ПРИМЕЧАНИЯ 5 страница

Разумеется, о достижении полной объективности не было и речи... В «Истории» есть «риторика инаковости», хорошо подчеркнутая Ф. Артогом. Этот исследователь показывает, что Геродот, чтобы представить современни­кам иноземца, использует аналитическую сетку, и притом греческую: таким образом, он смотрит на другого глазами своих соплеменников, зачастую отталкиваясь, будь то по аналогии или от противного, от собственных обычаев. Если речь заходит о существенных сторонах жизни, вроде религии, брака или питания, он говорит, что другие посту­пают «как» или «не как» эллины, из чего в конце концов выводится целая система отклонений от греческой нормы. Например, описывая религию персов, Геродот утверждает, что они почитают «лишь» некоторых богов — иными сло­вами, не обладают всем богатством греческого пантеона. Историк подчеркивает чуждость некоторых обычаев, от­мечая, что они прямо противоположны греческим: ко­чевничество скифов, скажем, оседлыми современниками Геродота воспринимается как отклонение от нормы. А уж египтяне все делают не так, как другие люди... 15

Но в то же время в этих текстах есть по-настоящему новое понимание других. В самом деле, «История» не пол-

ОТНОШЕНИЯ С НЕГРЕЧЕСКИМ МИРОМ

ностью сосредоточена на Греции: автор нередко описыва­ет самые странные в глазах своих соплеменников обычаи с большой объективностью. Он также стремится показать, что обычаи могу переходить от одного народа к другому: сами греки кое-что заимствовали у иноземцев, в том чис­ле и у египтян. Еще ценнее то, что, описывая столь несхо­жие нравы, он пытается продемонстрировать современни­кам, что на самом деле все народы склонны считать не только собственные обычаи превосходными 16, но иногда и самих себя чем-то вроде центра мироздания. Вот прекрас­ный пример «персоцентризма»:

Наибольшим почетом у персов пользуются (разумеется, после самих себя) ближайшие соседи, затем — более отдаленные, а потом уважением пользуются в зависимости от отдаленности. Менее же всего в почете у персов народы, наиболее от них от­даленные. Сами они, по их собственному мнению, во всех отно­шениях далеко превосходят всех людей на свете, остальные же люди, как они считают, обладают доблестью в зависимости от

отдаленности: людей, живущих далее всего от них, они считают

17 самыми негодными.

Не для того ли это сказано, чтобы продемонстриро­вать своим читателям, для которых пуп земли суть Дельфы, их собственное непонимание по отношению к другим, от­носительность нравов и обычаев и необходимость изме­нить их манеру судить об иноземцах?

Геродот не единственный представлял таким образом иноземцев эллинам. Его современник Гиппократ, врач с Коса, систематизировал причины, могущие объяснить раз­личия между народами. В своем трактате «О воздухе, воде и местности» он соотносит телосложение и характер жи­телей с климатом страны, где они обитают, с ее водами, почвами, сменой времен года, словом, с целым рядом фак-

Коринна Куле. Коммуникация в Древней Греции

торов, которые Геродот иногда упоминает, но не упорядо­чивает как систему объяснений.

На представление греков об иноземцах могли повли­ять и другие обстоятельства: с одной стороны, греко-пер­сидские войны, с другой — массовый приток рабов-«вар-варов».

Мидийские, или греко-персидские войны, ощущались как наступление всего «варварского» мира на Грецию, а победы эллинов при Марафоне и Саламине — как успех крохотных полисов в борьбе с несметными полчищами. Тем самым всякий чужеземец оказался окарикатурен и отождествлен с врагом, которому придали определенные черты —для начала традиционные, вроде привычки к рос­коши и т.п. Затем «варварам» было вменено в вину подчи­нение авторитарному государственному строю, монархии, основанной на единоличной власти, — строю, который маленькие греческие полисы победили.

Удивительно то, что подобная тенденция проявилась даже у Геродота, самого что ни на есть терпимого автора. Историк рассказывает о индийских войнах в последних четырех книгах своего труда, и при том, что, как мы ви­дели, его взгляд на иноземцев сильно отличается от обще­принятого, с VI книги, то есть с начала повествования о войнах, противопоставивших варваров грекам, они стано­вятся врагами. Показательно употребление слова «варвар» (barbaros). До Геродота и в большинстве его контекстов дан­ный термин не имеет уничижительного значения: чаще всего это просто этнографическое или географическое указание. Этимологически варвар — тот, кто говорит «бар-бар», иными словами, тот, чью речь греки не понимают. Однако с мидийских войн слово приобретает пейоратив­ный оттенок: различие в языке (язык обозначается словом logos) превращается в неодинаковую способность к разум­ному рассуждению (рассудок — это тоже logos), а варвар,

ОТНОШЕНИЯ С НЕГРЕЧЕСКИМ МИРОМ

таким образом, становится интеллектуально низшим по отношению к грекам. При этом он еще и живет под авто­ритарной властью. Отсюда до мысли, что он от природы склонен к покорности, один шаг...

Сделать такой шаг тем более просто, что в Грецию сотнями прибывают рабы-чужеземцы. В Афинах предста­вители некоторых народов, например скифов, находятся исключительно в качестве рабов, и облыжно обвинить кого-то в принадлежности к этому племени — смертельное оскорбление. Эсхин, скажем, обвинял своего злейшего врага Демосфена в том, что его бабка была скифянкой...

Невозможно здесь даже в общих чертах набросать образ иноземца в греческой литературе VI—V вв. до н.э. Кроме того, такое предприятие было бы малоинтересным еще и потому, что в центре внимания опять-таки оказались бы Афины, поскольку тексты, повествующие об иноземцах, исходят, как и большинство писаний той эпохи, за исклю­чением трудов Геродота и Гиппократа, именно из этого полиса.

Удовольствуемся лишь некоторыми замечаниями: во многих произведениях того времени, а иногда и у одного и того же автора мы находим две упомянутые выше тенден­ции: ксенофобию, подпитываемую индийскими войнами, и дух открытости навстречу другим, зачинателями которого явились ионийцы — Гекатей, Геродот, Гиппократ, а продол­жателями — софисты. Возможно, не случайно никто из них не был афинянином... Несмотря ни на что, в общем пред­ставлении об иноземце, распространенном в V—IV вв. до н.э., можно все больше и больше различить одновременно и приятие даже самых странных обычаев, и отказ от ценно­стей, не являющихся греческими: это относится, в частно­сти, к политическим концепциям, поскольку эллины, по крайней мере до завоеваний Александра, сохраняют при­верженность своему идеалу, включающему жизнь в полисе, демократическое правление, вкус к свободе.

7. Заказ№ 503.

Коринна Куле. Коммуникация в Древней Греции

ОТНОШЕНИЯ с: НЕГРЕЧЕОКИМ мигом

Хотя «варвар» и отличается от грека, это не исключа­ет появления у некоторых авторов — особенно во второй половине V в. до н.э. — идеи единства человечества. Очень четко она выражена у Геродота, да и согласно Антифонту «все мы от природы схожи, греки и варвары»; «и впрямь, все мы дышим ртом и ушами». Историк Фукидид строит

свое историческое исследование на том, что человеческая

21 природа одинакова повсюду. Точно так же тексты Гиппок-

ратовой школы основываются на идее природы (physis), разумеется, меняющейся в соответствии с климатом и ок­ружающей средой, но общей для всех людей.

Выше мы описали отношение к иноземцам «интеллек­туалов». Оно могло, разумеется, либо влиять на мнение среднего грека, либо отражать более или менее четко вы­раженные тенденции, как в случае с театром или полити­ческими и юридическими речами. Посмотрим теперь, что на самом деле происходило на уровне общественных уста­новлений и в повседневной жизни. Хорошо ли принимали варвара в полисе? Легко ли он в него интегрировался?

Здесь мы опять-таки ограничимся несколькими заме-

чаниями. Прием, оказываемый чужаку, сильно отличался в зависимости от полиса. Например, в Спарте иноземцы не могли постоянно обосноваться в городе, а во время их вре­менного там пребывания за ними следили эфоры, кото­рые могли их выслать, объявив об этом через глашатая, без всяких дополнительных разбирательств, по своему усмот­рению — такая процедура называлась ксенеласией. Но практика эта ограничивалась спартанским полисом. В большинстве прочих городов порядки были куда менее суровыми.

И все же начать надо с масштабного ограничения: полное и безоговорочное право гражданства даровалось чужакам лишь в очень редких случаях. Даже в архаическую эпоху, когда полисы были относительно открыты для ино-

земцев, греков и негреков, последним гражданство предо­ставлялось лишь изредка. Чтобы показать свое расположе­ние к Крезу, осыпавшему приношениями святилище Апол­лона, Дельфы решили предоставлять лидийцам, которые обратятся с соответствующей просьбой, гражданские пра­ва, но то был исключительный случай. В колониях элли­низированные чужеземцы почти никогда не входили в со­став полиса. В классическую эпоху государства все больше и больше закрываются по отношению к грекам-иноземцам; можно предполагать, что варварам натурализоваться было еще труднее.

Существовали, однако, вполне комфортные статусы, например, статус метека, этимологически «живущего вместе». Метеком считался иноземец, постоянно прожи­вающий в полисе и в целом достаточно хорошо в него интегрированный. Подобный статус существовал прибли­зительно в восьмидесяти полисах. В случае, если они с самого начала записывались в соответствующий список, платили налоги и работали в полисе, метеки получали значительную часть гражданских прав — за исключением политических. В целом с ними обращались хорошо; ре­месленники и мелкие торговцы, они также часто занима­лись международной торговлей и становились менялами, что их сильно обогащало. Они могли участвовать в полис­ных празднествах, таких, как афинские панегирии. В IV в. до н.э., когда число негреческих метеков увеличилось, они получили возможность молиться своим богам и воз­водить святилища. Постоянно проживающие иноземцы могли, в исключительных случаях, быть произведены в ранг исотела, «платящего те же налоги», что освобожда­ло их от налогов на жилье, или получить разрешение на владение собственностью.

Особым статусом обладали проксены. Как и метеки, они могли быть греками и негреками. То были официаль-

7*

Коринна Куле. Коммуникация в Древней Греции

ные «друзья гостя», имевшие тесные отношения с опреде­ленным полисом и обязанные принимать у себя греков из того полиса, который представляли: проксен Афин в Оль-вии, например, должен был расквартировывать и водить по городу заезжих афинян, а также давать им необходимые разъяснения. Такие обязанности требовали времени и не­малых средств: один агригентянин 26, по преданию, размес­тил у себя пятьсот всадников! Как ни странно, этого статуса добивались и предоставлялся он скупо. Нужно было оказать услуги полису, проксеном которого гражданин желал стать, составить письменное прошение, подать его Народному собранию, а часто и заручиться напоследок поддержкой какого-нибудь влиятельного политического деятеля.

Такая популярность объяснялась престижем и много­численными привилегиями, которыми пользовались про-ксены. Прежде всего следует упомянуть об общественном признании дома и в полисе, интересы которого они пред­ставляли. Общественные гостеприимны не ограничива­лись приемом иноземцев. Их часто избирали послами, сле­довательно, то были влиятельные персоны, которые могли играть важную роль в международных отношениях. В пон-тийских городах афинские проксены занимали ведущее положение в торговле, за что их ценили в Афинах. Нако­нец, в тех частых случаях, когда они решали обосноваться в городах, интересы которых представляли, они пользова­лись преимуществами и там.

Разумеется, картина становится не столь радужной, если рассмотреть прочие категории чужеземцев: рабы, которые могли быть и эллинами, но часто оказывались негреками, захваченными на войне или попавшими в плен к пиратам, не имели никаких прав и подвергались жесто­кому обращению. Не баловали особой заботой и заезжих путешественников; они чаще всего размещались у город­ских ворот или в портах.

ОТНОШЕНИЯ С НЕГРЕЧЕСКИМ МИРОМ

Интеграция негреков в полис была, таким образом, возможной, часто легкой, но никогда полной. Не будучи в состоянии участвовать в политике, они довольно мало интересовались тем, что составляло суть полисной жизни. Но, как вы могли заметить, подлинного различия между греческим и негреческим чужаком не существовало. Эта страна не знала проблем иммиграции, которые пережива­ют наши общества, — отчасти, возможно, потому, что при­ток иностранцев всегда считался необходимым для разви­тия полисов: в Афинах такой приток был вызван подъемом Пирея, повлекшим за собой экономический рост. Статус метеков никогда не ставили под сомнение даже самые кон­сервативные авторы. Кроме того, статус иностранцев был договорным и индивидуальным, а не коллективным, поэто­му они никогда не воспринимались как «масса», как некая неопределенная общность.

Проблема языка; переводчики

На каком же языке происходило общение с иноземца­ми? В полисе, как правило, на греческом. В архаическую и классическую эпохи смешение народов в городах позволя­ло всегда иметь под рукой кого-нибудь, кто говорил одно­временно и на родном языке, и по-гречески: многочислен­ные рабы и метеки могли от случая к случаю или постоянно служить переводчиками, а уж второе поколение, дети но­воприбывших, было по необходимости двуязычным.

Даже перевод письменных текстов, требующих более глубоких лингвистических познаний, чем устное общение, не представлял никаких сложностей, во всяком случае, в городах. Так, Фукидид рассказывает о послании, направ­ленном персами спартанцам и перехваченном афинянами:

Коринна Куле. Коммуникация в Древней Греции

Следующей зимой Аристид, сын Архиппа... захватил в Эйоне на Стримоне перса Артаферна, направлявшегося от персидского царя в Лакедемон. Артаферна перевезли в Афины, где его посла­ния перевели с ассирийского письма27 и прочитали. Помимо прочего, содержание их в основном сводилось к следующему: царь не понимает, чего хотят лакедемоняне, так как все их по­слы, приезжавшие к нему, говорили разное; и вот, если они же­лают ясно объясниться, то должны с этим персом отправить к

28 нему послов.

Из текста явствует, что и афиняне, и спартанцы могли во всех подробностях разобрать довольно длинное и слож­ное письмо на ассирийском или персидском. Формулировка Фукидида не оставляет сомнений в том, что письма пере­водились в два этапа: сначала их транскрибировали, затем переводили. Историк, однако же, не упоминает, кто был переводчиком (или переводчиками). Во всяком случае яс­но, что найти таковых не составляло особого труда.

Надо думать, что при поездках в другие страны тем более можно было без особых хлопот обнаружить людей, говорящих по-гречески: повсюду, где существовали коло­нии, путешественник не мог не встретить либо греков, способных объясниться на местном наречии, либо, скорее, автохтонов, изучивших греческий для налаживания отно­шений с соответствующим полисом. В то же время мы ви­дели, что плавания были в основном каботажными, так что было нетрудно, даже направляясь в еще не освоенную ме­стность, во время одной из стоянок взять на борт на один или несколько дней импровизированного «проводника», говорящего и немного по-гречески, и на местном языке. Ну а в таких странах, как Персия или Египет, существовали профессиональные переводчики. Со дня основания гречес­кого города Навкратиса правивший тогда Египтом фараон Псамметих вверил заботам обосновавшихся на его земле ионийцев и карийцев

ОТНОШЕНИЯ С НЕГРЕЧЕСКИМ МИРОМ

...египетских юношей на обучение эллинскому языку. Эти егип­тяне — предки теперешних толмачей в Египте.

В великой Персидской империи недостатка в перевод­чиках не было. Опять-таки согласно Геродоту, Дарий сумел наладить общение между греками и индийцами, чтобы они

через переводчика обсудили весьма серьезную проблему

30 относительности обычаев.

У нас не так уж много сведений об этих толмачах, вре­менных или постоянных, но в этом нет ничего удивитель­ного. В архаическую и классическую эпохи они, видимо, не образовывали фиксированной профессиональной группы, поэтому говорить об их принадлежности к таковой не пред­ставляется возможным. Если древние авторы их и упоми­нают, то только в тот момент, когда необходимо наладить общение: тогда нужно искать переводчика, посылать его к имяреку и т.п. Поэтому в текстах, посвященных, подобно сочинениям Геродота или Ксенофонта, событиям заграни­цей, часто упоминаются толмачи. Но как только коммуни­кация установлена — если она развивается успешно — они становятся невидимками. Два текста, написанные с интер­валом в несколько десятков лет, в этом отношении особен­но показательны.

В I книге «Истории» Геродота Крез захвачен Киром и возведен на костер. Поскольку он стонет и произносит имя Солона, Кир посылает переводчиков узнать, кого он призывает. Переводчики беседуют с Крезом и передают персидскому царю его слова: пленник взывал к Солону, вспомнив перед лицом смерти, что тот говорил о приро­де человека и о человеческом счастье. Слова эти заставля­ют Кира задуматься, и он решает потушить огонь. После снятия Креза с костра оба царя беседуют о том и о сем, не испытывая никаких затруднений со взаимопонимани­ем. Дело не в том, что Крез вдруг начинает понимать

Коринна Куле. Коммуникация в Древней Греции

персидский или Кир — лидийский: просто после установ­ления контакта историк более не считает нужным упоми­нать переводчиков. Точно так же Ксенофонт в своем «Анабасисе», отправляясь на встречу с Севфом, царем Фракии, берет с собой переводчика, явно считая, что они с царем друг друга не поймут. Однако же приводимый да­лее диалог между греческим писателем и Севфом идет, как кажется, напрямую, без посредства переводчика.

До сих общение налаживалось в основном на гречес­ком. А были ли среди эллинов люди, свободно владевшие иностранными языками? Все зависело от места прожива­ния: для грека из колонии, расположенной за пределами Пелопоннеса, в контакте с другими народами, явно было естественным хоть немного говорить на местном языке. Так, Гистией, когда

во время бегства какой-то персидский воин настиг его и хотел было уже заколоть... объявил ему по-персидски, что он — Гисти-

ей из Милета.

Этот пример никоим образом не доказывает, как иног­да утверждается, что Гистией был двуязычен. В самом деле, нет ничего сложного в том, чтобы произнести на другом языке свое имя, даже сопроводив его фразой или подобием фразы...

Что же касается действительно двуязычных персона­жей, они очень редки: Фемистокл, бежавший к царю ца­рей, по собственной инициативе выучил язык за год и мог

общаться с царем без переводчика. Этот случай, упомяну­тый многими античными авторами, исключителен. По­здний писатель Афиней сообщает, что и Алкивиад, как Фемистокл, выучил персидский, но его изучение другого языка представлено как отрицательный пример, посколь­ку имело целью добиться благосклонности Фарнабаза. У

ОТНОШЕНИЯ С НЕГРЕЧЕСЖИМ МИРОМ

эллинов в целом, похоже, не было вкуса к изучению других языков, и нет никаких следов того, что их образование предусматривало такую дисциплину.

После завоеваний Александра и установления эллини­стических монархий преобразилась и лингвистическая ситуация: проблема языка, по крайней мере в одной из частей обитаемого мира, больше не возникала. Греческий стал языком не только канцелярий и управления, но и множества городов, особенно новых, вроде Александрии или Пергама. Распространившийся таким образом слегка упрощенный язык представляет собой смесь аттического и ионийского, и его обыкновенно называют «койне», бук­вально «общий [язык]». С этим наречием по всему Восто­ку, от бывшей Персидской державы до окраин Азии, рас­пространились греческие культура и образ жизни.

КНИГИ СО ВСЕГО МИРА ПЕРЕВЕДЕННЫЕ НА ГРЕЧЕСКИЙ: АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА

Рождение библиотеки

В книге о коммуникации в Греции нельзя обойти мол­чанием Александрийский мусейон и библиотеку, чье созда­ние стало первой попыткой собрать важнейшие письмен­ные тексты из всех стран, во многом благодаря чему до нас дошли древние тексты.

Именно в Александрии, в царствование Птолемея I Сотера(322—283 гг. до н.э.), македонца, соратника Алексан­дра, родилась крупнейшая античная библиотека. Его сын, Птолемей Филадельф, продолжил дело отца, обогатив пер­воначальное собрание. Властитель Египта прежде создал мусейон, центр литературных и научных изысканий, со­трудники которого находились на государственном обеспе-

Коринна Куле. Коммуникация в Древней Греции

чении, не испытывая никаких материальных забот. Вско­ре к мусейону присоединили библиотеку, развивавшуюся, согласно традиции, в соответствии с советами Деметрия Фалерского, ученика Аристотеля и Феофраста.

Целью Птолемея I, основателя Александрийской биб­лиотеки, было собрать книги всех народов мира. Он напи­сал всем земным властителям письмо, в котором просил присылать ему произведения всякого рода авторов, «по­этов и прозаиков, риторов и софистов, врачей и прорица­телей, историков и всех прочих».

На комплектование собрания были направлены колос­сальные средства, как людские, так и денежные. Прежде всего необходимо было раздобыть тексты, и можно себе представить, что во все концы было отправлено множество гонцов для доставки книг в Александрию. Иногда, чтобы заполучить отсутствовавшие в библиотеке произведения, приходилось расставаться с крупными суммами, о чем сви­детельствует текст, повествующий о приобретении пьес афинских трагиков. Афиняне согласились предоставить для копирования свой единственный экземпляр, критичес­кий текст которого был утвержден Ликургом, только под залог в пять талантов, что составляло гигантскую сумму.

Чтобы облегчить комплектование, случайно попав­шие в Александрию книги конфисковывались: если верить Галену, автору II в. н.э., все корабли, бросавшие якорь в порту этого города, должны были сдать все перевозимые тексты. Их копировали, после чего копии отдавались вла­дельцам, а оригиналы поступали в библиотеку.

Итак, после поступления текстов их было необходимо скопировать, поскольку произведение часто существовало в одном экземпляре. Опять-таки количество книг заставля­ет предполагать наличие внушительного штата переписчи­ков, пусть и исключительно для работы с книгами, которые привозили останавливавшиеся в Александрии суда.

ОТНОШЕНИЯ С НЕГРЕЧЕСКИМ МИРОМ

Но библиотека мусейона была не просто огромным собранием книг, но и местом, где начался перевод текстов со всего мира. В самом деле, Птолемей решил перевести на греческий книги всех народов. Можно представить, какие средства потребовались для подобного предприятия: во всех странах были отобраны ученые, в дополнение к пре­красному знанию родного языка великолепно владевшие греческим.

По влиянию на последующую культуру самым важным оказался перевод Ветхого Завета с еврейского на гре­ческий. Согласно традиции, Птолемей поручил некоему Аристею, иудею из диаспоры, отправиться в Израиль и отыскать там достаточное количество ученых, способных перевести священный текст. В результате в Александрию прибыло семьдесят два знатока, по шесть от каждого из колен израильских. Именно по их числу и была названа Септуагинта, или перевод семидесяти двух толковников — греческий текст Библии. Они обосновались в Фаросе и, по преданию, завершили перевод за семьдесят два дня.

Септуагинта — первый великий перевод Библии. Она стала определяющей в процессе эллинизации иудейского монотеизма. Для христианской церкви она стала канони-ческим текстом Ветхого Завета, пока в IVв. ее не сменил в этом качестве латинский перевод св. Иеронима. Наконец, она дала возможность иудеям диаспоры, не знавшим еврей­ского, получить доступ к Библии. Другим памятным перево­дом явилось переложение иранских текстов, приписывае­мых Зороастру, — всего более двух миллионов стихов.

Когда тексты были собраны, скопированы, при необ­ходимости переведены, их следовало классифицировать... Прежде чем посмотреть, как выполнялась эта работа, по­пробуем определить количество книг в библиотеке му­сейона.

Такого рода подсчеты представляют определенную сложность, поскольку цифры, приводимые античными

Коринна Куле. Коммуникация в Древней Греции

ОТНОШЕНИЯ С НЕГРЕЧЕСКИМ МИРОМ

авторами, весьма разнятся. Согласно Иоанну Цецу, писате­лю XII в. н.э., который, видимо, пользовался эллинистичес­кими источниками, в библиотеке при Птолемее Филадель-фе было якобы 400 000 смешанных книг (symmigeis) и 90 000 несмешанных (amigeis). Этим загадочным определе­ниям современные ученые предлагали разные объяснения; согласно наиболее правдоподобному, «смешанные» книги суть произведения, образованные соединением нескольких свитков, тогда как «несмешанные» написаны на одном свитке. Таким образом, свиток, как правило, представляет собой не целую книгу, а, если хотите, «тетрадь». Этим и объясняется внушительное количество цитируемых древ­ними произведений, которое у Авла Геллия и Аммиана Марцеллина доходит до 700 000. Правда, истине, скорее, соответствуют наименьшие из приводимых цифр.

В мусейоне бессменно трудилась команда, возглавля­емая библиотекарем. Первым библиотекарем был Зенодот Эфесский, да и среди его предшественников было немало знаменитостей: Каллимах, Аполлоний Родосский, Аристо­фан Византийский, Аристарх. Цари даровали им опреде­ленные привилегии: право дарового питания, жалованье, налоговые льготы. Они были отобраны монархом, пользо­вались его покровительством, не испытывали никаких материальных затруднений. По-видимому, они постоянно находились на рабочем месте: даже выходя из мусейона, они пребывали в пределах дворцовой ограды. Такой образ жизни стоил им определенной критики со стороны со­временников: философ-скептик Тимон называл мусейон «клеткой Муз», местом, где выводят «книжных бумагома­рак, постоянно клюющих друг друга».

Одним из величайших нововведений Александрий­ской библиотеки было создание каталогов: Каллимах пер­вым составил каталог авторов, блиставших в каждой из дисциплин, — титанический труд, сам по себе занимавший

сто двадцать свитков. Он, однако же, не был лишен недо­статков: с одной стороны, то была лишь выборка, антоло­гия, поскольку классифицировались лишь самые выдающи­еся; с другой стороны, хотя каталог и заключал в себе идею упорядочения свитков, он не был ни планом, ни указате­лем. Использовать его мог только тот, кто уже работал в данном книгохранилище. Каталоги, предназначенные по­мочь читателям ориентироваться, появились гораздо поз­же, при Дидиме.

Множество книг, собранных в мусейоне, требовало гигантской работы по классификации и установлению кри­тических текстов. Последнее было оправданным не толь­ко потому, что иногда в библиотеке имелось по нескольку экземпляров одного и того же произведения и, соответ­ственно, по нескольку вариантов, но и из-за плачевного состояния некоторых из них. Кроме того, чтение рукопи­сей было затруднено, поскольку писались они без пробе­лов: слова не разделялись и знаки препинания отсутство­вали, что затрудняло интерпретацию, как отмечал уже Аристотель, комментируя труд Гераклита.

Критика текстов стала, таким образом, одним из ос­новных видов деятельности работавших при библиотеке ученых. Благодаря этим эрудитам была усовершенствована пунктуация: они ввели значки ударений и, для стихотвор­ных произведений, колометрию, или расположение текста в соответствии с ритмическими единицами. Книги, напи­санные аттическим алфавитом, были переписаны ионий­ским, имевшим больше букв и лучше приспособленным к фонетике греческого языка. Такого рода работа, связанная с тщательнейшим изучением текста, породила ценные ком­ментарии, особенно к Гомеру и другим поэтическим произ­ведениям, которые частично дошли до нас в схолиях сред­невековых рукописей.

Коринна Куле. Коммуникация в Древней Греции

Конец Александрийской библиотеки

Из всего огромного предприятия, каким была Алек­сандрийская библиотека, до нас непосредственно ничего не дошло. Известно, что собрание книг сгорело, но каким образом? Этот вопрос занимал многих знатоков, и сегодня в ходу два объяснения.

Согласно некоторым историкам, библиотеку сжег Цезарь во время военных действий в Александрии. Осаж­денный во дворце, он приказал своим людям поджечь ко­рабли Птолемея XIII, стоявшие на якоре в порту. Пожар вскоре перекинулся на берег и уничтожил библиотеку.

Однако же тут не все ясно. Чтобы библиотека сгоре­ла целиком, она должна была находиться далеко от двор­ца, что не следует ни из одного античного источника. В то же время деятельность ученых продолжалась и спустя мно­го времени после битвы за Александрию. Имели бы они такую возможность, если бы все книги сгорели?

Кроме того, Тит Ливии и Сенека, впервые упоминаю­щие о гибели книг во время военных действий, говорят о 40 000 уничтоженных свитков, цифре, ничтожной по срав­нению с количеством книг в библиотеке. И если у более поздних авторов, Авла Геллия или следующего емуАммиа-на Марцеллина, сказано о гибели 700 000 свитков, то они явно преувеличивают их число, имея в виду, что сгорела вся библиотека, в которой, по их мнению, содержалось именно столько книг.