РРР и fff

Это музыкальные термины, означающие «пиано-пианиссимо» и «форте-фортиссимо» — предельно тихо и предельно громко.

Кажется, впервые в полном диапазоне силы звука были написаны произведения Листа, хотя это характерно и для Паганини этих двух реформаторов пианистической и скрипичной музыки и непревзойденных исполнителей. Голос Евнея Арстановича, его речь — это завораживающая музыка мысли, интонаций, теплоты и холода, восторга и гнева, плавности и длительных пауз. Он убеждал и покорял не столько логикой, сколько блестящей простотой выражения, как это бывает у великих музыкантов. При всем этом, кажется, у него не было собственно музыкального слуха, во всяком случае абсолютного. Но его мысли, чувства и речь обходились без внутреннего переводчика, он никогда не подбирал слова и не запинался, говорил именно прозой — чистым литературным русским языком, нисколько не похожим на приглаженную лекторскую многословицу. Как хорошего исполнителя узнают по первым музыкальным фразам, по голосу Евнея Арстановича сразу же угадывался необыкновенный человек. Он никому не подражал, исполнял только самого себя — а это, наверное, самое труднодостижимое, к чему можно тщетно стремиться всю жизнь.

Мягкий баритон в гневе переходил в жесткий бас, но это случалось только тогда, когда какой-либо сотрудник, в особенности высокопоставленный, пытался обхитрить Евнея Арстановича, а то и попросту обмануть.

Однажды произошел неслыханный и единственный в своем роде случай — один из молодых специалистов, спортсмен, решил самым кратчайшим путем получить желаемый результат — он вписал в свой отчет очень высокие цифры по извлечению элемента, которые на самом деле были низкими и, как оказалось, не могли быть другими. Фальсификация! Руководитель группы молодой кандидат наук Марк Угорец просто остолбенел и бросился к Евнею Арстановичу, требуя публичного осуждения и сурового наказания. Мы ожидали вспышки гнева, но реакция оказалась другой: «Вот дурак. Ничего обсуждать не будем, просто уволим. Ведь он не понимает, что натворил, иначе бы сделал все хитрее». Но однажды, это было гораздо позже, досталось и самому Марку Залмановичу, когда Евней Арстанович попросил его позвонить по межгороду по одному важному делу, связанному с выборами в академию, а тот то ли забыл, или не захотел, но не сделал. Вот уж поистине непредсказуемо рассердился наш учитель — он побледнел и обрушил на голову своего нерадивого ученика столько резких слов, сколько я не слышал от него ни до, ни после. Немного успокоившись, внушал: «Разве ты не понимаешь, что все это нужно в первую очередь для тебя, вот для него, для института, для университета! Ты что же — думаешь, я стал бы тебя просить, если бы не доверил тебе вести наши общие научные дела. Тебе же самому дальше расти надо, кто тебе поможет?» Конфликт как-то уладился, и впоследствии действительно при организации защиты докторской диссертации М.Угорца Евней Арстанович всюду представлял его в самом выгодном свете. Но трещина в их отношениях все-таки осталась.

Подобное чуть было не случилось и со мной, когда примерно за год до смерти он дал мне почитать рукопись своей последней книги «Современные формы выражения таблицы элементов Д.И.Менделеева». Тут нужно сказать, Евней Арстанович просто боготворил Дмитрия Ивановича: как я понимаю, чувствовал какое-то родство душ и натур, тщательно изучал все редкие материалы о его жизни, привычках, увлечениях. Книга получилась своеобразной, непривычной — не монография, не учебное пособие, не научная биография великого ученого, а, пользуясь музыкальной терминологией, — фантазия на тему периодической системы. Это вообще было характерно для стиля письма Евнея Арстановича, который можно было бы определить как историко-научно-художественный. Я же подошел к рукописи с чисто научной меркой, и, естественно, нашел немало вольностей, недопустимых при строгом обосновании той или иной концепции. Сделал пометки на полях, опасаясь, что если в неисправленном виде рукопись пойдет в печать, то эти «огрехи» будут замечены специалистами по периодической системе и истолкованы не в пользу автора. Когда я принес рукопись домой к Евнею Арстановичу и начал перечислять все свои замечания, то против ожидания он вспылил: «Что это за школярские нотации! Рано еще поучать других!». Я просто опешил. В комнату вошла его жена Зубайра Дюйсеновна, спросила испуганно: «Что тут у вас?». Евней Арстанович успокоился, усмехнулся грустно: «Да вот Виталий Павлович взялся редактировать меня, правильно делает — вижу: книга должна быть безупречной, а я ее для наших не шибко толковых студентов писал, хотел увлечь, но получилось — себе хуже...». Тут только до меня дошло, что нельзя даже повода давать для волнений, хотя Евней Арстанович никогда не показывал вида и небрежно говорил о своих недугах, выглядел мощно и уверенно. Обманчиво все это было: и ежедневный бильярд, и непринужденные прогулки с овчаркой Риком по лесочку, рядом с домом, и юмор, и заразительный смех — все до последней минуты...

«НЕСТЬ ПРАВЕДЕН ПРОРОК
В ОТЕЧЕСТВЕ СВОЕМ...»

Не буду касаться тех самых волнительных причин, от которых, несомненно, молча и мужественно страдал известнейший в республике академик, знаю о них только понаслышке, и не мне судить об этом. Но реакцию на все это наблюдал воочию.

Как-то раз зашел он в институт, в нашу лабораторию, потом ко мне в кабинет и скороговоркой сообщил, упомянув меня в третьем лице: «Дела такие, что скоро придется под крышу Виталия Павловича переходить». Немного помолчав и как бы отвечая на мой немой вопрос: «Это вполне серьезно». Я не стал расспрашивать, полагая само собой разумеющимся исполнение любого варианта нашей совместной работы. Но видно было, что он глубоко переживает что-то и не хочет этого обнаруживать. Вскоре появилась небезызвестная статья в молодежной газете, которую я прочитал — и все понял. Дело сделано было грубо и прямо, как по пословице «Против лома нет приема». Под видом рецензии на литературное произведение Евнея Арстановича началась травля ученого-организатора, смещение с руководящих должностей, запрет на публикацию материалов о нем в средствах массовой информации — весь «джентльменский набор» партийной расправы с неугодными. Но были соблюдены и приличия — предоставлено место старшего научного сотрудника в нашей лаборатории, сохранены партбилет, награды и звания, возможность научных публикаций. В общем, наверное, не так страшно, как в тридцать седьмом, как-никак уже в период «развитого социализма»...

Мои представления о подобных вещах, как я сейчас понимаю, были довольно легкомысленными, и тут меня еще в начале семидесятых годов просветил не кто иной, как Евней Арстанович по случаю, имевшему прямое отношение ко мне. А дело было в том, что я смолоду начал увлекаться философией и обнаружил возможность таких уточнений, которые довольно основательно меняли расхожее понимание социализма и капитализма. Написал рукопись, отправил ее на имя генсека, она вернулась через обком партии, точнее его отдел пропаганды. Был туда вызван, и, поскольку наш диалог ни к чему не привел, создали комиссию под председательством Е.А.Букетова для разбора моих опусов. Он вскоре вызвал меня в кабинет ректора университета и, заведя в смежную комнату отдыха, сказал как можно тихо: «Тут вряд ли прослушивают, но вот что я тебе доложу. Брось ты все это. Если бы раньше такое случилось, тебе все, конец. Но и теперь наши философы только и рвутся, чтобы кого-нибудь разоблачить, на этом они карьеру делают, а на твои новшества им плевать». Тут он помолчал и, предвидя мое безрассудное желание спорить с комиссией и стараясь успокоить мое самолюбие, сказал еще более мягко: «Сделай это для меня». В то время никакой другой аргумент на меня не подействовал бы, я был как натянутая струна, но этот явно «провокационный» прием меня просто сразил. Я развел руками: «Сдаюсь». Мы улыбнулись, и Евней Арстанович сразу же позвонил известному в Караганде философу, чтобы тот приехал с моей рукописью. Зашедши в кабинет и почтительно поздоровавшись с ректором, философ начал было открывать закладки в моей рукописи, приговаривая: «Тут такое!», но Евней Арстанович сразу взял инициативу в свои руки: «Да нет! Просто обычные наши естественно-научные суждения с небольшой примесью философии, не стоит акцентировать на этом, он же не специалист, а что касается физики, химии, биологии — тут я не вижу ошибок. Давайте сделаем так: он будет заниматься естественно-научной частью, а философию оставит для философов, он с этим согласен». Я кивнул. В обкоме партии с этой резолюцией согласились, и на прощание завотделом тов. Сапрыкин пожал мне руку, пожелал успешной работы над докторской диссертацией и озабоченно произнес: «Что-то много сейчас способной молодежи стало заниматься не своими делами». На этом разбирательство закончилось, и теперь мне ясно, что Евней Арстанович спас не только меня, но и мою философскую работу, которая недавно опубликована, получив «зеленый свет» во время горбачевской оттепели. А вот он ее не дождался... Была и другая, не менее важная и хорошо известная мне причина постоянных волнений Евнея Арстановича — его приемный (от брата) сын Рашид. Будучи прирожденным педагогом и большим учителем, Евней Арстанович очень нуждался в своем семейном и духовном преемнике, и всю свою силу любви направил на младшего сына. Уже в детском возрасте возил его всюду с собой, знакомил с известными людьми, объяснял что к чему. Но с каждым годом ему все трудней удавалось найти общий язык с сыном, несмотря на большую взаимную привязанность. Рашид еле-еле окончил школу, с грехом пополам поступил в университет — бросил, призвали в армию — вскоре откомиссовали за непригодностью... У Рашида постепенно обострялась тяжелая болезнь, но Евней Арстанович не мог в это поверить, надеялся мощью своего проверенного дара воспитателя и отцовской любви спасти сына, но все было тщетным. Ежедневные скандалы из-за беспорядка и непослушания вконец подорвали здоровье отца. Зубайра Дюйсеновна как-то с горечью сказала: «Я думаю, Евней Арстанович из-за него не выдержал». А сколько ей самой пришлось перестрадать! Уже после смерти мужа пришла однажды к нам в институт в слезах: «Примите его к себе на работу, нет никаких сил и средств. Болтается целый день по квартире, все ломает, ни с кем не разговаривает». Мы его взяли в свою лабораторию, он проработал несколько лет, пока не вынуждены были направить его в больницу на длительное лечение. Рашид умер, пережив отца на десять лет, еще совсем молодым человеком.

Вот судьба! Воистину библейская притча права. За дарованное свыше предназначение пророка, учителя приходится нести тяжкий крест и терновый венец, соблюдая верность своей миссии до конца. Можно поражаться, откуда только взялись силы у тяжело больного человека, изолированного от официальной общественной жизни, со всей страстью с нуля начать крупнейшее, пророческое дело по получению высокотоварной продукции из низкокачественных казахстанских углей — то самое дело, которое сейчас, почти через 15 лет, записано как одно из стратегических направлений развития республики! Но миссия пророка еще и в его учениках-апостолах, наследниках учения. У Евнея Арстановича их было немало, но тех, кто активно действует, не так много. Хочу в первую очередь назвать Зейнуллу Мулдахметовича Мулдахметова, ныне академика, но не звания ради, а по конкретным делам по увековечиванию памяти нашего учителя, по достойному продолжению его научно-организаторской деятельности, по элементарным повседневным заботам о его доме и семье. Он уверенно ведет корабль центрально-казахстанской академической науки и, как Евней Арстанович, олицетворяет ее неподвластный времени авторитет. Должен сказать также, что после смерти Евнея Арстановича я постоянно чувствовал заботливое и требовательное отношение к себе, как одному из первых его учеников, со стороны Зейнуллы Мулдахметовича в тех непростых ситуациях, с которыми мне приходилось сталкиваться. Что-то делал и я, главным образом, по подготовке докторов наук из тех, кто работал вместе с Евнеем Арстановичем. Особо отмечу Нуралы Султановича Бектурганова, которого наш учитель привел в институт и направил в нашу лабораторию. Он сразу показался мне толковым и умелым, любое дело у него спорилось, чувствовалась какая-то прирожденная ответственность за все, чем бы он ни занимался. Он был старшим в семье, после смерти отца ставил на ноги братьев и сестер, подчас с нелегкой судьбой.

В этом он в какой-то мере повторял жизненный путь Евнея Арстановича, но еще больше — в энергичности и активной жизненной позиции. Не отказывался ни от каких нагрузок, которых у него становилось все больше и больше. Теперь Нуралы Султанович помимо заведования лабораторией в нашем институте возглавляет Карагандинское отделение Инженерной академии республики, в которой он является действительным членом, недавно избран членом-корреспондентом Национальной академии наук, назначен заместителем главы нашей областной администрации, где отвечает за науку, образование, культуру, здравоохранение и социальную сферу — в наше время это особо тяжкий крест. Ему всего 45, и он должен успеть серьезно продвинуть то, на что был нацелен Евней Арстанович — поднять роль науки до уровня государственной идеологии, считать ее самым выгодным помещением капитала и гарантом стабильности общества.

Наследию Евнея Арстановича, особенно в части архивных материалов, не дает кануть в вечность его брат Камзабай Арстанович, ставший директором Музея Е.А.Букетова при Карагандинском государственном университете его имени. У нас в лаборатории недавно начал работать сын Камзабая Арстановича Гайса Букетов, который из этого поколения Букетовых, пожалуй, единственный, кто твердо решил связать себя с наукой. Он взялся за тяжелую проблему и трудится над ней с интересом, инициативой — дай ему Бог всяческой удачи. Хороших успехов добилась Акслу — дочь Евнея Арстановича, тем более в такой трудной области, как квантовая химия, став по этой части кандидатом наук, преподавателем университета.

Так что, как бы в свое время ни замалчивалось имя Букетова, оно сохранялось в делах его учеников и родственников. Но стена молчания все-таки рухнула, и произошло это за месяц до всеобщей оттепели, а точнее сказать, ломки, названной перестройкой, по случаю поворотного апрельского (1985 года) Пленума ЦК КПСС. Правда, в Казахстане еще ничего не изменилось. В марте еще была зимняя стужа не только в климатическом, но и политическом отношении. Но именно в марте исполнялось 60 лет со дня рождения Е.А.Букетова, и пропускать это событие незамеченным было просто невозможно, тем более по прошествии уже полутора лет после его смерти — у нас (и в библейской старине) установился чуть ли не привычный порядок своеобразного воскрешения невинно погибших.

Видимо, в предчувствии серьезных перемен редакция «Индустриальной Караганды» решила заказать нашему институту статью о Е.А.Букетове. За два дня до юбилея меня вызвал директор института Д.Н.Абишев и сказал об этом. Я всполошился — всего день-два на такое ответственное дело и после стольких лет молчания, но и обрадовался, даже как-то окрылился. Наверное, это мне помогло успеть все сделать к сроку, и, когда статья была готова, я принес ее Джанторе Нурлановичу, тем более, что я подписал статью его и своей фамилиями. Он внимательно прочитал статью, по обыкновению немногословно сказал что-то одобрительное и добавил: «Может, не надо мою фамилию?». Я ответил, что статью написал от имени учеников, и тут одному быть просто неудобно, к тому же будем подписываться без титулов. Он согласился.

Газета вышла 22 марта, за день до юбилея, с двумя фотографиями Евнея Арстановича — одна на первой странице (анонс), вторая, более крупная, на третьей странице, с соответствующим по объему текстом. Статья получила большой резонанс, наверное, из-за неожиданности подобной публикации, а может быть, и из-за долгожданности. После этого стало все больше и больше появляться печатных материалов о Евнее Арстановиче, и его имя было впоследствии дважды упомянуто Нурсултаном Абишевичем Назарбаевым в официальных изданиях — «Казахстанской правде» (5 июля 1988 г.), а затем и в «Правде» (23 февраля 1990 г.) в обобщающем контексте; в частности, говорилось: «Ученые, писатели, которые составляют национальную гордость народа, например, академики К.Сатпаев, Е.Букетов, отодвигались в тень или шельмовались, а на щит поднимались дутые авторитеты». Привожу нашу статью в том виде, как она была послана в редакцию.