Типология

Кто же такие политические технологи? Возможны разные типологии профессии: например, функциональная (менеджер, идеолог, райтер и т.д.) или ролевая, но они интересны главным образом самим технологам и заказчикам технологических услуг. С точки зрения политического аналитика гораздо интереснее всего «уровневая» типология, позволяющая судить о структуре и социальной значимости профессии.
Верхушку технологического «айсберга» составляют те, кого знает широкая публика: «звезды». Надо отметить, что зачастую (если не чаще всего) «звездный» статус является скорее результатом автопиара, чем реальных успехов технолога в деле проведения избирательных кампаний. Так, широко известный технолог Марат Гельман не имеет на своем счету ни одной заметной победы на выборах. Отнюдь не электоральными успехами обязаны своей известностью такие медийные персонажи, как Сергей Марков, Вячеслав Никонов, Глеб Павловский и др.
Помимо звезд, вершину профессиональной пирамиды занимают «мэтры»: они не так широко известны широкой общественности, но в элите считаются лидерами технологического «цеха». Эту группу составляют руководители крупных фирм, занимающихся политическим консалтингом: Игорь Бунин («Центр политических технологий»), Екатерина Егорова-Гантман и Игорь Минтусов («Никколо М»), Алексей Ситников («Имидж-Контакт») и т.п.
Особняком стоят на верхнем этаже профессии «начальники» - административные политтехнологи, самым известным и влиятельным из которых является заместитель главы администрации президента России Владислав Сурков. Помимо собственно технологического обеспечения политического процесса «начальники» играют роль диспетчеров, распределяя заказы и расставляя акценты. Тем самым они оказываются одновременно и внутри профессии, и за ее пределами.
Реальной практикой ни «звезды», ни «мэтры» почти не занимаются. Ядро профессии составляют неведомые средствам массовой информации и публике люди, которых можно разделить на две группы: «вольные стрелки» и «служивые». Первые работают по заказам, не связывая себя узами лояльности ни с какой государственной, общественной или частной структурой. Главным образом именно из «вольных стрелков» крупные технологические компании формируют команды по проведению конкретных избирательных кампаний. Они придумывают, организовывают, консультируют – и остаются в тени. Что касается «служивых», то это, как правило, технологи поневоле: государственные и (реже) партийные функционеры, работающие под руководством технологов-«начальников».
Ну а нижний этаж занимают «сержанты» и «хулиганы». Первые – узкие специалисты по какому-либо одному направлению (прежде всего – организаторы полевых работы). Вторые – начинающие технологи, не входящие ни в какую из команд и стремящиеся обратить на себя внимание особо экстравагантными методами.

Роль

Российские политтехнологи, разумеется, профессионально формировались по западным образцам. Вся их профессиональная терминология заимствована из западной (преимущественно американской практике): «электорат», «таргет-группы», «пиар», «сегментирование», «фандрайзинг» и т.п. Однако за полтора десятилетия существования в нашей стране публичной политики отечественные политические технологии обрели ряд черт, свойственных только российской практике.
Дело даже не в том, что технологи в России креативнее, чем на Западе, и располагают более изощренным инструментарием для манипуляции избирателями (хотя это правда – у наших меньше юридических ограничений и меньше наработанных стереотипов). Самое существенное отличие – в социальной роли, которую играют политические технологи в России.
Социальная роль политтехнологов определяется в первую очередь их собственной политической мотивацией. Поскольку формирование профессии происходило в условиях революции, и вышли политтехнологи только из одной части политического спектра – из демократической, то им оказалось свойственно специфическое отношение к партийности. С одной стороны, российским технологам присуща (сейчас, правда, уже меньше) сильная политическая ангажированность. В частности, до 2000 года почти никто из них не работал на левые партии, а в критических ситуациях (как в 1996 году) подавляющее большинство из них становилось на сторону правящего режима. В то же время, включенность в систему, прямое участие в ее формировании – при отсутствии внятных идейных мотивов – способствовало укоренению предельно прагматичного, до открытого цинизма, отношения к политике в целом.
Осмысление реальной роли политтехнологов в нашей политике затруднено тем, что профессия эта, как уже говорилось ранее, весьма мифологизирована. Существует две основные группы мифов, сложившихся вокруг этой профессии. Первая – мифы внешние, преимущественно негативные. В рамках этой мифологии технологи – злые гении российской политики, виноватые во всех ее бедах. Такая мифология начала формироваться левыми в 1996 году (именно технологи и технологии в версии коммунистов обеспечили победу Ельцина). На рубеже веков ее подхватила и либеральная общественность: теперь технологи оказались главными виноватыми в победе Путина.
Вторая группа – мифы внутренние, позитивные. Эту мифологию – о технологах, как о кудесниках, способных решить любые задачи, формируют сами технологи. Тем самым они решают свою ключевую задачу: «раскручивают» заказчиков. Надо отметить, что получение заказов и «освоение» средств для российских технологов всегда было важнее, чем собственно технологическое обеспечение политического процесса.
В обоих случаях технологам приписывается более значительная роль, чем они играют на самом деле. Поскольку же в последние пять-шесть лет происходило «схлопывание» публичной политики, то такое преувеличение стало еще большим.
Надо признать, что не без оснований: технологические проекты в последние годы действительно оказываются более эффективными (или, точнее, эффектными) в политических кампаниях, чем реальные организации. Технологический подход господствует и в действиях официальных властей, на сегодня оставшихся единственным реальным субъектом политики. Однако это не означает, что технологи являются истинными «вершителями» политики.
Скорее надо говорить о том, что технологи и технологии оказались в роли симулякра политических институтов. Технологические разработки стали компенсаторами бессмыслицы. Технологи не только и не столько помогают политикам в конкретных кампаниях, сколько заменяют отсутствующие в стране партии, идеологии, смыслы.
Это не только российская специфика, и даже не только специфика пост-коммунистических стран. Феномен медиатизации общества, наблюдающийся в течение последних двух десятилетий, привел в значительной мере к выхолащиванию демократических процессов и на Западе. И там появились свои технологи, занятые созданием симулякров (так называемые “spin-doctors”). Однако на Западе все же сохраняются и другие институты – партии, СМИ, НГО. У нас же существуют только их заменители, реально насыщаемые лишь технологиями.

Наследие
Что сделали технологи и технологии с российской политикой? Они не изменили ее облик, но обеспечили насыщение политического процесса в условиях послереволюционного застоя. Технологи и технологии создали иллюзию нормы, то есть обеспечили рутинность выборов и сохранение легальной рамки. Попутно они усугубили кризис доверия общества ко всем общественным институтам – будь то государство, партии, медиа или негосударственные организации. Общество уже не очень беспокоится о выборах, как то было во время «судьбоносных» кампаний 1989, 1990, 1991, 1993 и 1996 годов. Оно спокойно воспринимает победы и поражения любых политических сил – и никому не верит. Общество привыкло воспринимать политику, как манипуляцию.
В чем воздействие технологов и технологий сказалось в наибольшей степени, так это в культуре. Можно сказать, что они оказали определяющее воздействие на сегодняшнюю политическую культуру в России. Определяющими чертами этой культуры стали прагматизм без идеологии, средства без цели, инженерия без органики. Последнее хорошо легло на советский субстрат: уверенность в том, что любую общественную проблему можно решить, выработав и осуществив правильный план, глубоко сидит в сознании советского человека.
При этом политтехнологи сами себя загнали в угол. Достигнув колоссального влияния, они совместили функции обслуги и субъекта. Они стали одновременно публичными и теневыми участниками процесса. Они оказались вынуждены заниматься вещами, глубоко противными их природе – например, разработкой политической идеологии. Такие противоречия не могли не породить кризис профессии – и кризис начался.
Разумеется, если политическое развитие России сохранит модернизационный вектор (а пока он сохраняется, несмотря на очевидные авторитарные тенденции), то каким-то образом кризис разрешится и политические технологии вернутся в свою нишу. Но это уже не будет политическое кондотьерство, каким мы его привыкли видеть в 90-х годах ХХ века; оно сегодня находится на закате. И это означает, что мы находимся на пороге серьезных перемен в характере политического процесса и политического режима.
В какую бы сторону не стал развиваться политический режим, технологическая симуляция институтов ему уже не поможет. Политтехнологическая «гиря» опустилась очень низко, а значит измеряемая ею субстанция поднялась выше допустимого уровня