Глава четвертая. Жил он совершенно монахом

Жил он совершенно монахом. Более строгой аскетической жизни в миру
нельзя себе и представить. Не говоря о том, что сам Перский не ездил ни в
гости, ни в театры, ни в собрания, - он и у себя на дому никогда никого не
принимал. Объясняться с ним по делу всякому было очень легко и свободно, но
только в приемной комнате, а не в его квартире. Там никто посторонний не
бывал, да и по слухам, разошедшимся, вероятно, от Ананьева, квартира его
была неудобна для приемов: комнаты Перского представляли вид самой крайней
простоты.
_Вся прислуга_ директора состояла из одного вышеупомянутого вестового,
музыканта Ананьева, который не отлучался от своего генерала. Он, как
сказано, сопровождал его при ежедневных обходах классов, дортуаров, столовых
и малолетнего отделения, где были дети от четырехлет-
319
него возраста, за которыми наблюдали уже не офицеры, а приставленные к
тому дамы. Этот Ананьев и служил Перскому, то есть тщательно и превосходно
чистил его сапоги и платье, на котором никогда не было пылинки, и ходил для
него с судками за обедом, не куда-нибудь в избранный ресторан, а на общую
кадетскую кухню. Там кадетскими же стряпунами готовился обед для бессемейных
офицеров, которых в нашем монастыре, как бы по примеру начальника, завелось
много, и Перский кушал этот самый сбед, платя за него эконому такую же точно
скромную плату, как и все другие.
Понятно, что, находившись весь день по корпусу, особенно по классам,
где он был не для формы, а, имея хорошие сведения во всех науках,
внимательно вникал в преподавание, Перский приходил к себе усталый, съедал
свой офицерский обед, отличавшийся от общего кадетского обеда одним лишним
блюдом, но не отдыхал, а тотчас же садился просматривать все журнальные
отметки всех классов за день. Это давало ему средство знать всех учеников
вверенного ему обширного заведения и не допускать случайной оплошалости
перейти в привычную леность. Всякий, получивший сегодня неудовлетворительный
балл, мучился ожиданием, что завтра Перский непременно его подзовет, тронет
своим античным, белым пальцем в лоб и скажет:
- Дурной кадет.
И это было так страшно, что казалось страшнее сечения, которое у нас
практиковалось, но не за науки, а только за фронт и дисциплину, от
заведования коими Перский, как сказано, устранялся, вероятно потому, что
нельзя было, по тогдашнему обычаю, обходиться без телесных наказаний, а они
ему, несомненно, были противны.
Секли ротные командиры, из которых большой охотник до этого дела был
командир первой роты Ореус.
Вечер свой Перский проводил за инспекторскими работами, составляя и
проверяя расписания и соображая успехи учеников с непройденными частями
программы. Потом он много читал, находя в этом большую помощь в знании
языков. Он основательно знал языки французский, немецкий, английский и
постоянно упражнялся в них чтением. Затем он ложился немного попозже нас,
для того чтобы завтра опять встать немного нас пораньше.
Так проводил изо дня в день много лет кряду этот достойный человек,
которого я рекомендую не исключить со счета при смете о трех русских
праведниках. Он и жил и умер честным человеком, без пятна и упрека; но этого
мало: это все еще идет под чертою простой, хотя, правда, весьма высокой
честности, которой достигают немногие, однако все это _только честность_. А
у Перского была и доблесть, которую мы, дети, считали _своею_, то есть
нашею, кадетскою, потому что Михайло Степанович Перский был воспитанник
нашего кадетского корпуса и в лице своем олицетворял для нас дух и предания
кадетства.