Глава одиннадцатая. По обычаю своему Бобров был такой же домосед, как и Перский

По обычаю своему Бобров был такой же домосед, как и Перский. Сорок
кряду лет он буквально не выходил из корпуса, но зато постоянно ходил по
корпусу и все учреждал свое дело, все хлопотал, " чтобы мошенники были сыты,
теплы и чисты". _Мошенники_ это были мы, - так он называл кадет, разумеется
употребляя это слово как ласку, как шутку. Мы это знали.
Всякий день он вставал в пять часов утра и являлся к нам в шесть часов,
когда мы пили сбитень; после этого мы шли в классы, а он по хозяйству. Затем
обед и всякую другую пищу мы получали непременно при нем. Он любил " кормить"
и кормил нас прекрасно и очень сытно. Наш нынешний государь в отрочестве
своем не раз кушивал с нами за общим кадетским столом и, вероятно, еще
изволит помнить нашего " старого Бобра". {В " < Краткой> истории Первого
кадетского корпуса" (1832г.): есть упоминания о том, что государь император
Александр Николаевич в отрочестве посещал корпус и там кушал с кадетами.
(Прим. автора.)} Порций, как это водится во всех заведениях, у нас при
Боброве не было - все ели сколько кто хотел. Одевал он нас вьзгда хорошо;
белье заставлял переменять три раза в неделю. Был очень жалостлив и даже
баловник, что отчасти было, вероятно, известно Перскому и другим, но не все:
водились и такие вещи, которые Андрей Петрович по добросердечию своему не
мог не сделать, но знал, что они незаконны, и он, бригадир, скрывался с
ними, как школьник. Это больше всего касалось кадет, подвергнутых наказанию.
Тут он весь вне себя был, сдерживался, но внутренне ужасно болел, кипятился,
как самоварчик, и, наконец, не выдерживал, чтобы чем-нибудь не " утешить
мошенника". Всякого наказанного он как-нибудь подзовет, насупится, будто
какой-то выговор хочет сказать, но вместо того погладит, что-нибудь даст и
отпихнет:
- Пошел, мошенник, вперед себя не доводи!
Особенная же забота у него шла о кадетах-арестантах, которых сажали на
хлеб на воду, в такие устроенные при Демидове особенные карцеры, куда
товарищи не могли доставить арестантам подаяние. Андрей Петрович всегда знал
по счету пустых столовых приборов, сколько арестованных, но кадеты не
опускали случая с своей стороны еще ему особенно об этом напомнить. Бывало,
проходя мимо его из столовой; под ритмический топот шагов, как бы
безотносительно произносят:
- Пять арестантов, пять арестантов, пять арестантов.
А он или стоит только, выпуча свои глазки, как будто ничего не слышит,
или, если нет вблизи офицеров, дразнится, то есть отвечает нам тем же тоном:
- Мне что за дело, мне что за дело, мне что за дело.
Но когда посаженных на хлеб на воду выводили из арестантских на ночлег
в роту, Андрей Петрович подстерегал эту процессию, отнимал их у провожатых,
забирал к себе в кухню и тут их кормил, а по коридорам во все это время
расставлял солдат, чтобы никто не подошел.
Сам им, бывало, кашу маслит и торопится тарелки подставлять, а сам
твердит:
- Скорее, мошенник, скорее глотай!
Все при этом часто плакали - и арестанты, и он, их кормилец, и
сторожевые солдаты, участвовавшие в проделках своего доброго бригадира.
Кадеты его любили до той надоедливости, что ему буквально нельзя было
показаться в такое время, когда мы были свободны. Если, бывало, случится ему
по неосторожности попасть в это время на плац, то сейчас же раздавался крик:
- Андрей Петрович на плацу!
Больше ничего не нужно было, и все знали, что делать: все бросались к
нему, ловили его, брали на руки и на руках несли, куда ему было нужно.
Это ему было тяжело, потому что он был толстенький кубик, - ворочается,
бывало, у нас на руках, кричит:
- Мошенники! вы меня уроните, убьете... Это мне нездорово, - но это не
помогало.
Теперь скажу о страстишке, по милости которой Андрею Петровичу никогда
почти не приходилось получать своего жалованья, а только расписываться.