется всюду. Прежде всего (мы начинаем с явления наиболее очевидного) они не одинаковы по своему значению для языка. Ясно, что синхронический аспект превалирует над диахро­ническим, так как для говорящих только он — подлинная и един­ственная реальность. Это же верно и для лингвиста: если он при­мет диахроническую перспективу, то увидит отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его событий. <...>

Методы синхронии и диахронии тоже различны, и притом в двух отношениях:

а) Синхрония знает только одну перспективу, перспективу говорящих, и весь ее метод сводится к собиранию от них языковых фактов; чтобы убедиться, в какой мере то или другое языковое явление реально, необходимо и достаточно выяснить, в какой мере оно существует в сознании говорящих. Напротив, диахроническая лингвистика должна различать две перспективы: одну проспективную, следующую за течением времени, и другую ретроспектив­ную, направленную вспять; отсюда — раздвоение метода. <...>

б) Второе различие вытекает из разницы в объеме той облас­ти, на которую распространяется та и другая дисциплина. Объек­том синхронического изучения является не все совпадающее по времени, а только совокупность фактов, относящихся к тому или другому языку; по мере надобности подразделение доходит до ди­алектов и поддиалектов. <...> Наоборот, диахроническая лингвис­тика не только не требует подобной специализации, но и отверга­ет ее; рассматриваемые ею элементы не принадлежат обязательно к одному языку (ср. и.-е. *esti, греч. é sti, нем. ist, франц. est). Различие же между отдельными языками создается последовательным ря­дом событий, развертывающихся в языке на временной оси и ум­ножаемых действием пространственного фактора. Для сопоставле­ния двух форм достаточно, если между ними есть историческая связь, какой бы косвенной она ни была.

<...> Таким образом, синхроническое явление не имеет ничего общего с диахроническим: первое есть отношение между одновре­менно существующими элементами, второе — замена во времени одного элемента другим, то есть событие. Мы увидим ниже, что тождества диахронические и синхронические суть вещи совершенно различные: исторически французское отрицание pas «не» тожде­ственно существительному pas «шаг», тогда как в современном языке это два совершенно разных элемента. Уже этих констатации, казалось бы, было достаточно для уяснения того, что смешивать обе точки зрения нельзя. <...>

§ 6. Синхронический закон и закон диахронический

Мы привыкли слышать о законах в лингвистике, но действи­тельно ли факты языка управляются законами и какого рода мо­гут быть эти законы? Поскольку язык есть общественное установ­ление, можно было бы a priori сказать, что он регулируется пред­писаниями, аналогичными тем, которые управляют жизнью общества. Как известно, всякий общественный закон обладает двумя основными признаками: он является императивным и все­общим. Он обязателен для всех, и он распространяется на все слу­чаи, разумеется, в определенных временных и пространственных границах.

Отвечают ли такому определению законы языка? Чтобы выяс­нить это, надо прежде всего, в соответствии с только что сказан­ным, и здесь еще раз разделить сферы синхронического и диахро­нического. Перед нами две разные проблемы, смешивать которые нельзя: говорить о лингвистическом законе вообще равносильно желанию схватить призрак. <...>

Синхронический закон — общий закон, но не императивный; попросту отображая существующий порядок вещей, он только констатирует некое состояние, он является законом постольку же, поскольку законом может быть названо, например, утверж­дение, что в данном фруктовом саду деревья посажены косыми рядами. Отображаемый им порядок вещей непрочен как раз пото­му, что этот порядок не императивен. Казалось бы, можно возра­зить, что в речи синхронический закон обязателен в том смысле, что он навязан каждому человеку принуждением коллективного обычая; это верно, но мы ведь понимаем слово «императивный» не в смысле обязательности по отношению к говорящим — отсут­ствие императивности означает, что в языке нет никакой силы, гарантирующей сохранение регулярности, установившейся в ка­ком-либо пункте. Так, нет ничего более регулярного, чем синхро­нический закон, управляющий латинским ударением; <...> между тем эти правила ударения не устояли перед факторами изменения и уступили место новому закону, действующему во французском языке. Таким образом, если и можно говорить о законе в синхро­нии, то только в смысле упорядочения, в смысле принципа регу­лярности.

Диахрония предполагает, напротив того, динамический фак­тор, приводящий к определенному результату, производящий оп­ределенное действие. Но этого императивного характера недоста­точно для применения понятия закона к фактам эволюции языка: о законе можно говорить лишь тогда, когда целая совокупность явлений подчиняется единому правилу, а диахронические собы­тия всегда в действительности носят случайный и частный харак­тер, несмотря на видимые исключения из этого.

В отношении семантических факторов это сразу же бросается в глаза: если франц. poutre «кобыла» приняло значение «балка», то это было вызвано частными причинами и не зависело от прочих изменений, которые могли произойти в языке в тот же период времени; это было чистой случайностью из числа многих случай­ностей, регистрируемых историей языка.

В отношении синтаксических и морфологических изменений вопрос на первый взгляд не так ясен. В какой-то период все формы прежнего именительного падежа во французском языке исчезли. Разве здесь нет совокупности фактов, подчиненных общему зако­ну? Нет, так как все это является лишь многообразным проявле­нием одного и того же отдельного факта. Затронутым преобразова­нием оказалось самое понятие именительного падежа, и исчезно­вение его, естественно, повлекло за собою исчезновение всей совокупности его форм. Для всякого, кто видит лишь поверхность языка, единственный феномен оказывается скрытым за множе­ством его проявлений; в действительности же он один, по самой глубинной своей сути, и составляет историческое событие, столь же отдельное в своем роде, как и семантическое изменение, про­исходящее со словом poutre «кобыла»; он принимает облик «зако­на» лишь постольку, поскольку осуществляется в системе; строгая упорядоченность этой последней и создает иллюзию, будто диа­хронический факт подчиняется тем же условиям, что и синхрони­ческий.

Так же обстоит дело и в отношении фонетических изменений, а между тем обычно говорят о фонетических законах. В самом деле, констатируется, что в данный момент, в данной области все сло­ва, представляющие одну и ту же звуковую особенность, подвер­гаются одному и тому же изменению. <...> Эта регулярность, кото­рую иногда оспаривали, представляется нам весьма прочно уста­новленной; кажущиеся исключения не устраняют неизбежного характера изменений этого рода, так как они объясняются либо более частными фонетическими законами, <... > либо вмешатель­ством фактов иного порядка (например, аналогии и т.п.). Ничто, казалось бы, лучше не отвечает данному выше определению поня­тия «закон». А между тем, сколь бы ни были многочисленны слу­чаи, на которых подтверждается фонетический закон, все охваты­ваемые им факты являются всего лишь проявлением одного част­ного факта. <...>

В своем утверждении, что сами слова непосредственно не уча­ствуют в фонетических изменениях, мы опираемся на то простое наблюдение, что такие изменения происходят фактически неза­висимо от слов и не могут затронуть их в их сущности. Единство слова образовано ведь не только совокупностью его фонем, оно держится не на его материальном качестве, а на иных его свой­ствах. Предположим, что в рояле фальшивит одна струна: всякий раз, как, исполняя мелодию, будут к ней прикасаться, зазвучит фальшивая нота. Но где именно она зазвучит? В мелодии? Конеч­но, нет: затронута не она, поврежден ведь только рояль. Совер­шенно то же самое происходит в фонетике. Система наших фонем представляет собою инструмент, на котором мы играем, произно­ся слова языка; видоизменись один из элементов системы, могут произойти различные последствия, но сам факт изменения затра­гивает совсем не слова, которые, так сказать, являются лишь ме­лодиями нашего репертуара.

Итак, диахронические факты носят частный характер: сдвиги в системе происходят в результате событий, которые не только ей чужды, но сами изолированы и не образуют в своей совокупности системы.

Резюмируем: синхронические факты, каковы бы они ни были, обладают определенной регулярностью, но совершенно лишены какого-либо императивного характера; напротив, диахронические факты навязаны языку, но не имеют характера общности.

Короче говоря — к чему мы и хотели прийти, — ни синхрони­ческие, ни диахронические факты не управляются законами в оп­ределенном выше смысле. Если тем не менее, невзирая ни на что, угодно говорить о лингвистических законах, то термин этот дол­жен иметь совершенно разное значение в зависимости от того, с чем мы его соотносим: с явлениями синхронического или с явле­ниями диахронического порядка. <...>

Часть вторая

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Глава 5