Н. И. Букетова

Предисловие

Юсуф хас-хаджиб Баласагуни (1080 г.) сказал: «Нам только имя навсегда даётся, уходим мы, но имя остаётся». Прошло более тридцати лет после кончины Евнея Арстановича Букетова, но его имя незабвенно, а его мысли, воплощённые в формулы, проекты, гипотезы, актуальны.

Первую часть книги предваряет рассказ Н.И.Буке­товой о брате и далее следует последняя работа Е.А.Букетова «Нефть, уголь и вода в химии и энергетике» (Караганда, 1994). Современный читатель найдёт в ней именно те перспективы, которые стоят сегодня перед индустриально-инновационным развитием Казахстана.

Вторая часть книги посвящена личности академика Е.А.Букетова как руководителя научной школы в материале профессора В.П.Малышева «Поступью командора и пророка» (Караганда, 1994).

Отдельная часть книги посвящена общению с Е.А.Букетовым вне времени и пространства.

В заключение предлагаются отрывки из книги Н.И.Букетовой «Сны наяву» и рукописи большого труда Мусатая Галыма «Аталар аманаты».

Вспоминая уроки физики, а это был один из любимых моих предметов, я думала о том, что даже Эйнштейн, дойдя в своих экспериментах и расчётах до открытия — о существовании «чёрных дыр» и до описания событий в пространственно-временном континууме, не мог предполагать, в какой тупик зайдут учёные, пытаясь объяснить события и явления с позиций кривизны пространства и времени. И математическое открытие замкнутых времениподобных линий (Курт Гёдель) позволило предположить образование вдоль них замкнутой цепи Причин и Следствий — Путешествие во времени.

Общая теория относительности меня сильно впечатлила, но вместе с тем, гораздо большее восхищение у меня вызывало строение молекулы графита. И я весело про себя отметила:

«А ведь не так прост карандаш! Хоть и кажется просто палочкой с пишущим стержнем! Получается, что самое красивое в карандаше — структуру графита, его составляющую — мы не видим! Значит и мир мы видим только в пределах возможного!»

Почему-то сразу вспомнила, что когда я была маленькой, у меня дома был свой кинозал — полукруглая ниша под печкой, где хранилась кухонная утварь. Я садилась перед нишей и это уже было не темное отверстие, а пространство, где было светло, и, по невидимым мосткам, ходили, бегали маленькие люди. Они никогда не падали с мостиков, трудились с усердием, беседовали друг с другом... Я смеялась вместе с ними и переживала, если они несли тяжёлую ношу. И всем говорила:

«Посмотрите, посмотрите!»

На что домашние не реагировали, потому что они их — просто не ВИДЕЛИ.

Так и сейчас.

Казалось бы, совсем простое оказывается сложным.

Сложное на вид — простым.

Нечто, кажущееся твёрдым, решётка графита, превращается в мягкий карандаш...

А, спешащее на циферблате часов, время... Вдруг останавливается...

И уже не знаешь, как определить, что же это такое — Время? Может это пространство без хронометрии, то есть безвременье? И начинаешь понимать тех аборигенов, которые вообще не знают шкалы времени.

И нет у них ни Прошлого, ни Будущего, а есть только Настоящее, где они живут, не соотнося свои действия с моментом времени. И любая весть, в этом Пространстве кажущегося безвременья, является одной из многих точек, которые составляют замкнутую цепь Причин и Следствий. Они кажутся неразделимыми, потому что все события, действительно явные, а может, пришедшие во сне, и, даже просто переданные через посредника — медиума от ушедших из этого мира, формируются вокруг человека. Особенно это касается информации относительно нашего старшего брата академика Евнея Арстановича Букетова. К его пятидесятилетию я написала стихи (1975), но потом в силу своей молодости и скромности, так и не прочла их ему:

Вам посвящали

многие любители, поэты

Всё многоцветье прозы

и звонкие куплеты.

Путь становленья Ваш

они прекрасно знали,

И вдохновенно,

почти с восторгом

Они об этом

рассказали.

Для нас –

из рода Тумырзы,

Вы просто лишь Бапа,

что значит старший,

Что значит брат.

И видеть Вас здоровым, бодрым,

Поверьте!

Каждый из нас рад.

Мы не поэтами родились,

пожалуй, кроме Вас.

Для нас – слагать стихи –

сравни

Из мелких кирпичей

Слагать дома.

Хотя бы трубы

для печей.

Плохой поэт,

плохой печник

Почти одно и то же –

оба

лишают род людской

тепла.

Один – душевного,

другой – печного.

Ни тем

и ни другим

Быть не хочу

и потому

Пред миром всем

Молчу.

Конечно, это совершенно бесхитростные строчки, написанные к событию — 50-летнему юбилею, но всё равно я позже сожалела, что не смогла их прочесть Евнею Арстановичу... И постоянно возвращалась к мысли о том, что не близкие родственники, возможно, просто коллеги, а, может, даже путники, повстречавшиеся в пути, имели большие возможности для приобщения к мыслям, юмору, жизненным ситуациям академика Букетова. Даже — написанию книги!

Да, это истории, написанные известным писателем Медеу Сарсеке или ещё кем-либо, с любовью и старанием, когда слово пишущего стремится к художественному, а не детальному изображению, с личными и, конечно, субъективными оценками событий и реалий, потому что любой материал невозможен без авторского участия. В письме супруге К.И.Сатпаева, Таисии Алексеевне, Евней Арстанович пишет о том, насколько ответственно писать о людях такого масштаба, как первый казахский академик Каныш Имантаевич Сатпаев. И теперь, я смею отнести эти слова к работам и о нём самом: «...Самое опасное заключается в том, что, имея исключительно добрые намерения, можно отойти от истины. Лёгкое, недостаточно взвешенное отношение к памяти людей, деяния которых стали достоянием народов, часто, как мы знаем, приводит авторов к заблуждению: будто их примитивное мышление отражает мысли и соображения большого человека... Очень не хотелось бы, чтобы к подобным писаниям прибавились и мои».

Каждый пишет свою книгу...

Повзрослев, работая со студентами, аспирантами и магистрантами, я поняла, что легче и учить неродных, и работать с чужими. И писать о чужих...

А сейчас я пишу свою историю про нашего брата — Евнея.

Люди часто задаются вопросом, как я могу быть его двоюродной сестрой, если я гожусь ему в дочери?

У нашего отца была семья.

Любимая жена Сакып и сын Жанбай. Они умерли в тяжелые 30-е годы, когда у казахов отобрали последний скот и народ голодал, скитаясь в поисках пищи, покидая родные края. После этого он долгое время был без семьи, а потом женился на нашей маме Кадише. Она была очень красивой, из хорошей трудолюбивой, состоятельной семьи. Её родной брат Дармен и двоюродный Мейрам остались живы и не были депортированы благодаря их старшему дяде Макы. Он был очень богат и, когда советская власть начала раскулачивание, смог уверить её представителей, что только ему принадлежат сотни голов скота и богатства в виде серебра и золота. Остальные родственники — бедняки, его работники. За это у него всё конфисковали и сослали в Актюбинскую область. Благодаря ему родня спаслась. Вообще вся история про голодные двадцатые-тридцатые годы, военные — сороковые, пробуждение как после сильного обморока — в пятидесятых, ещё не нашла должного описания и, возможно, никогда не найдёт, потому что люди уходят и уносят с собой правду о жизни тех лет… Как-будто дали обет молчания… Или сама жизнь хочет забыть это время.

В те далёкие тридцатые, когда Букетовы вынуждены были переехать в Тюменскую область, наш отец, Ибрай, пробыв там недолго, вернулся в родные места. Вместе со своими русскими друзьями — тамырами, построил землянку в селе Марьевка, центре Октябрьского района. Она состояла из тө р-ү й — горницы и ауыз-ү й — прихожей и кухни одновременно. В тысяча девятьсот сороковом году родилась наша старшая сестра Нургайша. В это время у нас в доме проживала семья депортированных поляков. Им, по казахскому обычаю, была представлена горница, потому что они были гости. Никто не вникал в политические события, приехали из Польши — значит гости. К этому времени отец перевёз из России племянника Евнея, потому что Марьевская средняя школа имела долгую историю и преподавали в ней профессора, доценты, очень грамотные люди, подвергшиеся репрессиям и сосланные на север Казахстана из Москвы и других городов. Поэтому знания давали в школе великолепные и Евней сразу попал в очень хорошую учебную среду. Ибрай-ага пользовался авторитетом не только у аульчан, но и смог занять достойное место в чисто русском селе. Сочетание аналитического ума с сильным характером, умение руководить людской массой и решать конфликтные вопросы позволили ему устроиться работать по-сегодняшнему «водителем» районного судьи — возить его на лошади, впряженной в кошевку, телегу, с витой спинкой, удобной для сиденья.

После смерти любимого сына Жанбая, наш отец вместо того чтобы плакать и бежать от Бога с мыслью о его бессердечии и отсутствии справедливости, напротив, пришёл к нему. Каждый день, совершая пять раз намаз, Ибрай (полное имя — Ибрагим) просил у Аллаха прощения за то, что не прислушивался к нему раньше, был дерзок и самоуверен и не захотел учиться у муллы.

Теперь, заучивая аяты, он пропускал их через сердце. Его мысли становились при этом словно частицей вселенского разума … И все знания мира открывались перед ним и становились доступными… Но провести радио в дом, он почему-то властям не разрешил. Я не знаю причины, но думаю, что, видимо, эта «черная тарелка» мешала бы совершению молитвы-намаза.

Так как дети во второй семье родились достаточно поздно, Ибрай всю свою любовь обратил на племянников. Сына своего младшего брата Маутая — Касена, родившегося в 1937 году, он, положив в свой тымак, забрал к себе сразу как только ему исполнилось сорок дней с рождения. Естественно, и брат с семьей, и Кенжетай-аже, наша бабушка, все должны были временно пожить в Марьевке, пока Касен не окреп. Он всегда был, для нас младших, нашим родным братом. Особенно сильно мы переживали и ждали его после четырёхлетней службы в Морфлоте СССР. Получив его фото, где он стоит на атомной подводной лодке возле Кубы, обрадовались и успокоились. Кто понимал, что это были времена Карибского кризиса и мир стоял на грани войны?

Самое главное, Ибрай никогда не делил детей — на родных и племянников. В племянниках он старался воспитать сильный мужской характер, любя их всей душой. В то же время он жестко требовал, чтобы они не были слабы и никому не позволял даже тронуть их пальцем. Второй после Камзабая Арстановича брат, Жартас, уже будучи в годах, выговаривал мне: «Твой отец нас ругал, говорил — шірік болмаң дар». Я смеялась в ответ и объясняла, что это правильно. Ведь настоящий человек, тем более мужчина, в первую очередь, не должен быть гнилым — шірік. Вообще в детстве у ребёнка всего две оценки: хороший и плохой. Строгие и требовательные лишь спустя какое-то время, когда появляется логическое осмысление событий и действий, попадают в разряд первых или никогда не попадают. Племянники этого не поняли, к сожалению, и, даже став взрослыми, сохранили обиду за дядину строгость на всю жизнь. Жаль. Наш отец очень беспокоился, что родственники со временем, с потерей национальных устоев и традиций, влиянием советской действительности, станут друг другу «жат», то есть чужими. И он не ошибся.

Ибрай-ага, так называли его племянники, особенно любил Евнея. Как-то, за отличную учебу как лучшего ученика, его премировали куском ткани. Дядя Ибрай взял этот материал, дефицитный для военных лет, и повесил на самом видном месте — тө ре. И всем с гордостью показывал и говорил, что этот подарок его малыш получил за успехи в учебе. Конечно, он даже не предполагал, что поступает как настоящий, истинный педагог, опредметив мотивацию к отличной учебе.

После девяти классов Евнею Арстановичу пришлось идти работать учителем. Ученики его были порою старше него. Как это произошло, пишет в своих воспоминаниях Елизавета Корпич, партийный советский работник, учившаяся на два класса выше: «Учился Евней успешно. Великолепно знал русский язык и литературу, математику и физику. Был остроумен и находчив. В то время не хватало учителей, и более способные ученики были «на учете». Их посылали работать в начальные и семилетние школы. Так, после 9 класса Евней учительствовал. Это были первые годы войны».

К началу 1945 года все уже с нетерпением ждали её конца. Жизнь была трудной. Евней Арстанович готовился к сдаче экзаменов экстерном. Кроме него и другие племянники жили у Ибрая-ага. Им всем было неплохо, потому что наша мама, Кадиша, всегда старалась прежде всего накормить их. Еды не хватало. Электричества не было. Керосиновая лампа со стеклянным пузырем была большим богатством. В конце сороковых или в начале пятидесятых Бальтай-апа, мама Евнея Арстановича, с оставшимися сыновьями — Камзабаем, Жартасом, Еслямбеком переехала в Марьевку. Домик находился недалеко от нас, в переулке Красина. Шабдана Евней Арстанович забрал в Алматы. Камзабай был принят с семиклассным образованием инструктором в райисполком. Для того времени он был достаточно образован. Мне было всего года два, а может чуть больше, но моя первая елка в райкоме, куда меня понес брат Камзабай, осталась в памяти как нечто очень яркое, светлое и шумное.

На краю улицы Кирова, напротив нашего дома, справа и слева от него, лепились один возле другого землянки азербайджанцев, которых почему-то называли иранцами. Самый образованный среди них был, кулинар и кондитер, Хашимов. Даже имени его мы не знали, потому что мы его называли Ага или дядя Коля, а он называл нашего отца Ибрагим-ага. Я не знала причины, почему Ага всегда приносил нам домой, то вкусную выпечку, то торты или пирожные с заварным кремом, а в начале 60-х годов, когда в магазинах стояла огромная очередь за мокрым хлебом, он привозил мешками муку. Секрет раскрыла тетя Катя, его жена. Оказывается, в 1946 году азербайджанцы, проживавшие на территории Ирана, попросились в Советский Союз. Как только они перешли границу, их подвергли репрессиям и этапировали в Казахстан. Так они попали из теплого юга на север. Пригнав их к нам, власти не нашли лучшего места, как поместить в утеплённые коровники, которые народ называл просто — база. А эти базы находились в двухстах метрах от нашего дома. Как-то отец услышал то ли пение, то ли плач и пошёл к базе. Увидев, в каких условиях живут люди, он, конечно, всех, человек пятнадцать, привёл домой. Отец рисковал своей свободой, детьми. Но не таков был Ибрай, чтобы бояться. Он смог найти убедительные аргументы перед властью и иранцам разрешили поселиться по соседству с Ибрагим-ага. Люди впервые услышали от них о празднике Новруз, когда, несмотря на мороз или буран, иранцы варили в большом котле плов. Собравшись вместе, пели грустные песни и плакали, изнемогая от сибирского холода.

Мне было лет пять-шесть когда я обратила внимание на то, что когда из Алма-Аты приезжал Бапа — Евней Арстанович, почему-то у нас в доме становилось тесно от потока людей, приходящих поздороваться с ним. Это было обычно летом. Возле дома стояли редкие тогда машины и кони, впряженные в телеги, на привязи. Радостно-возбуждённый Ибрай-ага в который раз уже рассказывал всем, что Евней учится уже почти двадцать лет: в школе, потом в институте, потом ещё выше в аспирантуре... И он гордился этим так, что голос у него дрожал от восторга.

И мне тоже хотелось учиться как брат Евней на отлично, чтобы отец тоже непременно гордился моими успехами в учебе. Мне это удавалось. И каждый раз по приезде, брат интересовался тем, как я учусь. На что я отвечала неизменным «отлично». После этого он непременно гладил меня по голове и приговаривал: «Адам болады. Адам болады. — Будет человеком».

Бальтай-апа своих первых внучек назвала созвучно моему имени — Айсулу и Аксулу. Она хотела, чтобы девочки тоже в будущем учились хорошо. Сегодня я понимаю, что это были примеры высокой жизненной мотивации, к которым нужно было стремиться, не забывая о соответственной планке ответственности, как бы передавая эстафетную палочку успешного получения знаний от старшего брата Евнея, следовавшей за ним юной поросли...

Бальтай-апа умерла в 1962 году, летом. Ибрай-ага сам лично поехал в Караганду, чтобы затем сопровождать тело своей уважаемой женге — жены брата, к последнему её пристанищу — родовому кладбищу Алыпкаш, где в 1942 году был похоронен отец Евнея — Арыстан.

Родословная Алыпкаш-батыра, похороненного тоже здесь, восходит к роду Атыгай (XVI в.), одной из главных семи ветвей — Жети-момун (имя матери-родоначальницы) племени Аргын. Алыпкаш был потомком Баимбета. Баимбет являлся наследным сыном Калкаш-батыра, сына Бегима, отцом которого был Даут. От Баимбета происходит Жоламан, потом Даулетей, а затем рождается Кайдауыл, известный в народе как Жеке-батыр, не знавший поражений в личных поединках. Затем идёт Сырымбет, у которого был сын Хангелди. У Хангелди было несколько сыновей, один из которых наш прапрапрадед Нак-батыр. Он был силён, удачлив в сражениях, но у него не было сына, наследника, рождались одни девочки. И вот, когда ему было уже почти семьдесят лет, его младшая жена родила сына.

Нак-батыр, человек крутого нрава, решил, что судьба насмехается над ним, подарив малое дитя на старости лет. Вынув саблю из ножен, он поскакал в аул, чтобы не позволить в будущем никому издеваться над его малолетним сыном, когда умрёт его отец — Нак. Он кричал: «Зарублю! Не хочу, чтобы сын бесстрашного Нака остался сиротой!» Женщины, передавая ребёнка друг другу,, говорили: «Алып каш! — Бери и убегай». Так за ним и закрепилось это имя. Только восьми лет от роду Алыпкаш предстал пред очи отца. Удивительно и смешно то, что судьба всё равно «отомстила» батыру. Старец Нак прожил до ста двадцати лет и сын его, Алыпкаш, сам уже будучи в годах, сделал нечто вроде волокуши, которую тащили два быка. Сын был очень заботлив. Чтобы не было больно костистому отцу, он сначала клал на волокушу кииз — войлочный ковер, затем мягкие берёзовые ветки, стелил ещё что-нибудь мягкое и только потом сажал туда, уже к тому времени не ходившего, отца. Внуки Нак-батыра понукали волов и так они таскали деда даже по гостям, под смех и шутки аульчан.

Прапрадед Алыпкаш был красноречивым и дипломатичным человеком, жившим в середине XVIII века. Как пишет Муса Галым, исследователь и учёный, старший брат Токсана би — Сексен, обидевшись на него, решил откочевать к родственникам своей матери, нагашы, к известному Найман Бабыру. И тогда от этого решения смог отговорить Сексена только Алыпкаш. Алыпкаш-батыр умер после сильного ранения в возрасте чуть более шестидесяти лет и был похоронен на родовом кладбище на берегу Есиля. В 1975 году группа студентов КарГУ во главе с профессором Здановичем провела раскопки на Алыпкаше. Батыр был захоронен в каменном углублении. Он был высокого роста и, конечно, его рана была смертельной — был повреждён позвоночник.

Как-то Бапа-Евней приехал зимой вместе со своей супругой — Алмой. Я училась в классе четвёртом и она поразила меня своей необычной красотой: длинными косами ниже колен пшеничного цвета и светло-серыми глазами, похожими на две большие капли воды, которые растеклись в удивлении в форме двух миндалин. Я повела их на реку. Надо было пройти метров триста до берега, а затем спуститься вниз к воде. Я попросила их постоять на берегу, а сама быстро набрав воды из проруби, поднялась наверх. Было холодно, но очень тихо, как-будто природа застыла в ожидании каких-то событий. Вскоре после этого тетя Алма, забрав двух дочерей — Аксулу и Даляпраз, уехала в Алма-Ату. Навсегда.

Когда я заканчивала школу, Евней Арстанович написал мне письмо. Он настоятельно просил меня, чтобы я выбрала профессию врача. Брат вместе с супругой, Зубайрой Дюйсеновной, предлагал жить у них дома. Отец тоже очень хотел, чтобы я стала доктором. Даже всплакнул. Но я отказалась наотрез. Я любила химию, физику, но больше языки и литературу. Тем более у меня была аллергия на реагенты. Поэтому выбрала институт иностранных языков. Когда я получила две пятерки по сочинению и литературе, Бапа позвонил по телефону и долго распрашивал о том, как я раскрыла свободную тему: «Ты хороша, земля казахская!» А когда я ему рассказала о том, что за месяц раньше мне приснилось, что на устном экзамене мне придет поэма «Ленин» В.В.Маяковского, он долго, радостно и раскатисто смеялся, повторяя: «Батыр, батыр!»

Я уже упоминала о магнетизме Евнея Арстановича, когда люди самого разного толка могли намертво притянуться к нему, потому что он сам не чурался людей, к какому бы слою общества они не относились. Многих притягивала его внешность: не так много в степи двухметровых великанов. Других — манил его приятный голос, интересные беседы и энциклопедические познания. Равнодушных не было. И вместе с тем мы замечали, как у некоторых людей кривятся губы при виде его статной фигуры, обсуждаются перипетии его личной жизни. И тихая толпа завистников росла. Особенно после его назначения ректором второго в Казахстане Карагандинского государственного университета в 1972 году, избрания его в академики Национальной академии КазССР в 1975 году. В силу открытости характера и доминанты перспективного, научного мышления, Евней Арстанович не обращал внимания на житейские мелочи. Но вместе с тем, как эмоциональный, тонко чувствующий человек, он обладал обострённой интуицией и мог моментально определить суть и душевное состояние человека. В своей записной книжке Евней Арстанович записал: «Да, высокий дар Аллаха для человека одновременно и наказание. Как бы низко не хотел он склонить голову, талант выдаёт его. Дар Аллаха сильнее слабого человека. В этом проклятие таланта...».

Если химия и металлургия давали простор его научным изысканиям, то переводческая и писательская деятельность были «души отдохновением». В 1978 году, в двух номерах — за август и сентябрь журнала «Простор», вышла автобиографическая повесть, которую сам Евней Арстанович назвал просто «Записки научного работника». Но редакция посчитала название слишком простым и материал вышел под титулом «Время светлой судьбы». Автору название не понравилось, и поэтому он озаглавил её позднее как «Шесть писем другу».

Сегодня, читая его «Письма…» понимаешь, что это не просто автобиографическая повесть, а аналитический труд, представленный в форме художественного произведения. На примере становления Мажита Муканова, прототипа автора, Евней Букетов попытался выстроить парадигму науки Казахстана и личностного роста молодого ученого. Он пишет: «Наша наука по возрасту, может быть, даже моложе меня. Тем не менее свершился тот удивительный взлёт, который позволил нам войти в русло большой науки, счастливо включившись в тот великий авангард мировой культуры и мирового прогресса, каковым ныне является наша большая Родина. Можно полагать, что такой резкий скачок не мог не сказаться на всех нас, на нашей психологии, на наших взглядах на окружающее, на нашем быте и на многом другом. Ибо это была ломка с переоценкой устоявшегося; ломка, не обходившаяся без борьбы и потерь». Обратите внимание на это предложение.

Конец 70-х годов ознаменовался как застойный период и Евней Арстанович, как перспективно мыслящий человек, не мог не заметить как началась деградация советского общества и вместе с ним и человека. Поэтому в финале «Предисловия» к повести присутствует горечь сожаления: «...Мне хотелось рассказать о времени, о себе. Теперь я вижу, что у меня не получилось ни то, ни другое. И всё же я смею представить на суд читателя эти записки, ибо в них, несмотря на многие недостатки, в какой-то степени отражён опыт работника советской науки, которая сыграла великую и прекрасную роль в судьбе моего народа».

Почему же Букетов пишет, что не получилось ни то, ни другое? Потому что любые аналитические размышления в то время имели готовый ответ в рамках советской идеологии. Советская идеология не нуждалась в аналитиках, более того преследовала людей, стремящихся выразить своё мнение в собственном дискурсе, как потенциально опасных для советского общества. Ей была не нужна «ломка с переоценкой настоящего». Евней Арстанович, к сожалению, не дожил до времён «перестройки», которая явилась началом названного им процесса и повлекла за собой крах Советского Союза.

Евнея Арстановича всегда волновала судьба Шакарима Кудайбердиева, двоюродного брата Абая Кунанбаева, имя которого было запрещено произносить, так как его считали противником советской власти. Это был глубоко образованный человек, владеющий несколькими иностранными языками, ученый-историк, поэт и переводчик, философ. В 1977 году Букетов посетил его могилу. Его до боли поразила более чем скромная картина места захоронения Шакарима. И вдруг он узнал, что человек, о котором в народе говорили как о виновнике гибели поэта, жив. Евней Арстанович нашёл его.

Шёл 1931 год, год, который предопределил исход казахов с родной земли, когда карательные отряды забрали весь скот и обрекли казахский народ на голодную смерть. Если на севере Казахстана в этих отрядах были в основном русские, то в Центральном — казахи. Начальником политического сыска был Абзал Карасартов. Брат Абая был, в это время, уже в возрасте семидесяти трёх лет и жил в безлюдном и отдалённом месте гор Чингизтау, творя молитвы и занимаясь литературным трудом. Он никому не мешал и был вне политики.

20 апреля 1978 года Евней Арстанович встретился с Абзалом Карасартовым и очень тактично расспросил его о событиях 2 октября 1931 года — дне гибели Шакарима-хаджи.

Беседа была очень длинной, в процессе которой Абзал Карасартов сознался, что ничего плохого советской власти поэт не сделал.Более того, он сам, лично, относился к поэту очень хорошо, потому что с детства знал его стихи, большинство из которых стали песнями. А причина? Она стала ясна лишь в конце интервью.

В сентябре 1931 года в Чингизтауском, Абралинском и Чубартауском районах поднялось стихийное восстание казахов против коллективизации. Бунт ни к чему не привел. Скот изъяли. Шакарим как просвещённый человек просил народ не рисковать и не поднимать восстание, потому что понимал, что власть не пожалеет людей. Так и случилось. И главной жертвой стал он сам. Представители власти искали организатора протестных выступлений.

2 октября 1931 года оперуполномоченный Карасартов вместе со своими подчинёнными прочесывал степь в поисках бунтарей. И вдруг он увидел спокойно идущего Шакарима. Как умный исполнитель, он сразу понял и оценил ситуацию. Удача шла ему в руки. Ведь всю вину подъёма восстания можно было свалить на грамотного поэта и ученого, объявив его затем врагом народа. Так он и сделал. Двумя выстрелами по его приказу — гениальный человек, гордость казахского народа, был убит. Тело было заброшено в колодец в надежде, что никто его никогда не найдет. К счастью, этого не случилось. В народе нашёлся смельчак, который знал, где лежит Шакарим и через тридцать лет показал это место сыну просветителя, Ахату Шакаримулы. И сын, наконец-то предал тело отца земле, совершив ритуал захоронения и поставив скромный памятник в изголовье. Его-то и видел Евней Арстанович. На долгие пятьдесят с лишним лет к имени Шакарима-хаджи прилепилось с подачи Абзала Карасартова клеймо: «враг народа».

Кассету с интервью академик Букетов положил в письменный стол, не обнародовав. Но люди откуда-то узнали об этой беседе. Возможно, от самого аксакала. И это уже не было ло тайной. Имя Шакарима ещё находилось под запретом и, видимо, кому-то не понравилось, что Евней Арстанович записал беседу на магнитофонную ленту. Не исключено, что в это время был анонимный донос на Букетова. Шакарима Кудайбердиева реабилитировали в 1988 году, во времена гласности и перестройки. Интервью с Абзалом Карасартовым было опубликовано в газете «Қ азақ ә дебиеті» в 1989 году.

Почему я так подробно останавливаюсь на этом эпизоде?

Я предполагаю, что спецслужбы не могли не заметить повышенного интереса академика Букетова к Шакариму. Появление в журнале «Простор» повести, по моей версии, вероятно, стало удачной возможностью для начала клеветнических нападок и шельмования Евнея Арстановича и сокрытия истинных причин этого. И рассуждения о том, что он попал в опалу из-за того, что якобы претендовал на пост Президента АН КазССР и тем самым вызвал гнев Секретаря Центрального Комитета Компартии Динмухаммеда Ахметовича Кунаева, о чём была людская молва, возможно не единственная и не главная причина опалы академика Е.А.Букетова. Оставим это на божий суд.

Это был конец 1978 года. Уже к началу 1979 года журналист под псевдонимом Ю.Рощин подготовил статью под названием «В соавторстве с... Хлестаковым» с подзаглавием: «О записках научного работника Е.А.Букетова».

Саркастический фельетон, в котором автор (настоящая фамилия — Владимиров) сравнивает академика Букетова с героем гоголевского «Ревизора» Хлестаковым, конечно же, не мог быть напечатан без благословения верхов. Хлестаков, одиозная фигура, не представлявший из себя ничего, но благодаря умению перевоплощаться, врать и обманывать, манипулировать на людских слабостях, таких как чинопочитание, низкопоклонство, сумел выдать себя за ревизора. Он спокойно обирает городничего и его окружение с тем, чтобы удалиться, заставив их созерцать в немой сцене собственную глупость.

Медеу Сарсеке, автор книги «Евней Букетов», изданной в серии «Жизнь замечательных людей» в 2007 году, выпуск 1092, пишет с возмущением: «И как можно было сравнивать пустого, лживого щеголя «без царя в голове» с профессором Е.А.Букетовым, лауреатом Госпремии СССР, широко известным в Казахстане новаторскими исследовательскими трудами, мало того, всю свою сознательную жизнь посвятившим воспитанию молодой смены и научных кадров, в чем же его сходство со знаменитым персонажем Гоголя? Хлестаков — типичный пройдоха, вечно безденежный, личность, можно сказать, совершенно никчемная. А Букетов — честный труженик, человек, влюбленный в науку, первый руководитель десятитысячного коллектива КарГУ, его заслуги отмечены орденами, он депутат Карагандинского облсовета, писатель, пишущий на двух языках...».

Я поддерживаю справедливое возмущение Медеу-ага и смею утверждать, что это было не сравнение. Это был мастерский пиар-ход, основанный на абсурде, как сильном средстве для ломки стереотипов сознания, когда человек начинает метаться в поисках ответа. И почему-то снова и снова натыкается на заголовок и подзаголовок статьи, которые маячат как бельмо в глазу... У одного они вызывают возмущение, у другого — злорадство, у третьего — сочувствие к академику Букетову. Никто не остаётся в стороне. Этим достигается эффект разорвавшейся бомбы, то есть социализация некоторого события. Пока общество разберётся что к чему, человек уничтожен морально, дискредитирован. Большая часть людей начинает шарахаться от него с мыслью: «Как бы чего не вышло... Лучше подержаться подальше...».

В советском обществе подобное влекло за собой изоляцию личности вплоть до ссылки или помещения в психбольницу. И чем значительнее был человек, тем большей обструкции он подвергался. Что и произошло. Уже больше к Букетову никто особо близко не приближался. Более того к его дому, где некогда стояла кавалькада машин, никто не приближался. С ним были только верные ему Жанторе Абишев, Виталий Малышев и очень малая толика других. Даже на открытие Центрально-Казахстанского отделения Академии наук Казахской ССР, инициатором открытия которой был Евней Арстанович, его не пригласили. Он пришёл сам и скромно сел в зале.

Лето 1980 года. Август.

Я пришла к Евнею Арстановичу домой. Во дворе было тихо и тепло. Зубайра Дюйсеновна, как ярый огородник, что-то делала на приусадебном участке. Моя сестрёнка, Копей, сидела на узкой лавочке возле Евнея Арыстановича. Она по его просьбе жила уже несколько лет у них. Брат сидел на лавочке, на вид совершенно спокойный, но во взгляде была такая тоска, такая печаль и страдание. Он был один. Я с максималистским жестокосердием, сейчас понимаю, ненужной прямолинейностью, спросила: «Толпа подхалимов отхлынула?»

Это было время, когда он уже полгода как был освобождён от должности ректора и работал старшим научным сотрудником в лаборатории Виталия Павловича Малышева, своего ученика. Вместо того, чтобы рассердиться на мою реплику, он мягко сказал: «У тебя руки похожи на руки Ибрая-ага. Пальцы такие же длинные. Ты знаешь, часто мы не используем возможность, чтобы сказать своим близким, родным о том, что они красивые и талантливые. Как-то легче об этом сказать чужим людям».

Я поняла, что он чувствовал. Оклеветанный, униженный, ставший в одночасье персоной «нон грата», он искал поддержки в человеке, который имел прямое отношение к его дяде Ибраю, которого в своей книге «Шесть писем другу» он вывел под именем Жактай-ага. В отличие от других братьев, Евней Арстанович знал, что за строгостью дяди скрывается неизмеримая любовь к ним, когда говорят по-казахски — бауыры елжірейді, то есть любовь, охватывающая все существо человека. Ибрай-ага мог защитить его от любой опасности с самого раннего детства. И даже любимый конь Ибрая-ага, несмотря на свой норов, осторожно перебирал ногами, чтобы невзначай не задеть маленького Евнея, когда тот без боязни проползал у него под брюхом. Умное животное понимало насколько дорог его хозяину этот малыш — Евней — Евин-Габиден!

Мы все с беспокойством ждали «оттепели» в отношении Евнея Арстановича, потому что знали, что ничего он не совершил незаконного. Но тогда политическая благонадёжность была на первом месте. Возможно, Евней Арстанович понял истинные истоки творимой в отношении него несправедливости и, поэтому всем, кто хотел поднять голос в его защиту и поддержку, запретил не только писать куда-либо, но и высказываться по этому поводу. Теперь он стал частым пациентом больницы. Инфаркт миокарда. Постельный режим. Но, даже лёжа на кровати, он не тратил времени «зря». Переводил Шекспира. Моя аспирантка Асель Амренова провела исследование перевода «Юлий Цезарь». В процессе сравнительного анализа трёх текстов: оригинала на среднеанглийском языке, перевода на русский язык Б.Пастернака и перевода на казахский Е.А.Букетова, она нашла места, где были неточности в русском переводе. Евней Арстанович, в переводе на казахский язык, делает исправления по тексту оригинала. Исследователь А.Амренова делает вывод о достаточно высокой степени пассивного (в отличие от активного — говорения) владения им английским языком, то есть аналитическим чтением и переводом. Наше исследование не ставило своей целью — дать аргументированный ответ на злопыхательские слова в статье Ю.Рощина о якобы невладении Букетовым — переводчиком — английским языком. Но так получилось, что молодое поколение исследователей-лингвистов, имея достаточную базу — владение тремя языками наравне, находит примеры, когда Е.А.Букетов «улучшает» текст на русском языке. И это достойный ответ человеку, который, говоря словами М.Ю.Лермонтова: «...Не мог щадить он нашей славы... Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал...».

И, наконец, «оттепель» началась. Седьмого ноября 1983 года академик Букетов был приглашён на трибуну вместе с руководством области. Брат возвышался над всеми стоящими рядом. Был как всегда прост и импозантен, одновременно. Я шла на демонстрации с коллегами и яростно махала флажком в надежде, что он увидит, как нам радостно видеть его опять на высоте.

К этому времени я завершила написание своей кандидатской диссертации и Бапа, услышав это, начал сокрушаться, что задержал меня, не дал возможности раньше поступить в аспирантуру, а все потому что не хотел пересудов, что вот-де потворствует родственнице. Действительно, направление в аспирантуру я получила от Зейнуллы Мулдахметовича Мулдахметова, который стал вторым ректором Карагандинского государственного университета. И только при нём для меня открылась широкая возможность для научных исследований с выходом на диссертацию. Я успокоила Бапа, сказав: «Жақ сылық тың ерте-кеші жоқ». Как говорят, казахи: «Для хороших свершений не существует понятия Рано или Поздно». Тем более, что торопиться мне было некуда, так как защиты по иностранным языкам состоялись лишь в Москве и Ленинграде, где всегда была большая очередь. Люди годами ждали определения срока представления работы, потому что это были Советы по защите докторских диссертаций. Я была настроена на Ленинградское отделение Института языкознания Академии наук СССР (ЛОИЯ АН СССР). Но мои слова, кажется, оказали на Евнея Арстановича совершенно обратное воздействие. Он стал набирать номер телефона академика Абдугали Туганбаевича Кайдарова, директора Института языкознания Академии наук Казахской ССР. И вдруг, придержав диск рукой, пожаловался, что не может долго смотреть на то, как он вертится... Я предложила свою помощь и начала сама набирать номер. Когда Абеке взял трубку, Бапа с беспокойством в голосе стал просить его о содействии по представлению моей диссертации на защиту. Только позже я поняла, насколько значимым был этот звонок, потому что, какой бы гениальной ни была работа соискателя со стороны, приоритет всегда отдавался аспирантам и докторантам ЛОИЯ АН СССР.

Я должна была уезжать в Алматы на предзащиту диссертации и поэтому решила 25 ноября 1983 года пригласить Евнея Арстановича к нам домой на семейный ужин. Почему-то очень захотелось, чтобы он посидел с нами. Можно сказать, один вечер принадлежал нам — родственникам. Дети — Арман и Альбина подошли и поздоровались. Он их обнял и пошутил: «Если есть у нас, Букетовых, хорошие качества, то они, вероятнее всего, пошли по женской линии».

Все весело посмеялись. Дети ему понравились и это был тонкий, деликатный комплимент. Он пришёл вместе с Темиртаем Камзабаевичем Камзабаевым, уважаемым педагогом и психологом, нашим соседом, который несмотря на мою молодость, называл меня уважительно — Нуреке. Это был очень красивый, интеллигентный человек. Под стать ему была и его супруга — Кусни-тате, умная и деликатная.

Не так часто нам приходилось беседовать с братом и этот вечер был какой-то по-особенному тёплый, сердечный. Мы сидели и слушали Евнея Арстановича. Очень часто из его уст звучали имена Шакарима, Машхур Жусупа Копеева, аль-Машани, Магжана Жумабаева, о жизни и судьбе которых он всегда говорил с потаённой болью, удивлением и восхищением. Каждый раз, когда Бапа встречался с нами, он рассказывал нам о нашем отце — Ибрае-ага. Ведь он умер, когда мы ещё не повзрослели. Более того, мы никогда не видели его молодым. Евней Арстанович всегда подчеркивал заслугу Ибрая-ага в том, что он и его братья закончили Марьевскую среднюю школу и получили блестящие знания. Дядя Ибрай, переехав из казахского аула в русское село, заложил основу для нового уровня воспитания и обучения. Он предвидел, что перспектива получения образования племянниками, а затем и своими детьми, в райцентре, потому что он не хотел, чтобы дети в дальнейшем испытывали дискомфорт из-за незнания русского языка. Правда, потом случился курьёз. Владение русским языком стало настолько доминирующим, что его старенькая мама — Кенжетай, к своим девяносто пяти годам уже почти ничего не видевшая, в недоумении спрашивала: «Откуда в нашем доме столько русских?» — не подозревая о том, что это её родные внуки уже не только с друзьями, но и между собой теперь стали говорить по-русски.

Несмотря на то, что площадь комнат была не так велика, всем хватало места, потому что нас — младших еще не было, и наша мама — Кадиша окружала заботой всех — племянников мужа и гостей из аулов с левого и правого берегов Есиля. Могла их досыта накормить, починить одежду или даже сшить обновки, а вечером обязательно поставить сушить их обувь, чтобы утром человек мог надеть ее сухой и теплой. Евней Арстанович очень уважительно относился к нашей маме и говорил, называя её по имени: «Кадиша — человек удивительного трудолюбия, порядочности и доброты». Она была лет на десять-двенадцать старше него и, самое главное, ему было дозволено называть не только её по имени, но также и свою маму — Бальтай-апа... По казахскому обычаю старший внук становился братом своего отца и его братьев.

...Сегодня наша мама тоже сидела за столом, потому что в зимнее время она гостила в Караганде. И, глядя на них, я вспомнила как она рассказывала про военные и послевоенные годы, когда все дети и взрослые выходили в поле и собирали колоски, затем молотили их, потом мололи на ручной мельнице. Эти рассказы казались мне какой-то историей, близкой к сказкам. Ночью, благо у неё было прекрасное зрение, она плела сита из конского волоса, затем каждое из них обменивала на пуд муки. Молодых кур и петушков продавала доктору Бернштейну, которого называла на понятном для обихода языке «Враштайн», потому что он лечил людей. А в это время Евней Арстанович заканчивал школу экстерном и готовился к экзаменам. Она улыбнулась и вздохнула: «Как давно это было. Я ночью плету сита, а Евней читает толстые книги. Сразу несколько. Уже и керосин в лампе выгорает, а он всё читает и читает»...

Стол был полон яств. Евней Арстанович, держа в руке чайную ложку, сказал: «Как всё-таки странно в жизни. Когда мог и хотел есть, еды не было. А сейчас всё стоит на столе, а есть нельзя. Вот это что такое?»

Я говорю: «Облепиховое варенье».

«Наверное, попробую», — и с удовольствием съедает чайную ложку варенья, не обращая внимания на свой сахарный диабет.

«Кадиша», — обращается он к нашей маме, — поживи у нас с Копей, своей младшей. Места хватит».

Мама, конечно, соглашается. Ему нравится сидеть возле неё вечером как в ранней юности. Он читает книгу или просто смотрит как вертится её ручная веретёшка. Не может Кадиша сидеть без дела!

Этот вечер кажется бесконечным, потому что он сохранился в файлах памяти как последняя встреча с братом в тот промежуток Настоящего.

Евней Арстанович ушёл в безвременье через восемнадцать дней. Темиртай Камзабаевич, через сорок дней после кончины брата умер в Москве, после операции на сердце. Ему не сказали о кончине Букетова.

И сейчас они оба нашли место своего упокоения на Михайловском кладбище. Но пусть у вас даже не появляется мысль, что они не знают, что лежат рядом! Когда мы приходим поклониться их памяти, Евней Арстанович просит Нуржамал, мою сестру, медиума, при чтении молитвы назвать и имя Темиртая Камзабаевича...

И память, в Настоящем, рисует их прекрасные профили, запечатленные в момент их общения на Земле.

Н.И. БУКЕТОВА