Глава двенадцатая. У нас очень много было людей бедных, и когда нас выпускали, то выпускали на бедное же офицерское жалованье

У нас очень много было людей бедных, и когда нас выпускали, то
выпускали на бедное же офицерское жалованье. А мы ведь были младенцы, о
доходных местах и должностях, о чем нынче грудные младенцы знают, у нас и
мыслей не было. Расставались не с тем, что я такто устроюсь или разживусь, а
говорили:
- Следите за газетами: если только наш полк будет в деле, - на приступе
первым я.
Все так собирались, а многие и исполнили. Идеалисты были ужасные.
Андрей Петрович сожалел о бедняках и безродных и хотел, чтобы и из них
каждый имел что-нибудь приличное, в чем оно ему представлялось. Он давал
всем бедным приданое - серебряные ложки и белье. Каждый выпущенный прапорщик
получал от него по три перемены белья, две столовые серебряные ложки, по
четыре чайных, восемьдесят четвертой пробы. Белье давалось для себя, а
серебро - для " общежития".
- Когда товарищ зайдет, чтобы было у тебя чем дать щей хлебнуть, а к
чаю могут зайти двое и трое, - так вот, чтобы было чем...
Так это и соразмерялось - накормить хоть одного, а чайком напоить до
четырех собратов. Все до мелочей и вдаль, на всю жизнь, внушалось о
товариществе, и диво ли, что оно было?
Ужасно трогательный был человек, и сам растрогивался сильно и глубоко.
Поэтически мог вдохновлять, и Рылеев, как я сказал, написал ему оду, которая
начиналась словами:

О ты, почтенный эконом Бобров!

Вообще любили его поистине, можно сказать, до чрезвычайности, и любовь
эта в нас не ослабевала ни с летами, ни с переменою положения. Пока он жил,
все наши, когда случалось быть в Петербурге, непременно приезжали в корпус
" явиться Андрею Петровичу" - " старому Бобру". И тут происходили иногда
сцены, которых словами просто даже передать нельзя. Увидит, бывало, человека
незнакомого с знаками заслуг, а иногда и в большом чине, и встретит
официально вопросом: " Что вам угодно? " А потом, как тот назовет себя, он
сейчас сделает шаг назад и одной рукой начнет лоб почесывать, чтобы лучше
вспоминать, а другою отстраняет гостя.
- Позвольте, позвольте, - говорит, - позвольте!
И если тот не опешил вполне открыться, то он ворчал:
- У нас был... мошенник... не из наших ли?..
- Ваш, ваш, Андрей Петрович! - отвечал гость или же, порываясь к
хозяину, показывал ему его " благословение" - серебряную ложечку.
Но тут вся сцена становилась какою-то дрожащею. Бобров топал ногами,
кричал: " Прочь, прочь, мошенник! " и с этим сам быстро прятался в угол дивана
за стол, закрывал оба глаза своими пухленькими кулачками или синим бумажным
платком и не плакал, а рыдал, рыдал звонко, визгливо и неудержимо, как
нервическая женщина, так что вся его внутренность и полная мясистая грудь
его дрожала и лицо наливалось кровью.
Удержать его было невозможно, а так как это не раз бывало с ним при
таких крайне волновавших его встречах, то денщик его это знал и сейчас
ставил перед ним на подносике стакан воды. Более никто ничего не
предпринимал. Истерика восторга кончалась, старик сам выпивал воду и,
вставая, говорил ослабевшим голосом:
- Ну... теперь поцелуй, мошенник!
И они целовались долго-долго, причем многие, конечно, без всякого
унижения или ласкательства целовали у него руки, а он уже только с
блаженством повторял:
- Вспомнил, мошенник, старика, вспомнил. - И сейчас же усаживал гостя и
сам принимался доставать из шкафа какой-то графинчик, а денщика посылал на
кухню за кушаньем.
Отказаться от этого никто не мог. Иной, бывало, отпрашивается:
- Андрей Петрович! я, - говорит, - зван и обещался к такому-то, или к
такому-то, какому-нибудь важному лицу.
Ни за что не отпустит.
- Знать ничего не хочу, - говорит, - важные лица тебя не знали, когда я
тебя на кухне кормил. Пришел сюда, так ты _мой_, - и должен из старого
корыта почавкать. Без того не выпущу.
И не выпустит.
Рацей он никогда не читал, а только _жил_ перед нами и остался жить
после того, как его в конце сорокового года службы за недостаточностию на
казенный счет похоронили.