Солнечные пятна

Осень пахла сладкими гниющими листьями, а по ночам – дымом. То ли от сигарет Лухана, то ли от вечно тлеющих по округе куч подожженной листвы.
Мин вдыхал этот запах и не мог надышаться. Лето медленно умирало холодными ночами – что-то громадное слабело, наклонялось к земле, исчезало в рано опускающейся на город темноте, а Мин дрожал и сходил с ума, чувствуя, как в этом медленном увядании растет и набирает силу кое-что настолько же огромное, мощное и неудержимое – когда он смотрел на бестолковую улыбку Лухана, опутанного сентябрьским золотом, шедшего рядом с ним, подпинывавшего сухие шуршащие листья и болтавшего совершенно ни о чем. Последняя синь неба, луханевская светлая футболка с длинными рукавами, запах сигарет от его пальцев – все это пропечатывалось в памяти Мина с таким старанием, будто предупреждало о том, что ему еще пригодятся эти золотые воспоминания – когда колесо времени сдвинется, и не останется ничего из этого мощного, кажущегося таким несокрушимым, отчаянно и громко бросающего вызов времени, судьбе, людям, случайности…
Сладкий запах гнилых листьев становился все громче, и Мин думал, что это странно – чувствовать, как оно в груди растет с каждым днем, становится больше и заставляет тебя думать, что ты наконец-то родился, чтобы пережить то, ради чего и появился в этом мире: крохотная песчинка на берегу вселенной, такая огромная в своих переживаниях, что мощь этой вселенной кажется лишь слабым отголоском по сравнению с твоим простым и неизмеримым ежедневным:
- Доброе утро. Кофе будешь?
Но колесо времени нельзя удержать, несправедливость случайности не отвести от себя горячими ночными клятвами «Я люблю тебя», его лопасти уже зажевали края золотистой накидки, наброшенной на бестолковую улыбку Лухана, на его светлую футболку, на странные мысли Мина о том, что он песчинка на берегу океана. И только память делает отчаянные, поспешные фотографии: щелк-щелк – кожаная куртка в руках улыбающегося Лухана, щелк-щелк – отражение плывущих по небу облаков в его глазах, щелк-щелк – дикие красные яблочки в пальцах Мина, щелк-щелк – трепещущий огонек зажигалки…
Океан вселенной поднимается, прибой все выше. Не убежать.

Мин любил воду до неприличия. И как минимум раз в неделю устраивал себе аквафест – отмокал в горячей воде, в пышной сладкой пене, пока кожа на пальчиках рук и ног не становилась похожей на стариковскую, дряблую, смешную.
Лухан вернулся поздно. Погремел ключами в прихожей, но никто не появился ни чтобы обнять его, ни чтобы раздраженно поинтересоваться, где он изволил пропадать. Лухан прошел в комнату и прислонился спиной к столу, разглядывая пустую комнату – никого. Только когда его взгляд упал на стеклянную поверхность стола, и он заметил на ней разорванную упаковку от одноразовой бритвы, до него дошло, где Мин.
Когда Лухан тихонько приоткрыл дверь ванной, Мин открыл глаза:
- Вернулся?
Лухан кивнул, прошел вперед и присел на краешек ванной, опустив кончики пальцев в пенную воду - Мин почувствовал легкое прикосновение к колену.
- Как на улице? – спросил он, хитро прищурившись и разглядывая Лухана: он специально это делает или нет? Иногда невозможность отделить оленье коварство от искренней невинности сводила его с ума.
- Я замерз, как собака, - признался Лухан. – Там не больше девяти граду…
Договорить он не успел – Мин решил, что коварство это или невинность, ему все равно – он просто схватил Лухана за ворот футболки и дернул на себя, роняя в воду. Вода, покорная закону Архимеда, поднялась почти до краев, а Лухан соскальзывал с гладких покатых бортов ванны, пока не уперся в них всеми четырьмя конечностями, как черепаха. Опушку его мокрых джинс было видно сквозь слой воды, когда он поцеловал Мина, с напором раскрывая его рот и заставляя отклониться назад. Мин приподнялся и позволил воде опустить его ниже, под Лухана, цепляясь за его мокрые плечи, поглаживая сырую ткань на его спине, отвечая скорее игриво на его страстный поцелуй. Мин думал, что это забавно – их любовь к поцелуям: они оба знают, что нравится другому. Мин любит, когда ради него Лухан забывает обо всем, даже о том, что его часы так и остались на нем и теперь безнадежно испортились. Мин любит эти страстные поцелуи от сырого уже с головы до ног Лухана, волосы которого он намочил сам, пока цеплялся за него. Мин сходит с ума, когда Лухан теряет рассудок из-за него.
А Лухан целует только горячее, пытаясь поймать изворотливого Мина, который отвечает ему так игриво, будто не всерьез. Лухан знает, что это их очередная погоня друг за другом – пока он не прижмет Мина к стенке, и тому негде будет прятаться, и придется, наконец, ответить честно. Лухан знает, что это всего лишь игра – но почему-то всегда ведется на нее, расходясь все сильнее, сильно сжимая покрасневшие губы Мина и заставляя его пятиться назад, чтобы невозможно было спрятаться под ним.
Мин подчиняется, поднимая из воды колени, стукается головой о трубу, мычит что-то в чужие губы. Ему нравится это: издеваться над мокрым, как собака, Луханом, чувствуя, каждой клеточкой кожи ощущая, какой он на самом деле сильный, и что только ему он позволяет такие шутки – испортить к чертям его одежду, утопить часы и – не дай бог – еще и телефон.
Мин не удивляется, когда в результате этой возни по ванной как закономерный итог сверху начинает литься горячая вода – он головой задел рычаг смесителя. Но он запоминает только смех Лухана, как тот приподнимается, закрывая его собой от горячих капель, а потом отключает воду. Этот маленький заботливый жест навсегда въедается в память.

Утром Лухан курит и бесконечно хрипло кашляет на балконе, когда Мин приносит ему кружку с кофе, тихо прихихикаивая:
- Мне было лень его варить. Честно, я просто насыпал молотого кофе в кружку и залил его кипятком.
Лухан прикрывает рот рукой, откашливаясь, берет горячую чашку и делает глоток: обжигается, морщится, кашляет снова и смеется:
- Потрясающая гадость. Ты вроде раньше был эстетом? Неужели это мое дурное влияние тебя так испортило?
Теперь очередь Мина смеяться, обнимая потрясающе вкусную, горячую чашку – пока порывы холодного ветра врываются в открытое окно и слизывают с нее ароматный пар:
- Мне кажется, я теперь могу и на полу спать, как собака.
- Да ну?
- Ну да. Мне начинают нравиться эти бомжарские привычки - недокофе, незаправленная постель, когда ты говоришь, что хочешь жрать, и идешь готовить в двенадцать. – Мин вздыхает и смотрит на хмурящееся серое небо за окном. - Я чувствую себя свободным.
- И… счастливым? – уточняет Лухан, делая еще один глоток оригинального напитка и смотря поверх кружки на Мина, изучающего взглядом горизонт.
- Да, - легко отвечает Мин, поворачиваясь. – Счастливым.
- Я рад, - с улыбкой отвечает Лухан.
А потом кашляет снова, едва не расплескивая кофе на пол.
- Что с тобой? – обеспокоенно спрашивает Мин. – Ты все время кашляешь.
- Простыл все-таки, наверно, - пожимает плечами Лухан, прикуривая еще одну.

Мин сползает ниже по подушке, пытаясь затащить чужое тело на себя – теплая кожа, ребра под ладонями, лохматые с утра волосы – Лухан похож на собаку, которая по утрам забирается в кровать, чтобы от щедрых чувств вылизать хозяину лицо. Мин смеется, скользя ладонями по гладкой спине, чувствуя придавивший его вес, сползает к трусам и игриво забирается под резинку, поглаживая покрытые мурашками ягодицы – кажется, он очень доступно выразился, что он не против начать утро с чего-нибудь неприличного.
- Ну, блин, погоди, - бормочет Лухан, натягивая белье обратно. – Погоди, я покурить схожу.
Мин корчит недовольную рожицу и смотрит в спину Лухана, который открывает дверь на балкон, впуская в комнату поток холодного воздуха, и поджимая пальцы ступает по вымороженному полу, вытряхивая сигарету из пачки. Когда Лухан затягивается, Мин уже стоит позади него, рисуя пальчиком круги на голой спине:
- Ты слишком много куришь.
- Извини, я брошу, - быстро и как-то не очень правдиво отвечает Лухан, выпуская серую струю за окно.
- Врешь. Раньше говорил, что бросишь, если кому-нибудь будет не все равно. Мне не все равно, но ты куришь только больше.
- Извини, правда… Она как, - Лухан смеется, кивая на дымящуюся сигарету, - шестой палец.
- Тебе надо бросить, - аккуратно говорит Мин, обнимая его со спины.
- Ага, - отвечает Лухан, блаженно закрывая глаза: на его животе пальцы Мина, а в крови сизым блаженством никотин – что может быть лучше для одного отдельно взятого утра?
Лухан кашляет, Мин прижимается к нему крепче.
Осень. Утро. Убегающее в прошлое время.

Мин задумчиво стирает пыль с полки, передвигая блок сигарет: раньше были просто пачки, теперь уже блоки. Вечный сладкий запах никотина не выветривается из обивки дивана. Этим сладковатым запахом пропитана вся одежда Лухана и его волосы. Так грустно, так красиво. Осень умирает медленно, нехотя сдаваясь под напором холодных дымных ночей. И если бы он только знал, что еще умирает вместе с ней, что она хочет забрать с собой.

Когда холодным субботним утром Лухан кашляет так, что его голос садится, а щеки краснеют, Мин, игнорируя его хныканье, заставляет его одеться и поехать в диагностический центр. Снимок легких – просто, чтобы спать спокойно. Когда Лухан выходит из кабинета, пряча руки в карманах и беспечно улыбаясь, Мин расслабляется:
- Что сказали?
Лухан ерошит светлые волосы, оглядываясь назад:
-Пить хочется. Автомата тут нет?
- Что тебе сказали? – Мин настойчиво возвращает его в реальность.
- А, ерунда… Какое-то пятнышко на легких.
Мин примерзает к полу.
- Какое еще пятнышко?
- Не знаю. Маленькое. Бумажку вот дали, - Лухан роется в карманах джинсов и протягивает ему мятый корешок.
Мин разворачивает ее, и у него темнеет в глазах: направление на КТ.
- А что, его не должно там быть? – спрашивает Лухан, все так же занятый поисками автомата с газировкой или хотя бы кофемашины.
- Нет, - отвечает Мин, не испытывая ни малейшего желания в очередной раз поиздеваться над наивностью Лухана.

Компьютерная томография, бронхоскопия, биопсия – Мин никогда не хотел знать, что значат эти слова. Мин никогда не думал, что слова «первая стадия, операбельно» заставят его плакать от радости.
Они шли домой – в тот день, когда им объявили диагноз и назначили дату операции – Мин шагал по асфальтовой дорожке, слушая шорох листьев под ногами Лухана, который как всегда распинывал их по сторонам. Лухан остановился внезапно, посмотрел на голубое небо, вытащил пачку и не спеша закурил.
Мин думал, что разобьет его голову об асфальт.
- Ты что, ничего не понимаешь? – прошипел он.
- Все я понимаю, - отозвался Лухан. – Просто какая теперь-то разница?
- Ты не хочешь жить? Ты говорил мне, что только со мной почувствовал, что это значит, так почему ты так себя ведешь? Как будто тебе наплевать на себя?
- Я очень хочу жить, и ты единственная этому причина. Но если все кончится, если меня не будет…
- Не смей так говорить! Слышишь! Просто не смей! Никогда больше при мне!
- Хорошо…
Мин набросился на него, отобрал пачку, зло смял ее и выбросил в мусорный бак:
- Это последняя. Если ты меня любишь, то это последняя.
- Хорошо…
Мин смотрел, как истлевает столбик сигареты, обгорая пеплом, который Лухан стряхивал осторожно, чтобы она тлела медленнее. Лухан докурил до упора, затягивался, пока не начала тлеть горькая бумага фильтра – и эта фанатичная жадность расцарапывала Мина изнутри.
- Все, - сказал Лухан, с сожалением проводив взглядом окурок, выброшенный в мусорный бак.
Мин отвернулся и пошел вперед, сжимая зубы.
Почему, почему все так жестоко? Где эта чертова справедливость? Почему солнце продолжает светить, почему большой мир по утрам так же безразлично выдыхает на него холодом, когда его маленький мир рушится? Почему он продолжает видеть одни и те же безразличные лица, когда их с Луханем вселенная искрашивается в осколки где-то между шестеренками несчастливой случайности?
Мин трет лицо рукавом, отворачиваясь от Лухана, от случайных прохожих.
- Не реви, - говорит Лухан. – Ни к чему.
- Я не реву, - огрызается Мин. – Еще чего. Это просто операция. Они вырежут ее, и все будет нормально.
Лухан ничего не говорит – все это слишком странно. Мин врет себе, врет о том, что не плачет, и о том, что это просто операция. Вырезать ее – только начало, дальше будут курсы химии, угроза рецидива… Лухан ничего не говорит, потому что ничего лучше этого вранья в этой ситуации придумать невозможно. Поэтому он тихо продолжает идти за Мином, разглядывая осень вокруг под каким-то новым углом: еще раз это золото он может и не увидеть.

Мин с трудом принял факт, что у них еще пара дней до того, как Лухана положат в госпиталь. И он правда хотел прожить эти дни с легкостью, чтобы не делать Лухану больнее, но нервы подвели его: он смотрел на Лухана и думал, как на его теле сделают надрез, раздвинут ребра ретрактором и влезут внутрь, чтобы вырезать больной кусок мяса. И от этих мыслей его руки тряслись, чашка с чаем билась о стол. Лухан смотрел на него с упреком и ничего не говорил. Эти два дня превратились в удушающее, утомительное, отчаянное молчание, за которым они прятали свой страх – смотря по утрам в окно на засыпанный золотом город. Ожидание превратилось в отвратительную пытку. Они мучили им друг друга, делая вид, что все в порядке, заставляя себя звонко смеяться над случайными шутками. Это было так фальшиво, но так необходимо, что приходилось сжимать кулаки и выдумывать что-нибудь, чтобы просто не молчать, пока золото за окном уплывало в синее небо, доламывая осколки их казавшейся еще пару недель назад несокрушимой вселенной.
Их последний вечер они провели молча – сил изображать оптимизм больше не осталось. В самом начале десятого, когда звезды язвами обсыпали черное небо, Лухан отошел от окна и сказал:
- Пойдем спать.
И Мин как-то чересчур поспешно нажал на выключатель, гася свет.
Мин лежал на боку, пряча на груди замерзшие руки, и слушал дыхание Лухана, понимая, что он не спит. С чего они вообще решили, что смогут заснуть… Поэтому когда Лухан завозился за ним и тихо сказал:
- Мин… давай в последний раз? – сердце Мина только учащенно забилось.
Мин перевернулся к нему, встречая в темноте теплые губы, сам потянулся вперед, нагибая к себе. Лухан целовал отчаянно крепко, почему-то сразу став нетерпеливым, потянулся к трусам и стащил их с Мина, запутавшись в коленках.
- Господи, какой ты сладкий, - прошептал в темноте, губами прижимаясь невпопад к груди, к животу, к поднявшемуся бедру.
Лухан позволил дикому желанию захватить себя: в свой последний раз он хотел это тело так, что зубы сводило, а в голове билась только одна мысль – насладиться им, впитать в себя как можно больше, записать это удовольствие на кончиках нервов. Возможно, в последний раз.
Лухан раздвинул ножки, которые, бывало, исцеловывал от пяточки до нежных припухлостей в основании бедра, и надавил на вход. Мин в его руках как-то отчаянно сжался, закрываясь, не пропуская в себя, и Лухан спохватился.
- Прости, крошка, - прошептал он в самые губы, думая, что просто недостаточно разогрел Мина.
Лухан начал целовать по-настоящему глубоко, жарко, поглаживая внутреннюю сторону бедер, заставляя Мина развести ноги шире. Он замучивал губы Мина и ласкал живот, опускаясь по нежной коже все ниже. Он целовал снова и снова, проводя ладонью между ног, сжимая и поглаживая, пока собственное возбуждение не стало болезненным. Лухан поднялся, зубами разорвал презерватив, не удосужившись убрать мусор с кровати или закрыть тюбик со смазкой обратно, и снова попытался подготовить Мина. Но тот опять сжался, не позволяя проникнуть в себя и одним пальцем. Лухан попробовал еще раз, надавливая на сведенные мышцы, но ничего не вышло: Мин словно окаменел.
- Да что ты делаешь? – потрясенно спросил Лухан.
Он же сам ласкал его, он чувствовал, как Мин возбужден – так что это все должно значить?
Мин посмотрел на него блестящими даже в темноте глазами – и сжался, закрыв лицо руками и повернувшись на бок. Неудержанное рыдание вырвалось в темноту – и Лухан продолжал смотреть, как он плачет, свернувшись, как эмбрион, совершенно голый.
И Лухана накрыла злость: какое право Мин имеет поступать с ним так? Это ему завтра вырежут кусок легкого, это он умирает, это его право – плакать, истерить и искать утешения. Так почему, черт побери? Почему он плачет, он ведь останется жить? Если Лухана не будет, он потоскует и забудет, а к этому телу будет прикасаться уже кто-нибудь другой, кто-нибудь другой будет ласкать Мина так, как мог только он, кто-нибудь другой, кто-нибудь живой. Впервые за все время Лухан позволил себе обвинять, позволил себе обижаться на судьбу – почему из всех никчемных и жалких человеческих существ умирать придется именно ему? Разве он не хочет жить? Разве он не слишком молод, чтобы отправляться в могилу? Чем он заслужил это – необходимость оставить Мина кому-нибудь другому, а самому перестать быть, став пылью, землей, тусклым воспоминанием в памяти Мина? Просто: за что?
Лухан отрывает руки Мина от его лица, стискивая запястья так, что судорога сводит пальцы, мстительно сдавливает, словно пытается раскрошить, получая чистое удовольствие от мысли, что Мину больно вместе с ним, что его кожа сминается, давится, тонкие сосудики рвутся – и завтра на них будут кровавые синяки.
Лухан отпускает руки только затем, чтобы сдвинуть Мина на себя, игнорируя сопротивление, войти в него полностью, тут же начиная двигаться. Он грубо имеет Мина, тихо плачущего под ним, слушая неприятный звук шлепков тел в темноте, под конец вгоняя член внутрь как-то извращенно глубоко, безжалостно натягивая несопротивляющееся тело на себя.
Лухан кончает, и его отпускает…
Он стягивает презерватив, с ужасом и отвращением думая о том, что сделал, когда смотрит на отвернувшегося к стене Мина. Лухан думает, что так ему и надо, большего он не заслужил, и если он умрет завтра – никто даже не пожалеет.
Лухан с отчаянием закрывает глаза.
А потом слышит возню и с недоумением чувствует, как Мин робко придвигается к нему, утыкаясь лбом в грудь, как будто это он виноват, а не Лухан. И отчаяние вымывается из Лухана мощным светлым потоком благодарности, затопляя его всего, до самого дна мыслей и чувств – нежностью, любовью, надеждой. Он обнимает Мина, думая, что тот неосознанно сделал для него даже больше, чем мог: он позволил ему опуститься на самое дно, почувствовать вкус отчаяния, запах одиночества и смерти. И Лухан совершенно четко осознал, что больше он этого не повторит – никакого больше отчаяния, больше никакой боли он не причинит ни Мину, ни себе самому.
А Мин тихо всхлипывает в чужую грудь, мысленно благодаря Лухана, что позволил ему сорваться, что его отпустило – завтра он сможет продолжать с новыми силами и искренней надеждой на то, что все будет хорошо.
Усталость позволяет уснуть быстро, глубоко и без снов.

Утром Мин рассеянно думает, что это была самая холодная ночь за все это время – кое-где землю покрывает тонкий слой инея, а солнце светит до боли ярко – совсем не согревая.
Мин помнит, как Лухан обернулся в белом пронизанном солнцем коридоре в последний раз: улыбнулся и помахал рукой, исчезая в солнечных пятнах.