Картина вторая. Дворец Тюильри, Комитет общественного спасения, вечер 5 апреля

Дворец Тюильри, Комитет общественного спасения, вечер 5 апреля. Угловой павильон, наискосок от фасада павильона Равенства. В глубине — три больших окна с частым переплетом, выходящие на площадь Карусели. У задней кулисы — стол председателя и двух его помощников. Справа и слева, под прямым углом, — еще два стола для остальных членов Комитета. Напомним, что в Комитете осталось одиннадцать членов — двенадцатый, Эро де Сешель, гильотинирован несколько часов назад.

Последние отблески заката.

Билло-Варенн, Колло д'Эрбуа, Карно, Баррер.

Колло. Уф! Наконец-то прикончили зверя!

Карно. Его рычание доносилось сюда через весь парк.

Баррер. Да, теперь, когда он умолк, наступила тишина, пустота во мраке!

Билло. До той самой минуты, пока ему не отрубили голову, я все опасался, как бы он не взбаламутил толпу, неверную, изменчивую, полную врагов.

Баррер. Врагов? Нет. И друзей тоже. Это зрители на бое быков. Они рукоплещут и быку и удару шпаги матадора.

Карно. Удар был метко направлен.

Баррер. Да, у юноши твердая рука. Без доклада нашего Сен-Жюста Конвент не пошел бы на это.

Карно. Но ведь доклад продиктовал твоему Сен-Жюсту тот, другой, наш безупречный, наш Неподкупный...

Билло. Трудненько было вырвать у него согласие. Целые две недели мы с Колло его уламывали. Пришлось пойти на уступки. За голову Демулена голову Эбера. Он ни за что не хотел выпускать свою добычу.

Карно. Просто боялся. Ведь он трус. Боялся падения Дантона. Привык прятаться за его спину.

Билло. Нет, Карно, тебя ослепляет ненависть. Я не меньше твоего ненавижу Робеспьера. Но надо же быть справедливым. Вспомни, как этот человек, больной, измученный, изнуренный лихорадкой, встал с постели, чтобы сразиться со сворой «Папаши Дюшена» и с преторианцами Ронсена; вспомни, как он через силу дотащился до Клуба якобинцев и дал отпор смутьянам, приняв все их угрозы и проклятия на свою голову. Я сам был тому свидетель. Кто смеет назвать его трусом? Кто из нас, одиннадцати, не заключил договора со смертью? Но он-то — он обречен и сам это знает. Знает, что смерть ждет его, настигает и что ему предстоит погибнуть или от рук наших врагов, или, если он собьется с пути, от нашей руки; иного выбора у него нет. И это тоже ему известно.

Баррер. Ты, Билло, охотно защищаешь людей от других. А кто их защитит от тебя?

Билло. Честность республиканца. Пусть не домогаются власти.

Во время этого разговора входит Межан, начальник канцелярии Комитета, с пачкой бумаг, которые он дает на подпись то одному, то другому. Подносит их и Барреру.

Баррер (подписывает, продолжая разговаривать). В данный момент Комитету выгодно поддержать авторитет Робеспьера. Нам необходимо его влияние, чтобы задушить стоглавую гидру мятежа.

Билло. Да, ты прав, Баррер. Хотя мы беспощадно отсекаем ей головы, они снова и снова вырастают со всех сторон. Еще месяца не прошло, как мы раскрыли заговор Ронсена, этого нашего Кромвеля; помните, какое брожение началось во всей армии? Если бы не энергичные действия Комитета, Республика оказалась бы под сапогом самой гнусной военной диктатуры. Затем Питт, с помощью английского золота, через своих банкиров, вел торг с Дантоном и продажными членами Конвента, добиваясь восстановления монархии. Весь вопрос в том, кто из нас опередит другого. Мы отрубили головы вожакам. Но их подлые шайки все еще скрываются. Как их выловить? Коварные обманщики прячутся то под личиной милосердия, то под личиной самого ярого якобинства. Враги кишат всюду.

Карно. Враг пробрался и сюда. О наших тайных совещаниях кто-то доносит Питту.

Билло. Теперь уже никто не донесет. Тот, кто нас предавал, негодяй Эро, погиб сегодня на эшафоте.

Карно. Нет, нас выдают по-прежнему. Только что перехвачено еще одно донесение, отправленное из Парижа в ставку эмигрантов королю Веронскому; ему доносят о том, что известно одним только нам. Письмо написано уже после того, как Эро посадили под замок. Дай-ка сюда, Межан... Вот оно! (Показывает письмо, которое вручил ему Межан).

Билло (хватает письмо). Быть не может! (Читает и, ошеломленный, опускается на стул.) Среди нас есть предатель!

Колло вырывает у него письмо. Бумага переходит из рук в руки. Все поражены и взволнованы.

Колло (ходит по комнате большими шагами). Негодяи... Разбойники! Где их захватить? Как их обнаружить?

Билло (разъяренный, вскакивает и обходит своих коллег, всматриваясь каждому в лицо). Уж не ты ли? А может быть, я сам?

Баррер (затворяет окна). У стен, у окон есть уши.

Входит Сен-Жюст.

Сен-Жюст. Что это с вами?

Баррер. Читай, Сен-Жюст!

Сен-Жюст (прочитав письмо). Эро оставил после себя гниль и заразу. Все ваши канцелярии надо сжечь дотла. Ваши министерства — это свалка бумаг, зловонная яма, где притаилась продажная сволочь, торгаши, шпионы, все предатели Республики. (При этих словах он взглядывает на Межана, — тот собирает бумаги и быстро выходит.)

В продолжение этой сцены Межан еще раза два бесшумно проскальзывает в зал якобы для того, чтобы подписать какие-то бумаги. С самым смиренным, безразличным видом он внимательно прислушивается к разговорам, не упуская ни слова.

Карно. Кто обвиняет всех, не обвиняет никого. Скажи, кого ты подозреваешь?

Сен-Жюст. Тебя, Карно, и весь этот сброд из военного министерства, четыре сотни чинуш, мужчин и женщин, завзятых крикунов и развратников, которыми командуют бывшие дворяне! Тебя, Баррер, тебя, франт на красных каблуках...

Баррер (смеясь). И, добавь, в красном колпаке.

Сен-Жюст. Тебя, чьи канцелярии на улице Шерути стали рассадником щегольства и наглости, приютом монархистов, тебя, который пригревает в канцелярии иностранных дел чиновников-немцев да еще сажает их начальниками.

Баррер. Я ручаюсь за своих щеголей.

Колло (насмешливо). И за своих щеголих, Анакреон?

Входит Кларисса, молоденькая секретарша Баррера, и подает ему новую пачку бумаг для подписи.

Баррер (подписывает бумаги, берет ее за подбородок и отпускает). Вот за эту я ручаюсь.

Кларисса уходит.

Благодаря ей нам удалось изобличить Эро.

Билло (недоверчиво). Она предает одного, чтобы вызволить других. Она выщиплет тебе все перья.

Баррер (улыбаясь). Она мое перо.

Колло. Вернее, твоя перина.

Сен-Жюст. После поговорите о своих грязных похождениях. Ваш разврат — оскорбление для нищего, голодного народа. Мы здесь находимся на посту, мы — слуги Нации и ей лишь обязаны дать отчет. Во всех ваших канцеляриях и даже здесь, в самом Комитете, царит преступный беспорядок, безделье, хаос, а расходы громадные. Бумаги теряют или выкрадывают. Это — гнездо предателей. Я требую чистки канцелярий. И начать надо, Карно, с твоих людей, с твоего министерства, там полно контрреволюционеров.

Карно. Ты с ума сошел! Эти люди помогают нашей победе.

Сен-Жюст. Если бы мы с Леба не находились при армии и не противодействовали им, они помогли бы нашему поражению.

Карно. Ты ничего не смыслишь в военном деле и не имеешь права судить о нашей стратегии. Пока я возглавляю военное министерство, я один всем распоряжаюсь. Мы посылаем тебя в армию только для того, чтобы проверять выполнение наших приказов. Но оспаривать их ты не вправе, так же как любой из моих офицеров.

Сен-Жюст. «Твоих» офицеров. Ты что, Цезарь?

Карно. Я скорее стал бы Брутом, если бы среди нас появился Цезарь. Но что до тебя, я спокоен: Цезаря из тебя не выйдет. Ты просто школяр, который вызубрил трагедию по указке своего учителя-педанта.

Баррер. Перестаньте ссориться! Теперь не время. Наши Комитеты, сама Революция в опасности, кругом заговоры.

Карно. Однако топор поработал на славу.

Билло. Вот именно. Мы расправились с гидрой мятежа, но обрубки ее — жирондисты, эбертисты, дантонисты — извиваются в бешенстве, точно разрубленные змеи, и пытаются вновь срастись.

Колло. Этим пользуются враги; за ними тучей тянутся фельяны, роялисты, попы и буржуа — все, кто одержим бешеной ненавистью к Революции.

Баррер. И всюду рука Англии, ее интриги и золото. Всюду прокрались ее тайные агенты — в наши крепости, где они взрывают арсеналы, в наши клубы, где они разжигают вражду. Английские биржевые маклеры, банкиры, разные темные дельцы добиваются падения курса денег, играют на понижение, обрекают народ на голод и стараются обратить против нас ослепленных страданиями людей.

Сен-Жюст. Это наша вина, тяжкая вина. Признаем ее. Мы слишком часто забываем, в чем наша главная цель. Она в том, чтобы народ был счастлив. Нечего хвалиться, что вы создали Республику, если она не принесла счастья народу. Отнять у народа радость — значит отнять у него родину, республиканскую гордость — он не любит Свободу, он ничего не любит. Вам говорили: «Свобода или смерть!» А я говорю вам: «Счастье народа или смерть!»

Карно. Пустые слова! В чем оно, счастье? Кто знает?

Сен-Жюст. Да, счастье — идея новая для Европы. Наша задача — исторгнуть из земли это пламя.

Билло. Каким путем?

Сен-Жюст. Путем экспроприации угнетателей. Раздайте беднякам имущество тех, кто угрожает Свободе. Я требую ввести в действие Вантозские декреты. Вам не удастся положить их под сукно. Обездоленные — это великая сила земли, они — ее хозяева, за ними слово.

Карно. Они не хозяева. Не надо нам хозяев. Ни тех, ни других. Мы правим страной на благо всех граждан без различия.

Сен-Жюст. Вы правите на благо тех, кто богат.

Карно. Для того чтобы править, нужны деньги. Мне необходимы деньги на войско, на порох, на боевые припасы, на провиант. Если ты изгонишь из Франции богачей, кто даст мне денег? Уж не твои ли оборванцы?

Сен-Жюст. Они дают тебе свою кровь — это их единственное достояние. Уделите им долю в общественном богатстве, во владении землей. Приобщите их к Революции. Тогда никакие силы не смогут пошатнуть Республику. Какое безрассудство! Для того ли Революция отняла привилегии у знати, чтобы даровать привилегии богатым? Камбон потворствует богачам. За последние четыре года одни только богачи извлекают выгоду из жертв, которые приносит Нация. Новая аристократия торгашей, более хищная, чем прежняя аристократия, дворянская, присваивает все наличное сырье, прибирает к рукам торговлю и промышленность, расхищает богатства земли и сокровища ее недр, хлеб, леса и виноградники. И все это под нелепым предлогом свободы торговли. А вы, вы позволяете им грабить, вы берете под покровительство злейших врагов и приносите им в жертву народ, нашего единственного друга!

Баррер. Берегись! Ты проповедуешь идеи бешеных, мятежников, которых мы разгромили с согласия и одобрения Робеспьера.

Билло. Мы громили их, но не их идеи! Сен-Жюст, я разделяю твои взгляды! Мы боролись лишь против преступного применения этих идей, против честолюбия бешеных, кто бы они ни были, предатели или одураченные простаки, против тех, кто угрожал самим устоям Республики. И поверь, мне это было нелегко!

Баррер. Опасность грозит слева, опасность грозит справа, прямой путь пролегает по узкой тропе.

Сен-Жюст. Зато она ведет к Революции. Революция еще не завершена.

Карно. Но ведь мы совершили ее дважды. Революцию четырнадцатого июля и Революцию десятого августа.

Сен-Жюст. Только третья идет в счет. Когда же мы ее начнем?

Входит Робеспьер.

Робеспьер. Мы начнем ее, когда настанет время. Время еще не настало.

Сен-Жюст. А когда оно наступит, Максимилиан?

Робеспьер. Когда народ поймет, в чем состоит его долг.

Сен-Жюст. А буржуазия поняла, в чем ее долг?

Робеспьер. Я не жду, что враги без принуждения, по доброй воле, станут уважать закон. Ваше дело их принудить. Но наши друзья из народа должны подавать пример справедливости. Они этого не делают. Мы силимся обеспечить народу максимум заработка. Это требование не соблюдается. Демагогические надбавки развратили народ. Люди требуют еще более высокой оплаты. Они забывают, в каком трудном положении находится отчизна, вынужденная отражать нашествие неприятеля. Более того, они пользуются нашими затруднениями. Они скорее готовы отказаться от работы, чем согласиться с установленной платой. Пекари, грузчики в порту, сельские рабочие, оружейники бросают работу и предъявляют все новые требования, нанося этим ущерб государству. Предатели! Пора их заставить одуматься. А если будут упорствовать, — предать их суду Революционного трибунала.

Билло. А ты не находишь, что у нас и так достаточно врагов? Вряд ли разумно превращать во врагов наших друзей. А народ ведь, несмотря ни на что, наш единственный друг, как сказал Сен-Жюст.

Робеспьер. Мне ли не знать этого? К чему говорить о своих страданиях? Не я ли связал свою судьбу с судьбой народа? Не в нем ли я находил утешение, когда меня жестоко преследовали, не черпал ли я новые силы в постоянном общении с ним? Но теперь надо иметь мужество признаться: народ отдаляется от нас, он разочарован, он безучастен к нашей борьбе, можно подумать, что он затаил на нас злобу.

Билло. Он не может простить нам казнь своего любимца Эбера.

Робеспьер. Эбера мало было казнить! Он развратил наш народ. Мы не в том должны раскаиваться, что уничтожили Эбера, а в том, что нанесли удар слишком поздно: яд демагогии уже успел проникнуть в душу народа. А теперь нелегко искоренить отраву. И, однако, необходимо произвести эту мучительную и опасную операцию. Мы были бы не друзья, а враги народу, если бы не карали беспощадно всякое нарушение долга перед родиной. Не думаю, чтобы Сен-Жюст проповедовал слабость и близорукое попустительство, когда речь идет о тех, кого он с полным правом назвал «нашим единственным другом».

Сен-Жюст. Я не говорил, что мы можем позволить нашим друзьям поддаваться безрассудной анархии и тем губить наше общее дело. Они не понимают, что это и их кровное дело. Надо иметь смелость спасать людей наперекор им самим. Чтобы восстановить дисциплину, я сам возил гильотину по фронтам действующей армии. Если мы хотим победы, надо всю Францию превратить в военный лагерь.

Билло. А завтра страна окажется в руках военной диктатуры? Ну нет! Когда у нас двенадцать армий стоят под ружьем, нужно искоренять не только измену и анархию: самая грозная опасность — честолюбие полководца, возглавляющего эти армии. Вот зло, которое сгубило все республики! Марий не лучше Суллы. Пока я жив, диктатору не бывать!

Робеспьер. Разве мы говорим о диктаторе? Мы признаем только диктатуру добродетели и никакую иную. Нас губит испорченность нравов, продажность. Она проникла в недра Республики, она просочилась в глубь, до самых корней. Признаемся же в этом! Вспомните, чем вдохновлялся у нас революционный порыв: разве не чудовищным призывом «обогащайтесь», призывом буржуазии, которая разграбила имущество дворян и духовенства? Мало того, что роскошь, взращенная на нищете народной, являла собой ужасное зрелище. Те самые, кому было поручено бороться с развратителями и развращенными, все эти проконсулы в провинции, вроде вашего Фуше, которые хвалились, что несут беднякам «подлинную революцию», они-то и развратили народ. Ведь это они яростно ополчились на нравственные устои, на благодетельную веру в божество и в бессмертие души.

Билло. Не верю я этому. Уж не прикажешь ли служить мессу?

В кресле на колесах ввозят Кутона.

Кутон (насмешливо). А ведь тебе случалось служить мессу, гражданин Билло. Ты же был священником. (Обращаясь к тому, кто катит кресло.) Эй, Катон, осторожнее. Ты так меня толкаешь, словно хочешь прошибить стену тараном.,

Баррер (шутливо). Ему мерещится, будто он все еще берет приступом Лион.

Билло. Ты попрекаешь меня, Кутон, поповской рясой. Я давно ее скинул, а вот Робеспьеру не так-то легко вытряхнуть из себя свою поповскую душу.

Робеспьер (пожимая плечами). Я не терплю попов, мне не нужна церковная религия. Но я утверждаю, что атеизм — это роскошь, доступная лишь аристократам. Бедняки, честные люди, те, кому приходится вести повседневную жестокую борьбу, мучительную и тщетную борьбу с человеческой злобой и нищетой, ищут опоры в мысли о провидении, которое охраняет угнетенную невинность и карает торжествующее преступление. Мы должны укреплять в них эту надежду, — ведь она помогает им жить, как в свое время помогала жить и мне (я не стыжусь в том признаться). Все, что целительно, все, что дает народу силу жить, — это и есть истина. Горе тому, кто убивает веру в сердце народа!

Билло. Если сердце народа настолько слабо, что возлагает заботу о справедливости на какого-то идола, то наша обязанность перековать ему сердце. Мы научим его понимать, что народ, сам народ должен установить справедливость на всей земле. Революция — вот наше божество.

Робеспьер. Если Революция берется заменить собой божество, пускай она выполнит его предназначение, пусть установит царство добродетели! Пускай беспощадно пресекает беззакония проконсулов, которые, под предлогом защиты Революции, позорят ее грабежами, распутством и жестокостью.

Баррер. Мы уже отозвали с постов Тальена, Барраса, Матьё Реньо, Фрерона, Фуше, Карье... Довольно с тебя?

Робеспьер. Надо привлечь их к суду.

Баррер. И привлечем.

Робеспьер. Не верю. Вы не дадите огласки делу.

Баррер. Пойми, Робеспьер, не в наших интересах озлоблять этих деятельных людей; пусть они даже и виновны в превышении власти, зато честно послужили Республике в годину опасности. Для чего разглашать во всеуслышанье те прискорбные злоупотребления, которые, быть может, явились залогом их побед? Нечего поминать грехи прошлого. В делах общественных в счет идет лишь настоящее.

Робеспьер. Настоящее отравлено ядом прошлого. Рана загноилась. Надо очистить ее.

Баррер. Остерегайся бередить рану. Ты сам сказал, что народ Парижа не может нам простить ареста Шометта и казни эбертистов. Люди перестали нас понимать. Они не ропщут открыто, но охладели и отвратились от нас. Всюду глухое недовольство.

Карно. А главное, усталость. Все измучены вконец. За четыре года ни минуты отдыха!

Билло. А мы-то, разве мы отдыхали?

Карно. Однако мы обязаны держаться и поддерживать в народе бодрость духа вплоть до победы.

Баррер. Да пощадите вы людей, дайте им передышку, довольно смущать их умы!

Колло. Не надо новых процессов, не надо раздоров в рядах республиканцев.

Робеспьер. Ради спокойствия Нации необходимо, чтобы убийцы и грабители дали отчет в своих проступках.

Колло. На кого ты намекаешь? На Фуше? На Карье? Я их тебе не выдам. Клянусь честью, они спасли родину.

Робеспьер. В Лионе ты был сообщником Фуше.

Колло. Уж не в меня ли ты метишь?

Кутон. Нет, Колло, никто из нас не сомневается в твоей республиканской честности. Но ты сам знаешь, что твой приятель первый предал бы тебя, если бы нашел это выгодным, так же как он предал одного за другим всех своих прежних союзников — короля, священников и нантских купцов.

Колло. Выдать врага отнюдь не преступление. Он работал для Республики, не жалея сил.

Билло (указывая на Робеспьера). Я-то знаю, Колло, чего он не может ему простить: что Фуше предал господа бога, низвергнутого самодержца... Ведь Робеспьер взял его под свое высокое покровительство, так же как всех этих жаб из Болота, которых он пригрел на своей груди. Нет, мы не выдадим ему Фуше.

Робеспьер. Погодите, придет день, когда он заставит вас в этом раскаяться.

Билло. А ты не слишком-то доверяйся своим сторонникам в Конвенте, всем этим лжецам и трусам, бессловесным рабам твоего сераля.

Робеспьер. У меня нет других сторонников, кроме честных людей.

Билло. Ну, в таком случае долго ты не продержишься.

Робеспьер. Я и не рассчитываю на это, Билло. А ты со своими сторонниками думаешь продержаться дольше?

Кутон. Мы правим Республикой, но кто из нас уверен в завтрашнем дне?

Сен-Жюст. Наш день недолог. И пусть его сияющий свет, угасая, указывает путь человечеству на многие века!

Кутон. Нас слишком мало, и нам отпущено слишком мало времени. Кому это знать лучше меня? Ведь я уже наполовину мертвец. (Показывает на свои парализованные ноги.) Нам некогда спорить. Отбросим в сторону все, что нас разделяет. Объединим наши усилия вместо того, чтобы нападать друг на друга. Силы каждого из нас отданы Республике. Пускай столкновения между нами неизбежны — не будем считаться обидами! Мы готовы в любой час пожертвовать жизнью. Что нам стоит пожертвовать своими привязанностями и ненавистью ради единения, ради того, чтобы укрепить дело Революции! С нами или без нас, или вопреки нам, пусть победит Революция!

Билло и Карно. Да победит Революция!

Каждый словом или жестом поддерживает этот возглас.

Робеспьер. Мы — ничто, Революция — все!

Все пожимают друг другу руки.

Колло. Время позднее. Скоро два часа ночи. А такой день, как сегодня, можно считать за два. Пора спать.

Карно. Кто из нас несет дежурство?

Сен-Жюст. Сегодня моя очередь, вместе с Баррером.

Робеспьер. Прощайте, друзья.

Все уходят, кроме Сен-Жюста и Баррера.

Баррер. Давай ложиться. (Укладывается на полу между столами.)

Сен-Жюст. Прежде всего потушим лишние свечи. Довольно и одной. (Задувает свечи.)

Баррер. Жесткое ложе, нечего сказать!

Сен-Жюст. Дай я сверну тебе свой плащ вместо подушки.

Баррер. А ты сам?

Сен-Жюст. Я сплю, подложив руку под голову. Я ведь старый солдат. (Ложится на полу неподалеку от Баррера.)

Баррер. Тебе хочется спать?

Сен-Жюст. Сон — привычка мирного времени. На войне от нее отвыкаешь.

Баррер. Ну, а мне спится хорошо только с Клариссой.

Сен-Жюст. С твоей секретаршей? А она не обижается на это?

Баррер. Ей не приходится на меня обижаться. Но после богослужения хорошо соснуть на алтаре, пока звонарь не зазвонит к утрене.

Сен-Жюст. Мы назначим тебя звонарем в Телемское аббатство. Помнишь старика Рабле?

Баррер. Я бы не прочь перечитать при свете этой свечи благочестивый устав ордена Телемитов.

Сен-Жюст. Я помню его наизусть. (Читает по памяти.) «Вся жизнь их размерена была не по закону, не по правилам либо уставам, но по их доброй воле и свободному выбору. Подымались с постели, когда взбредет в голову, пили, ели, работали, спали, когда придет охота; никто их не будил, никто не приневоливал...»

Баррер. Увы, увы! Бедные мы подневольные, изгнанные из рая!

Сен-Жюст (продолжает). «...никто не приневоливал ни к питью, ни к трапезе, ни к иному прочему. Понеже так положил Гаргантюа. В уставе их было одно лишь правило...»

Баррер и Сен-Жюст (вместе, с шутливой торжественностью). «Делай, что хочешь!»

Занавес.