Комедия, угу

На “Чайке” стоит авторское клеймо — “комедия”. Это важно. Мастер далеко не всегда клеймит изделие. Иногда — аноним, иногда — псевдоним (Чехонте), иногда “святочный рассказ”, “поэма”…

Тут — комедия. И — ничего смешного. Нет даже Епиходова со сломанным кием и ловлей паука. Нет Шарлотты с глупой собачкой…

Актеры, конечно, могут постараться: говорить дурацким голосом, строить рожи… Но в тексте — ничего смешного, ни одной шутки, ни одной комической ситуации. Все серьезны, обижены, замучены. Тяжелые отношения, оскорбления, семейные скандалы, разбитая любовь, смерть ребенка Заречной, смерть ребенка Аркадиной, полное разрушение семейных ценностей: у Шамраевых, у Аркадиной; у несчастной Маши с ее несчастным мужем-учителем где-то плачет грудной ребеночек; несостоявшаяся жизнь Сорина, Маши, Нины, Треплева… Ни одного счастливого человека. Ни одной комической сцены.

…Аркадина любит свою славу, успех (любовник-беллетрист Тригорин — часть этого успеха).

АРКАДИНА. Хорошо с вами, друзья (говорит она домашним), приятно вас слушать, но сидеть у себя в номере и учить роль — куда лучше!

Учат роли вслух. Мальчик выучил. В этой школе он, конечно, слышал не только Шекспира. Мать-актриса таскает с собой малыша. Мы это видели в “Цирке”. Аппетитная белая крошка Мэри (ярчайшая кинозвезда СССР Любовь Орлова) заламывает руки, в колыбельке рыдает негритеночек (прижитый ею в процессе расового преступления неизвестно от кого, но точно — не от китайца), а любовник — жестокий красавец-брюнет орет: “Фор ю, Мэри! Фор ю! ”, и швыряет ей в лицо креп-жоржет, плиссе-гофре — тряпки-подарки.

…Да, Костя Треплев в детстве нагляделся и наслушался всякого. Взрослые грубые скоты не стесняются присутствием ребенка; думают, будто он не понимает (или вообще о нем не думают), а он всё понимает и всё помнит.

Этот Костя прижит дворянкой от киевского мещанина. Мама — дворянка, а сын — вечное унижение — мещанин. И она не находит ничего умнее, чем тыкать ему в глаза его позор (свой грех).

Аркадина (читает из “Гамлета”). “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души…”

ТРЕПЛЕВ (из “Гамлета”). “И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья? ”

Треплев, услышав маму-Гертруду, не полез за словом в карман. Реплика вырвалась сразу, как только он рот раскрыл, ибо давно готова. Он, может, и сам не знал, что скажет ей такое публично. (И оба знают, что дальше — про сало продавленной кровати.)

Вспышки никто не ждал, все смутились, оторопели, опустили глаза, сделали (привычно) вид, будто ничего не произошло. Но погодите, Гертруда отыграется. Уж она-то знает, как задеть драматурга…

…Сало продавленной кровати — так перевел интеллигентный, тонко чувствующий Пастернак.

ГАМЛЕТ (матери).

Валяться в сале
Продавленной кровати, утопать
В испарине порока, любоваться
Своим паденьем...

А вот тонко чувствующий Лозинский:

ГАМЛЕТ (матери).

В гнилом поту засаленной постели,
Варясь в разврате, нежась и любясь
На куче грязи...

Ужас, как эти принцы разговаривают с мамой. “Любясь на куче грязи”… И вы верите, что принц в ярости употребил глагол “любясь”, а не какой-то более подходящий, более ходовой?

Так убивают; и это надо сыграть. А театр пробалтывает шекспировский мат влегкую и скользит дальше. Но лед тонкий, и было бы правильно провалиться в прорубь.

Играют, как написано… Как написано? Или — как поняли? Ведь так легко понять поверхностно, а то и превратно.

Вот хрестоматийное место. Болван-управляющий ни с того ни с сего пристает с разговорами, хочет показать, что не чужд культуре.

ШАМРАЕВ. Помню, в Москве в оперном театре однажды знаменитый Сильва взял нижнее до. А в это время, как нарочно, сидел на галерее бас из наших синодальных певчих, и вдруг, можете себе представить наше крайнее изумление, мы слышим с галереи: “Браво, Сильва! ” — целою октавой ниже... Вот этак (низким баском): браво, Сильва... Театр так и замер.

Сколько “Чаек” перевидел, всюду Шамраевы, дорвавшись наконец до того места, где можно не стоять как мебель, а играть (со словами!), рычат инфразвуком, даже не диафрагмой, а, что называется, утробой: “Брэ-эво, Сы-ы-лва-а-а! ” — чтоб люстра задребезжала.

А Сильва-то (о котором идет речь) — первый тенор тогдашней итальянской оперы. Тенор. Недаром у Чехова написано “баском”. И русскому певчему, пьянице, взять октавой ниже — тьфу. Театр замер от хулиганства, а вовсе не от небывало низкой ноты.