ГАМЛЕТ. Не кажется, сударыня, а есть.

Не надейся, что всё в шутку.

…На авансцене, значит, “Гамлет” — трагедия. Да еще какая! величайшая (хотя, скажем в скобках, не высочайшая. Высочайшие — Эдип, Электра, Эсхил, Софокл — там герой борется не с мамой, не с дядей, не с братом невесты; и даже не с собою и не с королем, а с Роком, с Судьбою, и, значит, никаких шансов, значит, с гарантией обречен).

А у нас на авансцене великая (в смысле самая знаменитая) трагедия; и потому зрители должны бы (по мысли автора) знать сюжет, понять перекличку, услышать мотивы.

Это возможно, когда тебя носом ткнули в ремарку “читает из “Гамлета”, но из партера ремарки не видны. Аркадина же не предупреждает: “Уважаемые зрители, сейчас я процитирую Шекспира”. Публика, возможно, замечает некоторую неестественность реплик и не более того.

А персонажи? Они-то поняли, что это “Гамлет”? Что в воздухе запахло серой? Что тут не шутка, а кровавая трагедия.

Персонажи разные. Персонажи интеллигентного Чехова отнюдь не все интеллигенты. Может, и Евангелие не все читали, хоть и православные. Тригорин, модный беллетрист, понимает, что это цитата. Хотя ему от этого не легче, ибо он знает, какую ситуацию воспроизвели любовница и ее сын (“провалиться бы им обоим! зачем я приехал! ”). Опознала ли Маша? Дорн — доктор, образованный; но мало ли образованцев, образованных невежд? Доктор Чебутыкин (в “Трех сестрах”) спьяну признается: “Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! ”

Опознал ли “Гамлета” сельский учитель Медведенко? А Яков? (мужик, который “подает занавес”) — вот уж кто в людской расскажет тараща глаза:

— А он ей: ты, говорит, преступная пездна, отдалась Пороку!

— Кому-кому?!

— А этому, в шляпе!

* * *

— Люди, люди! Порождение крокодилов!

— За эти слова можно вас и к ответу!

— Да просто в полицию! Мы все свидетели!

— Меня? Ошибаешься! (Вынимает пьесу Шиллера “Разбойники”.) Смотри! “Одобряется к представлению”.

* Штамп Цензурного комитета.

Ах, ты, злокачественный мужчина! Я чувствую и говорю, как Шиллер, а ты — как подьячий.

Это “Лес” Островского. Притянуть к ответу за крокодилов грозит не какой-нибудь невежественный Дикой. Гневается Евгений Аполлоныч Милонов — Островский указывает: “богатый помещик, 45 лет, одет изысканно”. Вдобавок такая комбинация Ф.И.О. говорит о том, что и родители Аполлоныча, и прародители были всецело погружены в прекрасное и высокое. А вот не опознал Шиллера.

…Оскорбление становится ли простительным, если оно — цитата? Несчастливцев (и быть может, Островский) ошибается. Способ обругать, конечно, остроумный, но действительно ли спасает ссылка на “Разбойников”? И демонстрация штемпеля цензуры “одобряется к представлению” спасает ли? “К представлению” не означает “к употреблению”; жизнь — не сцена. Если муж скажет жене: “Шлюха! ” — удастся ли ему оправдаться тем, что он цитировал “Отелло” Шекспира? И вряд ли жена обрадуется начитанности мужа. Оскорбление может стать еще оскорбительнее, ибо а) изощренное, б) содержит дополнительные образы.

“Я говорю и чувствую, как Шиллер! ” Актер проникается чужими чувствами, а не только заучивает чужие слова. Слова имеют силу. Чужие? Но человек молится чужими словами, объясняется в любви, прощается с жизнью (повторяя неизвестно чье “прошу никого не винить”). Важно, чтобы чужие слова шли из собственного сердца, тогда они летят вверх и, может быть, долетят. А иначе… Вот король-убийца пытается молиться:

КЛАВДИЙ. Слова парят, а чувства книзу гнут.
А слов без чувств вверху не признают.

...“Олени, жуки, все жизни, все жизни, пусто, пусто, страшно, страшно” — если бы так заговорила какая-то девушка, вы бы решили, что она либо сроду идиотка, либо сию секунду сошла с ума.

Почему про Нину мы так не думаем? Потому что знаем: она произносит чужие слова, она играет роль.

В пьесе Чехова “Три сестры” вдруг:

ЧЕБУТЫКИН. Бальзак венчался в Бердичеве!

Он говорит это ни с того ни с сего. Его фраза не имеет ни малейшей связи с происходящим в доме трех сестер. Это какие-то странные, чужие слова. Русская провинция, старый военврач — и вдруг “Бальзак венчался в Бердичеве”. Сумасшедший? Нет. Всё просто — у доктора постоянно газета в руках или в кармане. Он — как многие — вычитывает оттуда всякую чепуху, всякую дрянь, и вслух произносит поразившую его “информацию”, вот именно не имеющую никакого отношения к его жизни, к жизни трех сестер, к жизни всего их города.

Чехов — реалист, он описывает людей такими, какие они есть; это занятие жуткое. Он их даже не голыми укладывает на страницы своих пьес (некоторые в голом виде очень привлекательны). Он, можно сказать, вскрывает (как прозектор, как медэксперт).