Все еще лучший способ

I'm only human can't you see
The beauty in me

Он же устрица.
Устрица, червячок, насекомое.
У него же интересов, как у улитки: поржать, пожрать, потрахаться. И неважно, в каком порядке, беспорядке или вообще все одновременно.
Он же примитивный. Все интеллектуальное, чем нормальные люди дорожат – способность создавать, наслаждаться искусством, прирастать в духовных ценностях – у него ушло в репродуктивную функцию. Предложи ему книгу почитать, фильм посмотреть – он же кроме мелькнувшего слова «жопа» там ничего не разглядит - и на автора и режиссера ему насрать…
Он никогда и не думал, что останется с ним надолго: не его масштаб. Ну, подумаешь, переспали – это все виски виноват и нахальство, с которым он залазил в его штаны, будто там рождественская распродажа. Ну, подумаешь, остался пожить в его квартире на пару недель – инфляция и все такое, вдвоем проще экономить. Мин же все это время его презирал – за неряшливость, за тотальное отсутствие целей в жизни, за расхлябанность, распущенность. Мин всегда думал, что вот-вот ему надоест разгребать свинарник или он познакомится со сногсшибательной брюнеткой с фигурой гитары – и адьес, членистоногое. Мин никогда не планировал связывать свою жизнь с ним. Ну и подумаешь, что стоит закрыть глаза, и он может описать каждый квадратный сантиметр его ключиц, что он с потрясающей достоверностью может воссоздать в памяти линии его уродливой утиной шеи с выдающимся от худобы кадыком… Мин же ненавидит этого придурка.
А придурок всю неделю не разговаривает, молча собирается по утрам и уходит, неслышно прикрывая дверь. Когда они сталкиваются в дверях, Лухан опускает глаза и пропускает его, будто ему противно случайно коснуться Мина, будто он зарылся где-то там в своей обиде, бережет ее, как ценность… Будто все, ничего уже не будет, кончено, забыто.
И Мин принимает. Отодвигается на диване подальше, избегает и без того опущенных глаз, утром открывает пустой холодильник – и закрывает тут же, потому что без Лухана ничего нет: ни смысла, ни ненужного молока, ни распроклятых хлопьев. Когда глаза Лухана тают на выключенном висящем в углу телевизоре, и он делает глоток из чашки с чаем, в которой уже пусто, Мин очень хочет извиниться, его внутренний голос заходится воем и бессмысленными «прости». Но Лухан возвращается в реальность, когда понимает, что чашка пустая, встречается с ним глазами – и отводит взгляд. И бессмысленные «прости» дохнут в Мине, как пересытившиеся трупные червяки – а зачем, в самом деле? Он же никогда не планировал связывать свою… мать ее, гребаную жизнь с этим высветленным в блондина примитивным ленточным паразитом... и хотя он помнит, оглушающе помнит даже то, как пахнет его кожаная куртка, как скатываются капли по его невытертой после душа спине, как быстро и часто с ошибками порхают пальцы над клавиатурой, и ему приходится давить на западающий бэкспейс их ноутбука... Он примитивный. Он ему не подходит. Как рэперские штаны, на которых мотня болтается между ног, будто хозяин наложил. Это просто смешно. И дело совсем не в том, что Мин не умеет извиняться, что так и не научился, что ему проще додавить в себе жалость и отчаяние, чем произнести эти слова…
Катись к черту. Это пиздец. Это всегда был просто пиздец. Ни добавить, ни отнять.
Вот сейчас он напьется, приволочется домой, как свинья (ха-ха-ха, не все же одному Лухану в грязи возиться), и Лухан бросит на него свой взгляд «я так тебя любил, а ты меня предал, вошь неблагодарная», скатает свои свинарские вещички в рулончик, заложит его потрепанной зубной щеткой – и в пизду… уметется куда-нибудь к очередному Сехуну, которого можно трахать день и ночь, ебаться ежесекундно пестиками и тычинками… или как там у улиток принято… Мин не знает. Он – простите, покачивая пальчиком! – немного сложнее, чем эти одноклеточные организмы, которые… хотят извинений на гербовой бумаге, что ли? Лухана всегда удовлетворял секс без обязательств и обещаний, а тут устроил какую-то хуйню, как девица из дорамы, обиделся… Нет, даже не так – оскорбился, вместе со своим вечно стоящим на одиннадцать достоинством.
Мин с ехидненьким хохотком внутри умиляется тому, как вещи становятся проще с каждым глотком зеленой хуйни, которую наполоскал ему в бокал бармен. Вечно бы ходил пьяный, и в пизду эти душевные метания, оскорбленных улиток с фантастическими ключицами… В жизни вообще смысл есть? Или это пиздец, растянутый, как… пиздец - между двумя датами на памятнике?
Мин чувствует, что скоро задохнется внутри этого смятого, невысказанного раздражения, в потоках мата, чувствует себя так, будто он заперт внутри себя… а внутри себя не так уж и хорошо. Это только Лухан мог видеть в нем что-то большее, чем он себе представляется, перспективное, волнующее, наполненное смыслом. Но Лухана больше нет – и пора возвращаться к голым фактам.
Он с каким-то непотребно громким и не менее неприличным вздохом шлепает дном рокса о стойку и ловит обеспокоенный взгляд бармена. Нет, чувак, расслабься… разбить в задницу сейчас хочется не твои бесценные бутылки, а свою мудацкую рожу.
- Are you okay?
Мин фыркает, когда его руки касается какой-то старик, сидящий рядом. Реально что ли америкос? Седые волосы, хороший такой костюмчик, возбуждающе-пухлый бумажник рядом с правой. Мин лупится на него так откровенно и вызывающе, что нормального человека этот взгляд давно бы смутил. А этого нет. Значит, что? Престарелый педрила, правильно.
- Do I look like a slut? – Мин презрительно смотрит на свою руку, накрытую чужой ладонью, и латиница связывается в его голове, оживляя захмелевшие знания. Мин ржет про себя, когда рука эмпата-пидораса из славной страны свободы и демократии сдувается с его ладони.
- No. You’ve got sad eyes, - сухо говорит гость из-за бугра, и Мину на мгновение даже становится стыдно. А потом появляется желание раскрошить все вокруг, вместе со своим стыдом и неумелыми подкатами этого ищущего стельку на ночь старикана.
- I’ve broke up with my boyfriend, - со смешком говорит Мин, спрыгивая со стула. – И черт бы его побрал…
Мин неспеша плетется домой, в лифте нажимает семнадцать вместо двадцати и с тоской смотрит на пустоту в разъехавшихся дверях лифта. Теперь всегда будет так… пусто?
Он ковыряет ключом замок, потом бросает связку ключей на тумбочку с нарочно громким, пьяным стуком, снимает пиджак, спинывая стоящую у дверей обувь в кучу… Он делает все, чтобы Лухан перестал игнорировать его – и тот на звон слетевшего с тумбочки телефона все-таки появляется в дверях, оглядывая прихожую. Мин заставляет себя родить наглый взгляд вроде: «Ну да, пьяный… Ты же теперь мне не указ?», встречая черные глаза с выражением в них, которое он не может определить. Лухан исчезает из дверного проема, тушит свет, оставляя Мина в темноте прихожей, и, судя по звукам, забирается спать на диван.
А Мин… просто стекает по стене на пол, зарываясь лицом в колени.
Лухан запутывается в одеяло, накрываясь им чуть ли не с головой. Напиться – вполне в духе Мина, он не был к этому не готов, когда Мин не появился ни в шесть, ни в семь после работы… Но черт бы его побрал, что можно делать в прихожей в темноте? В абсолютной тишине?
Лухан скатывается с дивана, шлепает через всю комнату, готовый уже к тому, чтобы отнести заснувшее где-нибудь на пороге тело на диван. Но чего он не ожидал – никак не ожидал от Мина – так это найти его в темноте, уткнувшегося в колени, со вздрагивающими плечами.
И обида отпускает Лухана. Вот так просто – отпускает. Огромная, казавшаяся ему кровавой рана – просто перестает существовать, когда он понимает, из-за чего плачет Мин.
Лухан опускается на пол рядом с Мином и без слов перетягивает его к себе, опуская между раздвинутых ног, накрывая собой, чтобы успокоить, защитить… Он лучше сам будет плакать, чем смотреть на это.
Мин чувствует себя отчаянно жалким, когда Лухан тянет его на себя. Лухан не обнимает, нет. Он все еще обижен – но даже обида не мешает ему думать в первую очередь о Мине, не пробивает его желание оберегать Мина от всего, успокоить, когда нужно. Мин старается не выть в голос, поворачиваясь к Лухану и слабо касаясь мокрыми от слез губами косточки на челюсти Лухана. Он почти не касается, он почти касается – он отчаянно боится, что Лухан отвернется, снова будет игнорировать его, что он не нужен Лухану…
Но Лухан поворачивает голову, и в темноте Мину не видно его взгляда. А Мину и не нужно. Он прижимается к чужим губам, шумно выдыхая, готовый, если понадобится, сражаться за них. И когда эти губы раскрываются, принимая его, он целует быстро, словно боится не успеть. Словно боится не успеть без слов сказать губами столько всего нужного – и поцелуй быстро становится каким-то жизненно важным, как диалог, который так необходим был их отношениям эти три дня и на который никто из них не осмелился. Они будто вытягивают друг из друга губами все нужные слова, и Мин старается особенно сильно, не позволяя Лухану вдохнуть, повернуть голову, перехватывая движения и открывая все то, что мучило его все это время, необходимыми, полностью зависимыми от Лухана губами. Вот только Лухан должен это понять, хорошо понять.
Мин расстегивает замок на брюках, тянет руку Лухана к себе, протаскивая свои пальцы между его, и накрывает себя их ладонями. Он стискивает пальцы, заставляя почувствовать неровную шероховатую ткань, и не позволяет Лухану отстраниться, забивая, закрывая его слова непрекращающимся поцелуем. И Лухан позволяет… Не разрывая губ, движущихся уже механически, открыть-втянуть-закрыть, сжимает пальцы, поглаживает вызывающий изгиб ткани, снова обнимает ладонью. Мин не знает, почему это так, но ему необходимо целовать Лухана и одновременно чувствовать его худые руки, поглаживая выпирающие косточки на ладонях, на себе, прикасающимися как всегда, без боли, без упреков, без смысла… Мин хватается губами за Лухана, как за ускользающих из легких воздух, и засовывает его руку под ткань, открыто пошло выдыхая стоном застрявший в горле вздох в поцелуй, когда пальцы Лухана касаются наголо, когда они берут в ладонь и аккуратно ложатся на… Мина дергает судорогой, и он приподнимается, чтобы достать до отстранившихся губ Лухана, снова запрещая говорить, отрываться, замечать что-то кроме него. Он выворачивает шею, чтобы не отпускать Лухана, его губы против воли самозабвенно утопают в извинениях, в таких нелегких «прости», заменяя их на величину проще, понятнее и искреннее: ты-так-нужен-мне поцелуй. Он влажно вздыхает и приподнимается бедрами, помогая им обоим почувствовать, падает головой на плечо Лухана, и тогда Лухан уже сам следует за ним губами.
Мин никогда не думал о том, что чувствует Лухан, когда делает это… Когда от его пальцев Мин задыхается от удовольствия – ревность? Отвращение? Обязанность? Это все не то… Лухан двигает губами и рукой так, чтобы Мин получил то, чего хочет… Лухан всегда ставит то, что чувствует Мин, на первое место… И ощущать это бесконечно хорошо, надежно, сладко… Л-у-х-а-н по буквам выдыхается из опустошенных легких, но мягкие губы надежнее воздуха, и Мин снова приподнимается, чтобы не позволить им отстраниться, пока его тело взрывается, мнется по хребту от прикосновений к самой его расслабившейся от удовольствия сердцевине. Мин опирается ладонями о пол, отчаянно изворачиваясь, чтобы не потерять губы Лухана и суметь двигать бедрами вместе с его рукой. Он приподнимается над полом, повисая на руках и откидываясь назад, пошло подставлясь под ласки, открывая доступ к себе. Наверное, ему это все кажется по пьяни, но волны желания, откатывающие от низа живота куда-то к члену, существуют будто бы отдельно, в дополнение к тому, что он хочет от Лухана, самозабвенно насилуя его губами. Пальцы Лухана на головке члена, растирающие смазку, его рука, обхватывающая всю длину, осторожно сдавливающая, раздвинутые ноги – все как будто иллюстрация к самому главному, к тому, что он пытается доказать, удерживая губы Лухана и настойчиво скользя спиной по его груди.
Все заканчивается вместе с отчаянным поцелуем и испачканной рукой, и Мин проседает на Лухана, наконец-то позволяя разорвать сцепленные все это время губы. Темнота обнимает нежнее, чем руки все еще неуверенного Лухана, и он вынимает грязную руку из чужих штанов, нерешительно разглядывая в разреженной полоске света из окна. А потом шепчет:
- Я так скучал, - и задевает влажными пальцами щеку Мина, которому не надо поворачивать голову, чтобы измерить горечь в его словах. Он слышит ее и так. Но не говорит «прости», ничего не говорит. Это же Лухан. Он все знает и так.
Они сидят так, на полу в темной комнате, пока свет фар какой-то потерянной машины не прорезает темноту и Мин не поворачивает голову. Слов в нем по-прежнему нет, и он просто заставляет Лухана встать, а потом бережливыми пальцами смывает с него лишнее – растянутую домашнюю футболку, короткие шорты, обиды и так и неозвученные обещания. Трусы съезжают с бедер последними, и оголившаяся кожа на ягодицах язвительно предупреждает, что это все, это пиздец без дна, и он должен это понимать… Но Мину явно все равно, он позволяет своей одежде свалиться на пол и обвивается вокруг Лухана соскучившимися руками.
-Устрица, моллюск, насекомое… - лунный свет падает на бледную задницу Лухана, и Мин водит по пояснице ладонями, прижимаясь лбом к чужой груди. В темноте, в ленивом холодном свете ничто не скрывает их тела, и Мин видит ноги Лухана, худые, с выступающими мышцами, совсем не такие, как у него – гладкие и ровные, будто из гипса.
Уродливый, примитивный организм.
С урезанным набором чувств.
Это же он. Он сам. Пустой, как вымытая чашка, но все еще считающий себя умнее, полнее других.
Правда веришь в то, что чужая боль дешевле твоих слез?
Мин касается носом мягкой складочки между грудью и рукой. От кожи пахнет Луханом, его дезодорантом и… так, как пахнет от тела. И Мин доверчиво льнет ближе, притягивая ладонями на спине, отчаянно просит:
- Никогда, больше никогда так не делай.
И Лухан покорно обнимает прижавшееся к нему тело, хотя в горле безжалостно саднит. Мин хоть немного, хоть чуть-чуть понимает, как он дорог ему? Мин считает его черт те кем, какой-то куклой, вечно восторженной и готовой заниматься грехом онлайн, в режиме двадцать четыре на семь. Лухан обнимает торчащие костями плечи, тихо покачиваясь, а когда саднить начинает совсем немилосердно, спрашивает:
- Можно я закурю? – и, не дожидаясь ответа и не выпуская Мина из рук, толкает его к балкону.
Обжигающий, едкий сигаретный дым приносит облегчение, и Лухан выпускает его в остывшую летнюю ночь, одной рукой обнимая Мина, который все так же молчит и наивно ластится к нему, тыкаясь носом в грудь, где-то внизу скользя членом по бедру, шарясь ладонями по его спине. За окном сыро и по-ночному тихо, и когда одна из машин на парковке внезапно начинает выть сигнализацией, Мин вздрагивает. Лухан притягивает его к себе сильнее, сбивая пепел с сигареты, чувствуя, как расслабляется Мин в его руках.
Мин скользит носом вдоль шеи Лухана, и это выглядит глупо, с учетом того, что они голые, по крайней мере. Но ему без разницы. Несказанные слова все вырождаются в эти полные доверия прикосновения к коже Лухана, и он просто молча ждет, когда потухнет его сигарета.
А она горит, отчаянной дымной струйкой уносясь за окно, под темное летнее небо, забирая с собой время, мечты и надежды. Остается только то, что остается – когда тушишь о стекло. Чья-то шея вместо мечты, руки на поясе как спасательный круг надежды. И время… которого не жалко, если проводишь его с тем, кто ничего не жалеет для тебя.
Мин почти повисает на Лухане, и тому приходится слегка приподнять его, чтобы перетащить через порог балкона. Им не хочется, не хочется ничего, кроме прикосновений, но презерватив, крем, расправленная на диване простынь – как доказательство принадлежности. И Мин снова повторяет тот поцелуй, замучивая губы Лухана, когда двигается на его коленях, сцепив руки на шее.

Лухан просыпается от того, что кто-то довольно бесцеремонно водит пальцами по его груди. Он открывает глаза, боясь, что ему снова показалось, и то, что было вчера – всего лишь его фантазия. Но Мин действительно касается пальчиком его соска, поглаживает подушечкой, а потом прижимается губами.
- Ты чего? – спрашивает Лухан, нашаривая телефон на тумбочке. – Даже семи нет, с ума сошел? Тебя же в такую рань не добудишься.
- А поговорить? – Мин невинно выгибает бровь. – Поговорить хочется...
Лухан понимает, что Мин не закончил фразу - «поговорить после того, как они три дня не разговаривали» - вот как должно звучать. Но он не обижается, ему и самому хочется все забыть. Он только смеется, проводя рукой по рыжим волосам:
- И о чем же тебе приспичило поговорить?
- Давай… в кино сходим? – Лухан начинает тихо ржать: сначала разбудил, а теперь – в кино?
- Угу, - серьезно кивает Мин, снова целуя грудь, - только фильм ты выберешь.
- Ага, чтобы ты потом меня весь сеанс пилил, что только я мог найти такую кошмарную киношку?
- Ну… - Мин надувает губы, и Лухан ничего не может с собой поделать – оставляет на них насмешливый чмок. – Я больше не буду, обещаю.
- «Я больше не буду», - передразнивает Лухан. – Это крутое заявление… для детского сада.
- Паршивец, - Мин оставляет в покое несчастный задерганный сосочек и обиженно ложится на свое место.
- Достал, - честно признается Лухан, притягивая обидевшегося засранца к себе. – Пойдем куда хочешь… а нет, куда я хочу… только дай поспать, а?
Мин честно старается не ржать, когда устраивается поудобнее у Лухана под боком.