Картина пятая. У робеспьера. В тот же день, полчаса спустя

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

У Робеспьера. В тот же день, полчаса спустя. Маленькая комната на втором этаже, в окно виден двор и сараи. Камин. Кровать орехового дерева с полотняным синим пологом, затканным белыми цветами. Скромный письменный стол. Несколько соломенных стульев. Шкаф с книгами. Справа и слева двери. Правая ведет в комнату Симона Дюпле, откуда выход на парадную лестницу, а затем в подъезд на улицу Сент-Оноре. Левая дверь ведет в спальню г-жи Дюпле, отделенную от спальни Робеспьера умывальной комнатой; отсюда выход на деревянную узкую лестницу, спускающуюся во двор.

Робеспьер вдвоем с Симоном Дюпле, по прозванию «Деревянная нога». Симон сидит за столом, заваленным грудой писем и бумаг. Робеспьер ходит из угла в угол по тесной комнате. Под столом лежит датский дог, по кличке Браунт.

Молодой Дюпле (приотворяет левую дверь; запыхавшись). Максимилиан! Во дворе гражданин Фуше, он хочет с тобой поговорить.

Робеспьер. Я не желаю его видеть. Для него моя дверь закрыта.

Робеспьер. Симон! Ты разобрал сегодняшнюю почту?

Симон. Разобрал, немало пришлось потрудиться. (Указывает на груду писем.) Экие болтуны! Брызжут чернилами, как слюной.

Робеспьер. Я не вправе их упрекать. Я и сам много говорю.

Симон. Ты говоришь за них, за всех нас. Они хотят отблагодарить тебя.

Робеспьер. Что они пишут? Дают советы, шлют приветствия?

Симон. Вон в той большой пачке — одни приветствия и похвалы. (Указывает на груду писем.)

Робеспьер. Тогда не стоит читать. Займемся серьезными делами.

Симон. Разве тебе не приятно узнать, кто твои друзья?

Робеспьер. Гораздо важнее знать, кто враги Республики.

Симон. Чтобы разгромить врагов, тебе полезно знать, на кого ты можешь рассчитывать.

Робеспьер. Вряд ли я найду ответ в этих письмах. Не верю я им. Те, кто восхваляет меня, — или боятся, или хотят о чем-то попросить.

Симон. Может быть, и так. Но не стоит в этом разбираться. Ведь ко всему, что мы, бедняги, делаем, всегда примешан личный интерес. Впрочем, не беда, лишь бы это шло на общее благо! Послушай-ка, что пишут твои сторонники из Болота — Дюран-Майян, Сийес, Буасси и жирондисты, которых ты спас:

«Дорогой наш коллега! Пусть твое бескорыстие и порожденная им славная независимость суждений возвеличат тебя над всеми прочими республиканцами... Вставай и впредь на защиту слабого, не давай пощады предателям и заговорщикам... Мы будем хранить глубокую признательность к тебе до последнего биения сердца».

Робеспьер (махнув рукой, прерывает чтение). Знаю... Знаю... Трясутся там от страха в своем Болоте. Не будь меня, давно бы какая-нибудь цапля проглотила их живьем. Никто бы и не заметил исчезновения этих людей, как не замечали их самих при жизни. Существа без цвета, без запаха, без вкуса. Но не злые. Пока они сознают, что их судьба связана с моей, они могут быть полезны Республике. Вот и приходится беречь их.

Симон. Вспомни басню, как некий простак отогревал на груди змею. Остерегайся Сийеса.

Робеспьер. Из всей моей бессловесной команды один только Сийес способен мыслить. Он ценит порядок. И поможет мне восстановить его.

Симон. Другие корреспонденты, попроще, просят тебя быть крестным отцом. В трех семействах назвали младенцев Максимилиан, Максимилиана и Робеспьер. А в четвертом дали сыну имя «Неподкупный Максимилиан»...

Робеспьер. Глупцы! Когда сын вырастет, он первым делом постарается стереть с себя это клеймо.

Симон. Вот объяснение в любви от какой-то девицы. Юноша посылает прядь волос своей возлюбленной с просьбой благословить их союз. Священник предлагает поминать твое имя в церкви.

Робеспьер. Плут и провокатор! Это Вадье подсказал ему, чтобы погубить меня.

Симон. Да нет же, нет. Он от чистого сердца. Каждый по-своему выказывает любовь к тебе. Одни в стихах, другие в песнях, священники в акафистах.

Робеспьер. А убийцы прячут кинжал в букете цветов.

Симон. Убийцы? О ком ты говоришь? Все твои враги обезоружены.

Робеспьер. Не далее как сегодня в Комитет явился Лежандр, насмерть перепуганный; он показал анонимное письмо, где какой-то тайный наш противник, разжигая его честолюбие, призывает вооружиться парой пистолетов и застрелить меня и Сен-Жюста прямо в Конвенте. И ты думаешь, этот презренный трус, бывший друг Дантона, не убил бы нас, если б не боялся быть уличенным? На свете больше трусов, чем убийц. В этом наше спасение. Но гордиться тут нечем.

Симон. Народ за тебя стоит стеной, мы защитим тебя грудью.

Робеспьер. Вы будете крепко спать, как ученики Иисуса в Гефсиманском саду.

Симон. Максимилиан! Как ты можешь сомневаться?

Робеспьер. В тебе, Симон, я не сомневаюсь. Все в этом доме преданные и верные друзья. Но ты знаешь лучше всякого другого — ведь ты каждый день читаешь вместо меня донесения полиции, у тебя и теперь лежит их целая кипа, — ты знаешь сам, как народ утомлен, разочарован, ненадежен, как легко его смутить нелепыми подозрениями и подлой ложью, которую распускают коварные враги. Когда я вышел на улицу, проболев месяц, я был потрясен той переменой, которая произошла а народе. Наши враги сеют недовольство. И трудно решить, какой враг опаснее, — тот, что ратует за королевскую власть, или тот, что заведомо лжет, расточая посулы, насаждая продажность и злоупотребляя террором. Стоило ли казнить Эбера? Его яд остался. Для подлых людей Революция только добыча. Лишите их наживы — они тотчас покажут клыки, отойдут в сторону, предадут нас. Кто истинная опора Республики? Горстка людей. Их так мало, и все их могущество в силе слова.

Симон. Но ведь это самая благородная, самая возвышенная сила.

Робеспьер. Я узнал ей цену в Конвенте. Не очень-то надежна эта сила. Я видел там страх и покорность побитого пса, трусливого и хитрого, с которого нельзя ни на минуту спускать глаз, иначе он того и гляди вцепится в вас исподтишка. Славный мой пес Браунт! (Ласково трогает его ногой.) Прости, что я сравнил собак, наших преданных друзей, с людьми без чести и совести... Но горше всего видеть, как вокруг нас, по всей Франции, распространяется гнусная зараза продажности. Да будут прокляты деньги! Это проказа на теле Республики. Она разъедала людей, которым я верил всей душой. Позорный скандал в Ост-Индской компании обнажил эти язвы. Напрасно мы вырезаем один гнойник за другим — повальная болезнь косит всех направо и налево; и те, кого мы посылаем на борьбу с ней, заражаются сами. Первыми заболевают лицемеры, которые усерднее других выставляют напоказ свою гражданскую доблесть. Под флагом террора наши посланцы в провинциях бесстыдно торгуют революционным правосудием: продают помилования, отменяют приговоры, грабят имущество... Фуше, Тальен, Фрерон, Баррас... негодяи, запятнавшие себя кровью и грабежами... Вот и сейчас в Воклюзе орудуют черные банды, навербованные Ровером с помощью Журдана, этого чудовища, версальского головореза, который вырвал сердце у Фулона, — они там скупают за бесценок государственные земли. И в эту шайку разбойников, по донесениям, полученным мною, входит более пятисот человек, занимающих общественные должности... Страшно подумать! Республика в опасности — республиканцы продают ее с торгов!

Робеспьер. Надо покарать их... Но это не в наших силах! Когда не нужно, трибуналы щедро проливают кровь. Но как только дело доходит до этих подлецов, чья-то могущественная рука удерживает занесенный топор. У злодеев оказываются защитники в самом Комитете. Бесполезно предавать суду богачей, они всегда изыщут способ обойти закон. Одних бедняков приносят в жертву. Следовало бы провести чистку обоих Комитетов и перестроить все судопроизводство.

Робеспьер. И сделаю. Но я знаю, Симон, что это и погубит меня. Они обвинят меня в стремлении к диктатуре. Оружие древнее и обоюдоострое: его создали защитники Свободы для борьбы с тиранами, а тираны пользуются им против защитников Свободы. Вот уже два года контрреволюция применяет это оружие против меня. Хитрый дьявол Питт наводнил всю Францию воззваниями, где говорится о моих солдатах и моей армии, как будто я король Республики. Они стараются посеять тревогу, восстановить против меня добрых граждан и разжечь ревнивые подозрения моих товарищей.

Симон. Мелкие неудачи неизбежны — такова расплата за твой высокий моральный авторитет. Не унывай! Ты должен радоваться и гордиться. Твоя сила в бескорыстии, твоя цель — благо Нации. Ты победишь, как мы победили при Вальми. Так велит разум. Разум всегда побеждает.

Кутон. Максимилиан! Я встретил у твоих дверей Фуше. Он, кажется, просил его принять, а ты отказался.

Кутон. Его не так-то легко спровадить. Он все еще ждет, мокнет там у подъезда, шагает взад и вперед под дождем.

Робеспьер. Я презираю его в такой же мере, как грязь, которую он топчет. Будь моя воля, я бы втоптал его в эту грязь.

Кутон. Это не в твоей власти — по крайней мере теперь. Плут принял все меры предосторожности. У него есть покровители в Комитете.

Робеспьер. Ты знаешь лучше всякого другого, какая цена их покровительству.

Кутон. Больше чем кто-либо другой я имею основание не щадить этих лионских палачей, Колло и Фуше; они отстранили меня, они свели на нет все мои попытки внести умиротворение. Но какой смысл выказывать чувства, если ты не в силах претворить их в действие? В водовороте политических событий мы не смеем позволить себе роскошь личной вражды. Одно из двух — или сокрушить врага, или, если не можешь, не доводить его до ожесточения. Советую принять Фуше! Что тебе стоит повидать его, выслушать, выведать, какие у него планы, и хоть на время усыпить его подозрения?..

Робеспьер. Что нового он может мне сказать? Ненавижу этого мошенника. При виде его я не смогу скрыть свое омерзение. Пускай обивает пороги, я не приму его.

Кутон. Тогда он пойдет к своей прежней поклоннице — твоей сестре Шарлотте — и будет лить слезы у ее ног. Хоть он изменил ей, она до сих пор к нему неравнодушна, ты же сам знаешь. Она прибежит и станет умолять тебя.

Робеспьер (в тревоге). Нет, нет, только не это! Избавьте меня от нее, умоляю вас! Она выводит меня из себя. Я не выношу ее.

Кутон. Тогда прими этого негодяя. Другого выхода нет.

Робеспьер. Ну что ж! Придется пойти на это, раз ты так решил. Ты всегда умеешь добиться, чего хочешь, хитрец.

Кутон. Я хочу только общественного блага, а оно неразрывно связано с твоим.

Робеспьер. Хорошо, согласен. Приведите его. А ты, Кутон, останься здесь. Мне важно, чтобы ты был свидетелем нашего разговора.

Кутон. Ни за что! Я слишком хорошо знаю, что здесь произойдет — хоть и прошу тебя быть сдержанным, — я не хочу присутствовать при унижении врага и тем унизить его еще более. Зачем напрасно вызывать его ненависть? Даже если ты порвешь с ним, мне небесполезно будет сохранить связи с вражеским лагерем. Увезите меня. Я отлично все услышу из соседней комнаты...

Симон. Я тоже. Пока ты у нас в доме, Максимилиан, мой долг охранять тебя. Я дал себе слово никогда не оставлять тебя одного с посетителями.

Кутон. Ты прав. Хорошо было бы, если бы так охраняли Марата.

Симон вкатывает кресло Кутона в соседнюю комнату и неплотно притворяет за ним дверь. Возвращается к Робеспьеру, выходит в противоположную дверь. Слышно, как он свистом подзывает кого-то с улицы.

Симон (бесцеремонно). Эй! Эй ты, там! Гражданин! Можешь войти.

Оставшись один, Робеспьер встает и оглядывает себя в зеркале. Поправляет галстук. Лицо его становится холодным, непроницаемым. Возвращается Симон. Робеспьер стоит в ожидании, облокотившись на камин, не глядя на дверь. Поспешно входит Фуше в поношенном сюртуке, застегнутом до подбородка, длинном, словно сутана, весь промокший от дождя. Он зябко потирает руки и покашливает.

Фуше. Прости, Максимилиан, что я потревожил тебя среди твоих неусыпных трудов. Но я желал, вернувшись после долгого отсутствия, поскорее дать тебе отчет в своей миссии. Меня влекла к тебе также приятная обязанность поздравить старого друга, выразить восхищение твоей борьбой против врагов Республики, твоими великими победами, твоими талантами. Я горжусь тобой больше всех, ведь я с самых первых шагов предвидел твой могучий взлет. Сколько лет прошло с тех пор?.. Помнишь?.. Пять или шесть?.. Не то это было вчера... не то давным-давно... Помнишь наши незабвенные вечера в Аррасе, в коллеже Оратории, в академии Розати?.. И Карно был с нами... Нас роднила страсть к науке и прогрессу, общая вера в будущее человеческого разума. Уже тогда ты блистал среди нас своим красноречием, душевной чистотой. Нас восхищала в тебе доблесть античного героя, благородное стремление освободить и просветить человечество, твое чувствительное сердце. Ты остался верен себе. С каждым днем ты вырастал все выше, но ты не изменился.

Робеспьер. И ты не изменился. Ты всегда лгал, всегда предавал.

Робеспьер. Ты предал бога, именем которого клялся, церковь, которой служил, избирателей, которые доверились тебе, предал все партии и всех друзей, которые имели глупость рассчитывать на тебя, предал короля, Республику, все человечество!

Фуше. Максимилиан! Не будь несправедлив, не отнимай у искреннего человека права признать свои заблуждения, перейти в другой лагерь, если он видит, что истина там.

Робеспьер. Для тебя истина там, где твоя личная выгода. Ты прошел в депутаты как роялист, чтобы защищать привилегии и награбленное добро твоих сообщников, работорговцев и корсаров из Нанта. И на другой же день ты предал их; ты потребовал казни короля, которого накануне клялся защищать, лишь только увидел, что выгоднее перейти в другой лагерь. Ты был с жирондистами, пока верил, что они прочно стоят у власти. И на другой же день отступился от них и стал эбертистом, самым отъявленным. Разумеется, лишь только прошел слух, что Эбер падет, ты отрекся от него и усердно содействовал его падению. Твоя беда в том, что ты жил в двух-трех днях пути от Парижа и осведомляли тебя скудно и с запозданием. Ты поверил в близкое падение другого человека и старался всеми средствами ускорить это падение. Но ты ошибся: этот человек цел и невредим, и он смотрит на тебя сейчас с гневом и отвращением.

Фуше. Робеспьер! Твои доносчики ввели тебя в заблуждение.

Робеспьер. Неужели ты думаешь, что я не знаю о твоих происках в Лионе против Кутона и меня, о кознях и подкопах, о кличке «модерантисты», которой ты нас заклеймил, о тайных сношениях с моими врагами в Конвенте, о преследовании моих друзей и агентов, о перехваченных тобою письмах? Ты думаешь, мне неизвестно, что два часа назад, прежде чем прибежать сюда, ты пытался подкупить кое-кого в Конвенте и хитростью выманить одобрение твоей миссии в Лионе, чтобы уклониться от проверки со стороны Комитета? Ты надеялся обмануть Конвент и противопоставить его Комитету. Твоя затея провалилась. И вот тебе пришлось вернуться в Комитет, к тому самому, кого ты надеялся обойти.

Фуше. Нечего делать, признаюсь. Ты слишком проницателен, Максимилиан, с тобой никакие уловки не помогут. Поверь, я не сомневался в твоем могуществе, но не подозревал, что оно так безгранично. Моя ошибка простительна. В провинции, где я пробыл около года, нет возможности быть столь же осведомленным, как ты. Знай я все, уж, поверь, я бы старался ни в чем с тобой не расходиться.

Робеспьер. Неужели ты считаешь, что такой цинизм может расположить меня в твою пользу?

Фуше. Я считаю тебя, Максимилиан, великим политиком; ты отлично понимаешь, что, когда ведешь армию в бой, перед тобой единственная цель — победа; значит, надо объединять свои усилия с теми, кто лучше других поможет одержать победу.

Робеспьер. Не потому ли ты связался с теми, кто способен принести поражение? Со всеми врагами Республики?

Фуше. С твоими врагами, Максимилиан. Только вернувшись сюда, я узнал, что они также и враги Республики. Но теперь я помню это твердо. Отныне они и мои враги.

Робеспьер. Значит, тебе придется стать врагом самому себе!

Фуше. Давай, наконец, объяснимся начистоту. Конечно, прискорбно, что ты не любишь меня, Максимилиан, меня это глубоко огорчает. Но мы оба не такие люди, чтобы зависеть от личных чувств, мы выше этого. Нами управляет разум, мы должны подчиняться соображениям здравой политики. В чем ты, как политик, можешь меня упрекнуть? Почему отозвали меня из Лиона? Я готов хоть сейчас дать отчет в своей миссии. Кто обвиняет меня и в чем?

Робеспьер. Я обвиняю тебя, я! И моими устами — твои бесчисленные жертвы, все, кого ты замучил, ограбил, оскорбил, погубил. Моими устами тебя обвиняет Республика, которую ты залил кровью и опозорил. Гекатомбы твоих жертв вызывают ужас во всем мире, ты нас всех запятнал кровью. Мало того, что ты навлек на нас проклятия, ты покрыл нас бесчестьем. Подлым преследованием религии и бедных простых людей, которые ищут в ней утешения, ты разжег фанатизм. Грубым глумлением над христианством, шутовским карнавальным атеизмом ты доставил повод Питту и его своре писак распускать ядовитую клевету и высмеивать нас, ты восстановил против Революции все страны, еще не вошедшие во вражескую коалицию. Чем искупить то зло, которое ты причинил Республике? Можешь гордиться делом рук своих.

Фуше. Да, я горжусь своей работой. За десять месяцев я выполнил задачу четырех-пяти проконсулов. Я один управлял от имени Конвента четвертой частью Франции. Когда я уехал по вашему поручению, она пылала со всех сторон. Жирондисты, вандейцы, лионцы и англичане окружали Францию железным кольцом, все теснее затягивали на ее шее петлю. Я, да, я помог разорвать кольцо. Я собрал, снарядил, снабдил продовольствием несколько армий, я отправил на фронт тысячи солдат — в Нант, Мэн, Канны, Лион, Тулон. Я укрепил якобинцами все канцелярии, муниципалитеты, управления в департаментах центра. Я произвел там полную революцию. Чтобы сломить сопротивление любой ценой, мне пришлось применять гильотину, интриги и подкупы. Я жестоко подавил мятеж. Но ты отлично знаешь, что Колло д'Эрбуа, твой товарищ по Комитету, участвовал в подавлении мятежа наравне со мной. Пускай эти карательные меры часто раздирали мое чувствительное сердце, я должен был сдерживать его трепет, дабы выполнить свою задачу, дабы «ценой нескольких загубленных жизней» подготовить «всеобщее счастье потомства»[1].

Робеспьер. В твоих устах самые священные слова звучат гнусно. Я знаю тебя, Жозеф Фуше. Что тебе всеобщее счастье, человечество, будущие поколения? Твои жестокости тем более омерзительны, что ты совершаешь их с ледяным спокойствием. По мне, уж лучше кровожадный волк вроде Карье. Ты лицемер до мозга костей.

Фуше. В лицемерии ты большой знаток. У меня даже пропала охота возражать. Весь вопрос в том, выгодно ли для меня и тебя, для Революции, — раз, по твоим словам, ты и Революция составляете единое целое, что я готов допустить, — выгодно ли для Революции, чтобы мы с тобой заключили мир!

Фуше. В политике слово «никогда» не существует.

Робеспьер. Для тебя не существует ни «да», ни «нет». Хамелеон! Пока мы говорим, ты на глазах меняешь окраску.

Робеспьер. Благо Республики в том, чтобы не иметь с тобой никакого дела. Исчезни, сгинь.

Фуше. Исчезнуть я всегда успею. Удели мне несколько минут.

Робеспьер. Избавь меня от твоей гнусной физиономии.

Фуше. На тебя мне тоже не очень приятно смотреть, но то, что я хочу тебе сказать, слишком серьезно и не терпит отлагательства.

Фуше. То, о чем я должен с тобой поговорить, — не для ушей твоего жандарма. (Указывает на Симона Дюпле, который молча присутствует при их беседе.)

Фуше. К чести твоей позволю себе усомниться в этом. При управлении государством часто необходимо, чтобы правая рука не ведала, что делает левая.

Робеспьер. Пусть моя правая рука, так же как и левая, ведают, какое презрение ты вызываешь во мне.

Фуше. Я отлично понял, что ты решил устроить мне прием при свидетелях, чтобы я вдвойне оценил эту честь... и даже удивился, что не застал у тебя Кутона, который меня опередил. Но тут же успокоился, увидев, что дверь в соседнюю комнату приотворена. Ты здесь в своей семье. Весьма признателен, что ты и меня допускаешь в семейный круг. Ну что ж, раз тебе так хочется, я буду обращаться к Робеспьеру и его семье.

Робеспьер. Да, семье... У тебя, живой мертвец, семьи никогда не будет.

Фуше. Вот и ошибся, Максимилиан! Хоть я и очень беден (показывает на свою поношенную одежду), но в этом я гораздо богаче тебя, у меня есть ребенок... Однако таким людям, как мы с тобой, не стоит говорить о детях. Перейдем к делу! Робеспьер! Мне незачем напоминать тебе, что ты со всех сторон окружен врагами. Они скрываются повсюду, даже в числе твоих друзей. В Конвенте ты заставил всех молчать, но ты знаешь не хуже меня, что под этим молчанием таятся страх и жажда мести. Даже в Комитете против тебя ведется подкоп. Самые твои успехи навлекают на тебя ненависть врагов, внутренних и внешних. Я хорошо изучил тебя. За сутки, что я провел в Париже, за всю ночь без сна и день без отдыха, я учел все силы, взвесил все возможности и вижу, что ты один способен навести порядок в хаосе и вернуть Революцию на правильный путь. Ты хочешь и можешь этого добиться. И я готов помочь тебе.

Робеспьер. У тебя есть дело поважнее — помочь самому себе..

Фуше. Я слабый, смиренный человек, Робеспьер. Но ведь в басне голубю, — если ты дозволишь сравнить тебя с голубем, — очень пригодилась в трудную минуту помощь муравья.

Робеспьер. Как ты смеешь предлагать мне свою помощь, когда ты олицетворяешь в политике все то, что мне ненавистно, с чем я буду бороться всеми силами, пока не очищу Республику? Ты — воплощение самого чудовищного злоупотребления террором.

Фуше. Не будем поминать прошлое. Возможно, что мне случалось ошибаться. Я старался, как умел. В то время подобные крутые меры, пожалуй, были необходимы. Теперь они уже не нужны, признаю, и ты прав, что осадил меня. Однако убрать паруса во время бури не так-то легко. И тебе очень бы пригодился на корабле сын капитана дальнего плавания. Предлагаю тебе свою помощь.

Робеспьер. А для чего? Исправить то, что ты напортил? Восстановить то, что ты разрушил? Клеймить твою грязную политику? Карать тех, кто замешан в кровавых преступлениях, твоих зловещих соучастников — Карье, Фрерона, Барраса, Тальена?

Фуше. Почему бы нет? Я не страдаю ложным самолюбием. Если я признал, что твоя политика правильна, что настало время натянуть удила, я с той же минуты готов приняться за дело; не такой я человек, чтобы отступить перед крутыми мерами, я это доказал. Самые крайние средства хороши, если они целесообразны, и я согласен применять любые.

Робеспьер. Иуда! Вечно ты рыщешь, выискивая, кого бы предать, чему бы изменить.

Фуше. Ах, Робеспьер, как надоели твои постоянные ссылки на Евангелие! Я знаю не хуже тебя, а может быть, даже и лучше, в силу своей профессии, тексты из бывшего Священного писания. Они полезны для тех, кто может себе позволить мирную, бездеятельную жизнь. Но нам отказано в подобной роскоши, мы должны держать у изголовья иную книгу — книгу опыта. Пускай в ней немало противоречий, но в государственной деятельности кратчайшая линия между двумя точками редко является прямой. Тебе известно лучше всякого другого, что средства для спасения народа и государства не всегда одинаковы. Порой надо сражаться, порою притаиться, вынуждая противника к маршам и контрмаршам, чтобы обессилить его. Иногда могут пригодиться самые решительные меры, но только на короткий срок. Вскоре от них отрекаются и заимствуют у противника умеренность, на которой тот строил свою политику. При умелой стратегии пользуются поочередно то Горой, то Болотом. В этом искусстве, — скажу не хвастаясь, — я могу быть полезен даже такому учителю, как ты.

Робеспьер. В могиле, где Дантон и Эбер. Очередь за тобой!

Фуше. Я еще не умер. Если меня вздумают столкнуть в могилу, уж я постараюсь, чтобы другие опередили меня. Ты не прав, Робеспьер. Для тебя гораздо выгоднее иметь во мне друга.

Робеспьер. Гораздо менее опасно иметь в тебе врага.

Фуше (направляется к двери). Посмотрим... Очень жаль, Робеспьер. Гордость всегда была твоей слабой стороной, она погубит тебя... Прощай. Дело не выгорело! Что же, тем хуже для меня, но тем хуже и для тебя! (Выходит в дверь направо [2].)

Из левой двери появляется Кутон, которого вкатывает младший Дюпле.

Кутон. Не следует на гадину наступать. Но если уж ты это сделал, — дави ее насмерть немедля.

Кутон. А в силах ли ты? Ты же видел, Комитет сопротивляется.

Кутон. А до тех пор, Максимилиан, не стоило так его озлоблять. Куда благоразумнее усыпить его подозрения. Ну да сделанного не воротишь. Постараемся опередить его.

Кутон. Там он не менее опасен. Эта мерзкая тварь умеет рыть подземные ходы и ускользнет из любой ловушки.

Робеспьер. Или попадется в собственные силки.

Робеспьер молча, с приветливой улыбкой пожимает руку Леба.

Леба. Мне только что попался навстречу Жозеф Фуше рука об руку с Карье.

Леба. Карье так дико вращал глазами и так был взволнован, что даже не заметил меня. Не знаю, что такое нашептывал ему Фуше.

Робеспьер. Несколько минут назад он предлагал мне голову Карье.

Кутон. Думаю, что теперь он предлагает Карье твою голову.

Леба. Напрасно вы собрали в стенах Парижа всех этих опальных проконсулов.

Робеспьер. Необходимо было освободить от них измученную провинцию, довольно эти пиявки сосали кровь Франции.

Леба. Если вы не можете (а я бы этого хотел) заключить с ними мир, то вы должны их обезвредить.

Робеспьер. Им удалось запутать в свои грязные дела многих членов Конвента, чьи голоса нам необходимы. Правосудие Революции уже больше не в наших руках. Чтобы одолеть этих негодяев, обычные способы не годятся.

Кутон. Да ведь законы исходят от нас. Зачем же нам нарушать их? Издадим новые законы, нужные Республике.

Леба. Довольно препираться! Если заговор налицо, не теряйте времени! По закону или против закона, разите врага, пока он не успел опомниться!

Робеспьер. Ты ли это, прежний законник, столь педантичный в суде? Ты был так щепетилен, ты первый требовал точного соблюдения законов.

Леба. В армии мы с Сен-Жюстом поняли, что высший закон — это любой ценой добиться победы. Каждую минуту нам приходилось самолично, бесконтрольно принимать решения, не подлежащие обжалованию. С точки зрения закона мы, пожалуй, заслуживали порицания. Но, подобно Цицерону, приказавшему удавить Катилину, я мог бы сказать: «Клянусь, что мы спасли отечество!»

Робеспьер. Вы спасли его. Но и спасители могут когда-нибудь стать опасными для Республики.

Кутон. Таковы судьбы Революции. В ее буйном кипении формы непрерывно меняются, и надо зорко следить, как бы орудие, выкованное в свое время для защиты Свободы, не стало впоследствии орудием угнетения. Тогда ломайте его немедленно.

Робеспьер. Именно таким орудием стали наши ярые террористы, проконсулы в провинциях.

Кутон. Однако и противоположный полюс — переряженные роялисты — представляет не меньшую опасность. Чтобы обуздать и тех и других, бешеных и умеренных, нам придется, Максимилиан, разоружив проконсулов, завладеть их оружием и, заменив их, смело возглавить борьбу за равенство, довести до конца Революцию.

Робеспьер. Я желаю этого не менее пламенно, чем ты. Вам известны мои сокровенные мысли. Я всегда был и всегда буду за народ, заодно с народом, против бесстыдного класса алчных торгашей, хищников, пиявок, сосущих кровь Революции, хотя мы все трое (чем я отнюдь не горжусь) происходим из буржуазии, а для нее, как говорил Руссо, сама Свобода — «лишь средство беспрепятственно приобретать и благополучно владеть». Буржуазия на все пойдет, ни перед чем не остановится, лишь бы держать народ в ярме и задушить все успехи Революции. Наша главная внутренняя угроза — это алчность и эгоизм ненасытных буржуа. Мы убедились во время их дикого произвола в Марселе, Бордо и Лионе, на что они способны. Они одержали бы верх и в Париже, если бы тридцать первого мая народ не восстал. Мы должны постоянно поддерживать пламя восстания в народе, постоянно сохранять огонь под пеплом[3]. Пусть ничто не нарушает нашей кровной связи с народом! Вместе с тобой и Сен-Жюстом я признаю необходимость классовой политики, изъятия награбленных богатств в пользу неимущих — в этом суть наших Вантозских декретов. Но при выполнении этих декретов необходимо соблюдать осторожность. Мы вынуждены быть осмотрительными, пока неприятель топчет нашу землю. В руках богачей государственный кредит, от них зависит снабжение армий. За вами дело, Леба, Сен-Жюст, — ведите наши доблестные войска, отбросьте внешнего врага за пределы родины, и тогда, наконец, мы сможем обратить силы против врага внутреннего!

Кутон. А до тех пор сколько вреда он успеет причинить! И одно из главных зол — щадя врага, мы потеряем доверие народа, который не поймет нашей политики.

Робеспьер. Народ готов пойти на все жертвы, если воззвать к его высоким чувствам, к священному источнику, который пытались замутить эбертисты. Наш первый, неотложный долг — пробудить в миллионах сердец французского народа веру в нравственность, врожденное религиозное чувство, которое закаляет душу и помогает бестрепетно пройти сквозь огонь и пламя, вселяя в нас надежду на бессмертие.

Кутон. Разумеется, это не может повредить. Но, мне кажется, еще более насущная задача — удовлетворить земные нужды народа, его материальные потребности.

Робеспьер. Ты неправ, Кутон. От тех, кого любишь больше, надо и требовать больше. Больше героизма, больше самоотречения. Народ здоровый духом, — а таков наш народ, — не желает поблажек. Он почитает вождей, которые зовут его к жертвам во имя идеала, — конечно, если эти вожди жертвуют собой наравне с ним.

Леба. Я не разделяю твоей уверенности. Даже в армии, во время боя, мы с Сен-Жюстом не раз оказывались бы одинокими перед лицом врага всего лишь с горсткой солдат, если бы позволили основной массе повернуть обратно. Призвание жертвовать собой доступно не всем. Но с тобой, Максимилиан, я не хочу спорить. Ты веришь в величие человеческой души, и в этом сказывается твое собственное величие. Ну что ж! Воскреси в народе веру в верховное существо, если можешь. Однако, какую бы политику в области нравственной и социальной вы ни проводили, на одном я всегда буду настаивать — на примирении всех республиканских партий. Вражеский фронт растянулся так широко, что мы не можем противостоять ему силами одной лишь партии. Как бы могуча она ни была, фронт ее слишком узок. Расширьте линию фронта.

Робеспьер. Я сам этого хочу. Я готов протянуть руку честным гражданам всех партий. Но не допущу соглашений с теми, кто предал и запятнал Революцию, с разными Карье и Фуше.

Леба. Очень жаль. Они послужили Революции и могли бы еще послужить.

Робеспьер. Если таково твое мнение, значит ты осуждаешь казнь Эбера и Дантона?

Леба. Я сожалею о свершившемся. Пусть были все основания презирать и остерегаться этих людей — благо Республики требовало сохранить их ради общей дружной защиты от врагов. Строй революционеров поредел после безжалостных порубок в их рядах. Нам стало трудно справляться с нашей миссией. Будь моя воля, я объявил бы священной голову каждого, кто участвовал в Революции десятого августа.

Кутон. Пустое! Тебе же говорил Сен-Жюст: если бы мы не разгромили одним ударом шайку Эбера и Ронсена, они уничтожили бы нас. Страна была накануне военного переворота. Мы удушили заговор в зародыше.

Леба. Неужели такова плачевная судьба Революции, что она должна пожирать одного за другим своих сыновей? Довольно жертв! Пресекайте заговоры беспощадно, но не толкайте на преступления наших противников. Попытаемся в последний раз заключить мир с опальными проконсулами.

Робеспьер. Нет, я против! Я несу ответственность за душу народа, я охраняю его нравственную чистоту. Я буду защищать народ.

Кутон (делает знак Леба). Бесполезно спорить. К тому же слишком поздно для примирения. Разрыв окончательный и непоправимый. Раз жребий брошен, надо действовать, не теряя времени. Нам остается проверить и отточить оружие. Пойду работать, мне надо подготовить декреты.

Робеспьер. Печальная необходимость! Не думай, Леба, что я не страдаю. Я жажду избавиться от этого бремени. Когда же нам будет дано положить конец террору?

Кутон. Только террором можно прекратить террор.

Кутона увозит в кресле Симон Дюпле. Робеспьер и Леба остаются одни.

Робеспьер. Ты опечален, друг? Ты нас осуждаешь?

Леба. Нет, меня смущают не нарушения закона — это допустимо во имя общественного спасения. Кутон прав: законы — творение человека, он их создает, он же их отменяет. Пока Революция не завершена, меняются и законы, еще не настало время их закреплять. Но наступит час, когда державный облик нового, наконец установленного строя воплотится в законе, и тогда закон станет неприкосновенным. Не буду возражать и против вашего желания порвать с крайними партиями — вам виднее все их интриги. Равно нет у меня охоты сожалеть о судьбе этих грабителей, скорее меня тревожит то зло, что они могли вам причинить. Меня огорчает другое, Робеспьер, — позволь доверить тебе мысли, которые уже давно меня гнетут. Я вижу, как Революционный трибунал посылает на эшафот без разбора вместе с хищниками много невинных (тебя коробит это слово?), несознательных людей, слабых и безобидных созданий, женщин и детей... Максимилиан! Неужели ты допустишь, чтобы завтра осудили на смерть Люсиль Демулен?

Робеспьер (судорожно сжимает руки, лицо его выражает страдание). Не напоминай мне о том, что терзает мне сердце. Несчастная женщина! Ты думаешь, я не хотел бы ее спасти?

Леба. Как? Хотел бы и не можешь? Так скажи об этом по крайней мере, заяви, что ты этого хочешь.

Робеспьер. Неужели я не спас бы Демулена, если бы мог? И тем более его подругу! Ах, Леба, ведь я их поженил, я держал на руках их ребенка. Я не из тех, кто забывает прошлое. Поразив друга, я ранил себя. Но разве ты не видишь того, что отлично видят они, не видишь, что именно этой казни они и добивались.

Робеспьер. Мои коллеги по Комитетам. Они выслеживали меня. Они отлично поняли, где мое уязвимое место. Чтобы вырвать у них смертный приговор Эберу и Ронсену, я принужден был выдать им нашего неосторожного болтуна, опьяненного своим красноречием пустозвона, который играл на руку всей замаскированной реакции. Сделать исключение — значило бы поколебать столь необходимое Республике доверие народа, который встревожен беспрерывными предательствами. И так уж завистники стараются подорвать доверие ко мне, распуская слухи о моей нерешительности.

Леба. Когда карают таких, как Демулен, — я это понимаю. Эти бессовестные болтуны, сами того не сознавая, приносят вред в порыве оскорбленного самолюбия. Мы, мужчины, обязаны нести ответственность за свои ошибки, даже за опрометчивые поступки. Но — женщины? Неужели нельзя держать их в стороне от наших кровавых столкновений?

Робеспьер. Они сами завоевали право в них участвовать после удара кинжалом Шарлотты Корде.

Леба. Что общего у Люсили с этой помешанной?

Робеспьер. «Нина от любви безумна...» Ты же знаешь, она замешана в тюремном заговоре.

Леба. Бедная заговорщица! Она старалась хоть чем-нибудь заглушить свое отчаяние.

Робеспьер. Она убила бы всех нас, если бы могла. Я понимаю ее и жалею, но ничем не могу ей помочь. Она подкупала наемных убийц.

Леба. Это пахнет предательством, ей поставили западню.

Робеспьер. Может быть, но она попалась в нее. И теперь уже немыслимо ее спасти. Чем больше сочувствия я к ней проявляю, тем яростнее они стараются ее погубить. А потом будут порицать меня же за бесчеловечный приговор — такова их двойная игра! Стоило мне отозваться с уважением о юном Гоше (ты его знаешь), стоило ему выказать мне свою преданность, как он стал мишенью для ожесточенных нападок Комитета. И даже Сен-Жюст на их стороне.

Леба. Гош и в самом деле самонадеян, заносчив, ни с кем не желает считаться.

Робеспьер. Пусть так, он молод, горяч. Республика не настолько богата талантливыми генералами, чтобы не дорожить такими, как Гош... И все-таки придется принести его в жертву, не то меня обвинят, будто я окружаю себя преторианской гвардией. Остерегайся дружить со мной, а то и тебя заподозрят.

Леба. Отчего же ты не порвешь с негодяями, которые завидуют тебе и порочат твое имя?

Робеспьер. Еще не время. Мы должны быть едины, таково веление Революции. Сам же ты сейчас призывал нас к единению. Видишь теперь, как нелегко быть в союзе даже с теми, кто слывет и кого я сам считаю, несмотря на личную неприязнь, самыми истыми, самыми стойкими республиканцами. За любое совместное решение несут бремя ответственности все сообща, хотя бы совесть того или иного возмущалась и скорбела. Я беру на себя ответственность за все постановления Комитета, и долг повелевает мне все их отстаивать, не отрекаясь ни от единого слова. О счастливое время, когда я выступал один против всех, одинокий перед лицом враждебного собрания! Теперь, когда в моих руках власть, я не менее одинок, но гораздо менее свободен...

Уже несколько минут из-за стены налево доносятся юные женские голоса и веселый смех. Леба становится рассеянным, прислушивается. Робеспьер улыбается.

Робеспьер. Да ты меня не слушаешь. То, что говорят за стеной, интересует тебя гораздо больше.

Леба (смутившись). Прости меня, Максимилиан.

Робеспьер (сердечно). За что же? Там твоя молодая жена с сестрами, они смеются и болтают. Она нарочно смеется громко, чтобы ты услышал ее. Ей не терпится увидеть тебя поскорее. Мы имели жестокость разлучить вас, оторвать друг от друга; может быть, в следующем месяце нам придется снова отослать тебя в армию. В глубине души, за каждую минуту, что мы у вас похитили, вы проклинаете меня, как за тяжкое преступление. Не отрицай! Я сам сознаю свою вину... Ну что же, пойдем к нашим милым подругам!