💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Постструктурализм, влияние его идей на методологию социогуманитарного знания. Критика платонизма. Нарратив и метанарратив. Знание и власть. Смерть автора. Проблема симулякра.

1) Влияние его идей на методологию социогуманитарного знания. ДЕЛЁЗ и Лиотар

Можно назвать ряд концепций, прямо или косвенно повлиявших на постмодернистское смещение в научно-теоретической и эстетической плоскости. Это семиология Р. Барта и авторов, объединявшихся вокруг журнала «Тель Кель» (прежде всего Ю. Кристевой); «имморализм» Ниц­ше; «теоретический антигуманизм» Л. Альтюссера; «деструкция мета­физики» у позднего Хайдеггера; теория дискурса и генеалогия власти М. Фуко; учение о «языковых играх» Л. Витгенштейна; «методологи­ческий анархизм» П. Фейерабенда; «деконструкция» Ж. Деррида; «шизо-анализ» и «ризоматика» Ж. Делеза и Ф. Гваттари; постфрейдовский пси­хоанализ Ж. Лакана. По сути дела, круг идей, с легкой руки критиков именуемых «постмодернистскими», полностью покрывается так называ­емым постструктурализмом.

Термин «постструктурализм» достаточно условен. Интеллектуальное течение, названное этим словом (и объединявшее весьма разнящихся между собой авторов) было вызвано к жизни осознанием ограничен­ности структурализма, в том виде, как он сложился в этнологии, ли­тературоведении и искусствознании в 60 — 70-е годы. Суть структура­листской доктрины — поиск в любых областях реальности устойчивых порядков (структур), обнаружение которых дает ключ к познанию са­мых разных явлений природы и социальной жизни. Выявить структу­ру того или иного феномена означает выявить тайну его устройства и соответственно алгоритм функционирования. Уже в конце 60-х годов саморефлексия структуралистского движения приводит к тому, что его виднейшие представители (Ж. Деррида, Ж. Делез, Ж. Лакан) отходят от установок структурализма (бесспорным классиком которого явля­ется К. Леви-Строс).

Их отмежевание от первоначальной программы движения выражартся в критике самого понятия «структура». На место поиска «струк­тур» приходят более гибкие исследовательские стратегии, позволяющие избежать иерархического упорядочивания реальности. Деррида, например, говорит о «диссеминации» (что означает, среди прочего, рассеивание, распыление, а также разбрызгивание спермы), а Ж. Делез и Ф. Гваттари выдвигают термин «ризома». Если одной из базовых метафор прежней (в том числе и структуралистской) философии была метафора дерева (что предполагало наличие основного ствола и отходящих от него вет­вей), то ризома — это корневая система, в которой, как в грибнице, нет главного корня. Здесь все — главные (как в состязаниях в Зазеркалье все — «первые»).

Методология

ЛОГОЦЕНТРИЗМ - понятие, введенное постмодернистской философией (в контексте парадигмы " постмодернистской чувствительности" - см. Постмодернистская чувствительность) для характеристики классической культурной традиции, установки которой критически оцениваются в качестве имплицитно фундированных идеей всепроникающего Логоса, что влечет за собой неадекватное, с точки зрения постмодернизма, осмысление бытия в качестве имеющего имманентную " логику" и подчиненного линейному детерминизму. Феномен логоса в рационалистическом своем истолковании, по оценке постмодернистской философии, фактически стал символом культуры западного типа, воплотив в себе фундаментальные установки западной ментальности, выражающиеся в акцентировании активизма властного, формального, мужского начала, т.е. фактически фигуры внешнего причинения (критика " онто-тео-телео-фалло-фоно-логоцентризма" у Деррида

1. Отношение к человеку. В понимании человека в П. на первое место выходят несистемные, неструктурируемые явления. Источником таких человеч. проявлений мыслится его субъективность, индивидуальные особенности психики, воля, понимаемые не через психоаналитич. бессознательное, а, скорее, через ницшеанский волюнтаризм, отражающий активное взаимодействие человека с непонятным и враждебным окружением с целью реализации его волевого стремления к доминированию над этим окружением. Для П. ключевой категорией, характеризующей человека, является желание как универсальная форма проявления стремления человека к коммуникации с окружением, определяющая все формы индивидуального и коллективного действия, социальной и культурной действительности. На место структурной логич. упорядоченности сознания приходит понимание его как разомкнутой, хаотичной«магмы» желаний, устремлений, вопросов к внешнему миру, лишь частично определяемых его социальным и культурным опытом.

2. Отношение к человеч. сооб-ву. В П. об-во и культура предстают как поле тотального проявления отношений «власть — подчинение»; власть, реализующаяся и как воля к доминированию, и как стремление к упорядоченности, структурированности, устойчивости, единству усматривается и раскрывается П. во всех культурных элементах. Власть реализует себя на всех уровнях человеч. взаимоотношений — от полит, доктрины конкр. гос-вадо конкр. коммуникативной ситуации, и в выявлении этой реализации и противопоставлении ей опр. уникальности, множественности, разобщения П. видит свою конкретную задачу.

3. Отношение к тексту. Именно в тексте находят проявление две вышеуказанные интенции и понимание текста есть прежде всего их выявление. Предложенная Деррида «деконструкция» — «деструкция-реконструкция» текста подразумевает его фундаментальную «разборку» на элементарные формы во всех планах: композиционном, сюжетном, стилистич., психол. и последующую «сборку» — интерпретацию, выявляющую в нем то, что внесено в этот текст конкр. контекстом его создания, желанием его создателя и то, что сам его автор не видит или о чем старается умолчать, но что обнаруживает себя как «след» дискурса власти. Для П. становятся важными в тексте не структурируемые его элементы, сближающие его с другими текстами (хотя сравнит, анализ остается), а то уникальное, несистемное, маргинальное, что реализовалось в тексте внесознательно и понимается интуитивно. П. стремится усмотреть в тексте то, что привнесено в него последующими интерпретациями и что является уже «следом следа», объяснить сходное в тексте не структурной универсальностью, а взаимовлиянием текстов, заимствованием, аллюзией, игрой, неосознанным косвенным цитированием. Для П. повторяемость и устойчивость элементов текста и стоящих за ними представлений являются не свидетельством структурной универсальности, но проявлением диффузии, «кочевья» отд. элементов, идей, образов, мимесиса, реализующегося не как подражание природе, а как подражание (осознанное или неосознанное) другому тексту. Интерпретация текста — это понимание в нем того, что к самому тексту прямо не относится, того, что в нем «вынесено за скобки», и выводит за пределы самого текста в мир желаний, такое понимание есть всегда процесс, но не результат (Деррида называет его термином «различание» («differance»). Но при этом для П. значимыми и важными становится «конструкция текста», выявление тех элементов из к-рых он собран, обнажение не структуры, но конструктивных механизмов, технологии создания текста.

4. Отношение к знаку. Знак в П. выступает как полная противоположность самому себе — он есть не указание на к.-л. предмет или смысл, а, наборот, указание на его отсутствие. Знак и смысл превращаются в фикцию, симулакр, маскирующий отсутствие актуального смысла, и предлагающий взамен свои многочисл. коннотации. Бодрийяр постулирует четыре истор. этапа превращения знака в симулакр, сменявшие друг друга от Возрождения до современности: знак, обозначающий реальность; знак, искажающий, маскирующий реальность; знак, маскирующий отсутствие реальности; знак-фикция, не связанная никак с обозначаемой реальностью, знак и язык являются собственным объективно существующим пространством, не связанным ни с человеком, ни с действительностью. Знак ничего не означает или означает лишь самого себя, но при этом в человеч. общении он сохраняет свойства симулакра, детерминируя человека; знак становится полем, где реализуется дискурс власти. Соответственно и означение, создание текста есть «производство фикции», фиксация смысла, к-рый самому себе не соответствует — отсюда и приговор, выносимый П. референции.

5. Отношение к метафизике и науке. В контексте предыдущих положений логичным выглядит стремление П. предолеть логоцентризм и универсальность новоевроп. метафизич. и научной традиции, обличить ее как проявление «воли к власти», к-рая, предлагая универсальные объяснит, принципы и каноны, манипулирует сознанием человека, втискивает его желания в упорядоченную «колею смыслов» (Делез). Объективность, логичность, верифицируемость научного познания рассматриваются П. как фикция и симулакр, порожденные опорой на авторитет, выступающий как власть. Однако П. не предлагает путей преодоления этой традиции и не противопоставляет ей ничего, кроме попыток«деконструктивной» переинтерпретации. Симптоматичным выглядит то, что П., как и экзистенциализм, пытается противопоставить метафизике и науке культуру, понимаемую как свободная стихия творчества, игры, реализации желания, рождения феноменального текста.

2) Критика платонизма. ЭКО

Здесь я бы не стала говорить подробно, потому что вопрос очень скользкий. Вообще постструктуралисты низвергают платонизм просто, чтобы показать, как может быть низвержена любая философская система. В общем-то, первым платонизм низверг Аристотель в «Метафизике», вся дальнейшая история философии – череда апологий и низвержений платонизма. Отталкиваться нужно от критики логоцентризма вообще. Здесь стоит упомянуть Эко. Именно он сказал, что, вопреки Платону, который полагал, что порядок слов (от Логоса к Эйдосу) соответствует порядку вещей, ничего подобного в пост-мире больше не происходит (хох, Роза осталась при имени прежнем, мы с другими теперь именами)

+ Дерридда «Диссеминация» 1 часть (Фармация Платона)!!!

But first I will

try to give Derrida his due in my reading of “Plato’s Pharmacy, ”

a philosophical essay full of high terms and dazzling in

its style. Derrida derives his title from Plato’s reference to the

pharmakon, a Greek word that means both “medicine” and

“poison.” (The double meaning is appropriate enough, since

given the state of the medical art in fifth-century Athens, gulping

down a curative potion could be a risky proposition.)

Socrates uses the word pharmakon to describe writing.

And writing, Derrida argues, is presented by the Phaedrus in

the myth of Theuth as both a cure for faulty memory and a

poisonous, corrupting substance.We tend to rely on the written

word as a substitute for living memory. According to

Socrates, writing down one’s thoughts about philosophical

matters amounts to generating an insufficiently vital series of

formulations. The written record remains far removed from

real philosophy, the energetic conversational thrust and parry

that Socrates shows in his dialogues when he subtly instructs

or forcefully skewers his opponents viva voce. But Plato, unlike

Socrates, writes it all down—and he draws our attention to

this paradox.

Derrida links the pharmakon to the related word pharmakos,

meaning “scapegoat”: a term that Plato never actually

uses in his dialogue, but one that, Derrida implies, he must

have in mind, since Socrates became the scapegoat for Athens.

(And since writing is Socrates’ own whipping boy: for Plato

depicts him as the immortal champion of conversation.)

Plato cherishes the dialogue form because it allows him

to show that knowledge takes the form of a conversation.

Faced with a written text, we can ignore it, put it aside, or remain

bored or ignorant. But when questioned by a person, we

must answer—or be exposed in our evasions. Derrida makes

the case that Plato’s attempt to exalt speech over writing must

148 Plato, Austin, Nietzsche, Freud

fail. Writing has to win, Derrida argues. The dialogues are

books, after all; we are reading them. The truth, Plato announces,

is “written in the soul.” The philosopher finds it necessary

to use the image of writing, rather than speech, for the

highest thing he can evoke: truth.

The Phaedrus constitutes a “trial of writing, ” Derrida

claims (Dissemination 67).As far as Plato is concerned, writing

loses against speech, the living word that Socrates, who never

wrote anything down, remains loyal to. But in Derrida’s book,

writing is the necessary victor. Only after writing appears

can we understand the difference between it and speech, and

know the way these two opponents are entwined with, or parasitic

on, each other (101). In his way of living and talking,

Socrates embodied virtue (arete). But his example lives only

because Plato wrote so much about him.

Let us take a closer look at Derrida’s complex argument

in “Plato’s Pharmacy.” Derrida tells us he will pick out for us

the “hidden thread” of Plato’s dialogue (65). This thread leads

to a more far-reaching conclusion than Derrida’s preliminary

idea (that Plato, because he writes, must make speech yield to

writing). For Derrida, the Phaedrus ’s covert message, which

Plato himself remains unconscious of, is that speech also actually

is writing: that all our expression is an ambiguous creature

divided against itself. The voice, with Plato’s aid, proclaims its

own superiority over the written word, but this boast cannot

be sustained. What if these two seemingly opposed entities,

speech and writing, are in fact the same thing? In that case,

Derrida argues, Plato’s effort to distinguish writing from speaking must fail.

3) Нарратив и метанарратив. ЛИОТАР

Осознание исследователями нарративной природы зна­ния. Постмодернистский тезис гласит, что всякое знание есть в конеч­ном итоге наррация — история, повествование, рассказ. Это значит, что носители знания (историки, теологи, социологи, политологи, культуро­логи, специалисты по теории управления или по политической эконо­мии и т.д.) в действительности ничем бесспорным не обладают. То, чем они на самом деле заняты, это рассказывание нам историй, плетение нити повествования, фабула которого ими самими (или их дисциплиной) при­думана. Верить, будто эти наррации представляют собой верное отраже­ние некоторой реальности, значит попадать в ловушку иллюзии.

Содержание этого провокативного тезиса не столько в скепсисе по отношению к знанию и науке, сколько в радикальном недоверии к иде­ологии. (Кстати, в той мере, в какой сама наука является идеологией, она также должна быть подвергнута скепсису'.)

Это недоверие отчетливо сформулировал Лиотар в книге «Ситуация постмодерна». Лиотар нацеливает свою критику на так называемые Боль­шие наррации, или метанаррации — идеологические системы, притязаю­щие на монопольное обладание истиной. Таковы, в частности, наррация спасения (например, христианство) и наррация эмансипации (например, марксизм). Метанаррации претендуют не только на то, чтобы быть ис­тинными, но и на то, чтобы быть справедливыми. Они присваивают себе знание о том, как должно быть устроено общество. Результатом такого притязания неизбежно оказывается насилие: те, кто не согласны с дан­ным идеалом общественного устроения, подлежат перевоспитанию (Про­свещение) или уничтожению (тоталитаризм).

Единственный способ избежать насилия — это отдавать себе отчет в том, что время метанарраций прошло. Место единой Истории давно за­нято множеством историй. Мир, в котором мы живем, есть пестрое мно­гообразие «наррации» — способов мышления (мировоззрений) и спосо­бов поведения (образов жизни, типов культуры) — которые только в том случае смогут мирно сосуществовать, если ни одна из них не станет пре­тендовать на мета-статус.

4) Знание и власть. ФУКО

Это наглядно выступает в анализе феномена власти, который дал М.Фуко в своих работах «История безумия», «Надзирать и наказывать» и др.

Фуко исходил из установки, что порядок власти был и остается изначальным, и этим резко отличался от философов просвещения, которые считали его продуктом конвенционального соглашения людей изнуренных анархической борьбой всех против всех. Этот порядок Фуко понимает шире, чем власть в форме права или политики и определяет его как условие возможности что-либо познавать, оценивать, говорить и чувствовать. Этот порядок проявляется в категориальных структурах философии, научных классификациях и даже в визуальных кодах искусства. Вместе с тем Фуко дистанцируется от стремления скрыть власть в её чистом виде или постичь её последние цели или причины. Сущность власти ускользает от всех и поэтому нельзя доверять даже собственным очевидным столкновениям с нею. Она в принципе не является чем-то, на что можно указать пальцем.

Очаги власти и дисциплинарные технологии (они и являются в данном случае событиями, индивидуальностями, продуктом действия сингулярностей) образуют это поле напряжения, через которое проходят, либо пребывают в них душой и телом люди — в семье, в школе, в казарме, на заводе. Власть имманентна обществу и не имеет никакой трансцендентной основы, она непрерывно пронизывает все без какой-либо унификации и централизации. У власти нет сущности, она оперативна, власть — это не свойство, а отношение, и она пронизывает подвластные силы не в меньшей степени, чем господствующие. Власть не локальна и не локализуема, она диффузна, и такому пониманию власти у Фуко, считал Делез, соответствует современная топология. С этой точки зрения все предшествующие концепции власти явно или неявно содержали в себе этический элемент: власть должна была быть хорошей или плохой, демократической или тиранической — то есть власть оценивалась с точки зрения человеческого интереса, человеческой целесообразности. С точки зрения постструктуралистов, власть в основе своей, в своей микрофизике — не человеческий институт, власть порождается анонимными социальными силами и не является продуктом чьей-то хитрости или произвола. Это стихия, которая всегда пронизывала и всегда будет пронизывать любые человеческие отношения.

Власть отсылает к некой «микрофизике», если понимать под «микрофизикой» не простую миниатюризацию зримых или высказываемых форм, а новый тип взаимоотношений, не сводимое к знанию измерение мысли: подвижные и нелокализуемые связи. Общественные институты (семья, религия, производство, государство) — это не источники и не сущности, и у них нет ни сущности, ни интериорности. Это практики, оперативные механизмы. Нет государства, а есть только огосударствление. «Если форма - государство в наших исторических формациях захватила столько взаимоотношений власти, то произошло это не потому, что они являются ее производными; напротив, причина этого заключается в том, что процесс непрерывной «этатизации», весьма впрочем разнообразный в зависимости от конкретных случаев, произошел в системах педагогики, права, экономики, семьи, половых отношений и имеет своей целью глобальную интеграцию. В любом случае государство предполагает взаимоотношения власти, но отнюдь не является их источником»[4].

5) " СМЕРТЬ АВТОРА" БАРТ и Фуко (как полукритик и, кстати, дивидизация индивида и смерть человека)

Парадигмальная фигура постмодернистской текстологии, фиксирующая идею самодвижения текста как самодостаточной процедуры смыслопорождения. В аксиологической системе постмодернизма А. символизирует идею внешней принудительной каузальности, в ситуации которой линейный тип детерминизма предполагает и линейное объяснение явления через указание на его единственную и исчерпывающую причину, в качестве которой для текста выступает А., ибо, по оценке Р.Барта, в системе отсчета традиционной западной рациональности " внешняя причина причиннее других причин".

ПОЯВЛЕНИЕ БЕЗЛИЧНЫХ КОНСТРУКЦИЙ В ЯЗЫКЕ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ О ВОЗМОЖНОСТИ ОТСУТСТВИ СУБЪЕКТА (от Зевс дождит до it’s raining). Постструктуралисты всё же лингвисты.

Для европейских философских космогонии характерны такие модели становления и дальнейшего развития мироздания, которые предполагают фиксацию и выделение изначального субъекта - инициатора и устроителя космического процесса, - последний трактуется в данном контексте в качестве целенаправленного процесса деятельности данного субъекта, а потому - подчиненного изначальной цели и разумной логике (см. Логоцентризм). Данная презумпция пронизывает собою всю западную традицию классического философствования (от техноморфных моделей античной натурфилософии, где фигура " нуса" и " логоса" функционально занимают семантическую позицию субъекта как носителя не только инициирующего импульса, но и логического сценария космогенеза, - до установок классического новоевропейского деизма), репрезентируя собою то, что, двигаясь в терминологическом ряду Деррида, можно было бы обозначить в качестве " трансцендентного А." (см. Трансцендентальное означаемое). В противоположность этому, постмодернизм отвергает классическую интерпретацию текста как произведенного А. " произведения": " присвоить тексту Автора - это значит... застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо" (Р.Барт). Соответственно, если " произведение включено в процесс филиации", то текст не предполагает наличия внешней по отношению к нему (вневербальной) причины, ибо он есть не что иное, как преходящее состояние процессуальности письма, что и находит свое выражение в презумпции " С.А.": по выражению Р.Барта, " что касается Текста, то в нем нет записи об Отцовстве". В рамках данного подхода на смену понятию " А." постмодернистская философия выдвигает понятие скриптора (см.), снимающее претензии субъекта на статус производителя или хотя бы детерминанты текста. Важнейшим выводом из данной установки является идея о порождении смысла в акте чтения, понимаемого Деррида как " активная интерпретация", дающая " утверждение свободной игры мира без истины и начала". В этом контексте Дж.Х.Миллером формулируется положение о Читателе как источнике смысла: " каждый читатель овладевает произведением... и налагает на него определенную схему смысла". Фигура читателя конституируется как фигура " не потребителя, а производителя текста" (Р.Барт). Однако постмодернизм не завязывает процедуру смыслопорождения на фигуру Читателя в качестве ее субъекта, внешнего причиняющего начала (ибо в этом случае фигура Читателя была бы эквивалентна фигуре А.). По оценке Р.Барта, современная лингвистика показала, что " высказывание... превосходно совершается само собой, так что нет нужды наполнять его личностным содержанием говорящих". Текст, по П. де Ману, " не продуцируется деятельностью сознания субъекта - автора или читателя", но является имманентной процессуальностью языка. Смысл трактуется в качестве не привнесенного субъектом, но автохтонного: он самопричинен, по Делезу, " в связи с имманентностью квазипричины". Смыслопорождающее значение признавалось за самодвижением языка уже в сюрреализме (техника автоматического письма). Феномен аутотрансформации текста зафиксирован Э.Ионеско: " текст преобразился перед моими глазами. Это произошло... против моей воли....Предложения... сами по себе пришли в движение: они испортились, извратились". Самодвижение языка отмечено И.Бродским: поэт " есть средство существования языка....Язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку". Аналогичные идеи высказаны в рамках неклассической философии: по Гадамеру, " сознание индивида не есть мерка, по которой может быть измерено бытие языка"; Сартр формулирует тезис о том, что язык есть " саморазвивающееся безличное начало, действующее через и помимо человека,... героем становится язык"; Р.Барт ссылается на идею Малларме о том, что " говорит не автор, а язык как таковой". Способность производить " эффект смысла" Фуко признает за " структурами языка", обладающими, по Кристевой, " безличной продуктивностью", порождающей семантические вариации означивания. Смыслогенез предстает, по Дж.В.Харрари, как самоорганизация текстовой " самопорождающейся продуктивности... в перманентной метаморфозе".

6) Проблема симулякра.

Здесь надо прежде всего говорить о Бодрийяре и Джеймисоне.

Симулякры — это копии, или подобия, которые вытесняют собой ори­гинал, становясь важнее оригинала. Объект рекламы, например, имеет весьма отдаленное отношение к «реальному» предмету, продать который пытается коммерсант. Покупая его, мы покупаем не столько сам предмет, сколько его образ. Объекты наших стремлений (например, приобретений в супермаркете) имеют весьма отдаленное отношение к нашим реальным потребностям. Обмен, в котором мы участвуем, перестает быть обменом (потребительными стоимостями, становясь обменом знаками. Статус зна­ков при этом принципиально меняется по отношению к тому, какой они имели в индустриальном (не вступившем «пост»-стадию) обществе. След­ствием активного включения в жизнь общества высоких технологий (на­укоемкие производства) и средств массовой коммуникации (от телевиде­ния и видео до персональных компьютеров) явилось то, что знаки пере­стали быть репрезентацией некой внешней им реальности. Они делаются самодостаточными, автореферентными (т.е. не отсылают ни к какому предмету как своему референту). Мир, в котором живет (пост)современный человек, есть мир бесконечной циркуляции знаков, где за тем или иным «означающим» нельзя закрепить определенное «означаемое». Само­достаточные знаки — симулякры — поглотили собой предметы, т.е. реаль­ность в привычном смысле слова. В симулятивной реальности постмодер­нового общества нельзя четко провести грань между собственно реальным и всего лишь фиктивным. Эта реальность соткана из фикций, и, напро­тив, эти фикции сделались единственной реальностью.

Показ того или иного явления конститутивен для самого этого явления. Оно только в процессе показа и обретает бытие; вне показа его нет. Например, наша озабоченность уровнем преступности или экологией прямо связаны с тем, в каком объеме эти темы затрагиваются средствами массовой информа­ции, прежде всего телевидением. Наше представление о значимости некоторого события, т.е. о его «событийности», опять-таки возникает бла­годаря его демонстрации центральными телеканалами. В этом смысле телевидение «делает» саму политику. Это не следует понимать в вульгарно-инструментальном ключе — будто функции власти перераспределяются в пользу обладателей контрольных пакетов акций ведущих телекомпа­ний. Дело в другом: в изначальной включенности политики в демонст­рационное пространство. Нет политики, с одной стороны, и ее «отраже­ния» телевидением — с другой. Политика с самого начала неотрывна от способов ее демонстрации.

[1] Sartre J.-P. Das Sein und das Nicht. Hamburg. 1954. S.29.

[2] Sartre J.-P. Op. cit., S. 83.

[3] Торо Г. Уолден, или жизнь в лесу. С. 120.