Октября 15 дня 1910 года 5 страница

Вскоре к школе подъехала сверкающая краской черная легковушка. Это - «Виллис» первого секретаря Верхнехавского райкома партии Цуканова. В этот день в Тарасовской семилетке созвали колхозников колхоза «Правда». Своего помещения для многолюдных собраний в этом колхозе не было, да и в других тоже. Так что, для подобных мероприятий использовали школу или клуб.

Речь должна сегодня идти о подписке на облигации восстановления народного хозяйства. Время подошло расплачиваться с колхозниками за трудодни. Поэтому надо любыми способами урезать им выплату и большую часть заработанного оставить в закромах государства. С этой целью и прибыл сейчас на «Виллисе» высокий начальник. Секретаря встречали председатель колхоза одноглазый Семен Стеганцов и директор школы Фигурин. Поздоровавшись за руку с секретарем, они втроем направились в школу.

Черный «Виллис» развернулся, подкатил к дому Беляевых и остановился рядом с колодцем, возле которого сидели ребята. Из машины вышел райкомовский шофер Веневцев Иван Иванович по кличке Хомич. Был он в летческом шлеме, черной кожаной куртке, кожаных галифе и хромовых сапогах. На руках черные кожаные перчатки – краги, с раструбами до самых локтей.

Ребятишки повскакивали с саманов и бросились к машине. Такая машина была одна на всю Хаву. И каждый из пацанов считал за великое счастье потрогать ее блестящие бока, похлопать по запасному колесу, а если уж совсем повезет, то и посидеть на приятно пахнущем скрипящем кожаном сиденье. Хомич частенько приезжал к Беляевым. Он был троюродным братом Ивана Павловича и крестным отцом его сына Толика. При встрече они с кумом распивали бутылку «сучка», так называли водку из древесного спирта, и ехали ловить бреднем рыбу на байгарские пруды. Сегодня Хомич решил скоротать время у кума в хате, пока «хозяин» будет убеждать крестьян вместо получения в колхозе заработанного непосильным трудом хлеба, оформить подписку на, бесполезные для колхозников, государственные облигаци. Хомич сладко потянулся, неспеша снял краги и поманил к себе ребятишек, строго произнеся:

- А ну, идите сюда, мелюзга.

Хотя он и напустил на себя строгость, малыши знали, что дядя Иван мужик добрый и никогда, даже пьяный, никого не обижает. И они не ошиблись. Обойдя машину, Хомич открыл багажник, и ребятишки замерли от изумления.

На куске белой холстины лежали три буханки настоящего пшеничного хлеба. Голодные носы учуяли ни с чем не сравнимый запах. Это был не просто запах хлеба. Это был запах самой жизни. Запах вызывал непреодолимое желание прикоснуться к этому чуду и даже не есть его, потому что в такое нельзя было поверить, а просто вдыхать этот аромат и ощущать, как сладко кружится от дурманящего хлебного запаха голова. Здесь же лежали несколько бутылок водки с сургучными головками и большая жестяная банка. Хомич достал из кармана кожанки складной нож, взял в руки буханку хлеба и нарезал несколько упругих, пахучих ломтиков. Бережно положив их на холстину, он снял с банки блестящую крышку, разрисованную синими рыбами. Потом стал брать каждый ломтик хлеба и намазывать его какой-то черной мазью, подцепливая ее из банки широким лезвием ножа. Закрыв банку Хомич, протянул каждому из ребятишек по ломтику хлеба.

Получив гостинцы, они, как стайка воробьев, щебеча, умчались на гумно. Сгрудившись за углом, ребятишки недоуменно смотрели на хлеб, измазанный толстым слоем густой, липкой массы.

-У, Хомич, - зло прошипел Алешка, - хоть что нибудь, да испортит. И стал ногтями очищать свой кусочек хлеба от непонятной мазни.

Младшие последовали его примеру. Лишь много лет спустя, Валюшка поняла, что это была икра осетровых рыб. Да, не все голодали в тот голодный год.

ГЛАВА - 36

УРА! ЗА СТАЛИНА!

На следующий день Лешка зашел к тетке Кате, когда та, покормив детишек овсяным киселем с соевым жмыхом, собиралась в колхоз. - Ты что так рано пришел? – удивилась тетка Катя. - Есть будешь? Вон кисель остался и две бабышки.

- Да мамака меня уже кормила. Суп из дикого чеснока делала. Я его страх как не люблю. Ну, если уж у тебя кисель остался, то конечно съем. Не кобелям же выбрасывать – согласился Лешка.

Съев кисель и подобрав со стола соевые крошки, он, почесав затылок, стараясь голосом подражать деду Панкрату, слегка гундявя произнес:

- Ну что ж, спасибо за хлеб-соль, а теперь пора и за работу. Я тут собрался за колосками на солонцы. Для меня это дело привычное. Решил и Валюшку с собой взять. Пусть приучается хлеб добывать. Вот у меня и мотузок для этого дела имеется.

И он вытащил из-за пазухи холщевую сумочку со шнурочком, что бы удобнее носить через плечо. Тетка Катя неодобрительно покачала головой.

- Нет Леш, Валюшке я не разрешу за колосками идти. Далеко это, да и за колоски строго теперь. Не дай Бог объездчик застукает. Ведь и в тюрьму попасть можно.

- Да ты что, теть Кать. Я уж столько раз ходил. И ничего. Мы ведь по самому краю пойдем. Чуть что, мы сразу к ложку. Там бадер, татарки, туда за нами никто и бежать не будет. Да и кому мы, ребятишки, нужны. Это вон за взрослыми объездчики гняются.

- Ох, Лешка, смотри, аккуратней, – вздохнула тетка Катя, – а мне на дойку пора.

Валюшка была несказанно рада Лешкиному предложению. Тем более что за колосками собирались и Нинка Кутищева с Шуркой Веневцевой, и Колька Беляев с сестрой Клавкой. Возрастом они были на год - два постарше Валюшки. Взяв облезлую клеенчатую сумку, висевшую в сенях на гвозде, Валюшка, подперев палкой наружную дверь, побежала к ожидавшим ее ребятишкам.

Вся эта ватага, визжа и хохоча от нахлынувшего детского восторга, двинулась в сторону Слекатарки – небольшой речушки с шатким деревянным мостом. Здесь было излюбленное место для купания детворы. Днем сюда собирались десятки ребятишек, и весь день стоял визг, смех, гомон. Вода становилась настолько грязной, что вылезавшие на берег, посиневшие от холода, ребятишки были в полосах серо-бурого ила. Но, погревшись на травянистом берегу минут пять-десять, купальщики снова бросались в прохладную жижу речки, оглашая окрестности воплем и визгом поросячьей радости.

Сейчас вода в речке совсем чистая и с мостика было видно, как плотные стайки плотвичек сновали туда, сюда, сверкая серебристыми боками, среди тихо колышущихся от слабого течения, тонких шелковистых водорослей. Пологий бережок, поросший мягкой изумрудной травкой, будто специально создан природой для ребячьих забав, для утешения их голодного сиротского одиночества, в которое ввергла их проклятая война.

- Леш, а давайте искупаемся, - робко пролепетала Нинка Кутищева.

Но Лешка, приняв суровый вид, строго глянул на Нинку.

-Ты, Нинка, не подталдыкивай. Искупаться и к вечеру можно. А сейчас надо делом заниматься. Если хочешь, оставайся одна на речке, может из кустов ведьмак лохматый на тебя выскочит или хохуля за ногу схватит. А мы пошли.

Лешкины слова возымели действие. Желающих встретиться с ведьмаком или с хохулей не нашлось. И все пошли за Лешкой к скошенному полю, изредка оглядываясь на густые заросли хвороста, где мог затаиться ведьмак. Идти по колкой стерне босиком было неудобно. Колоски попадались редко, да и те какие-то тощие, полуосыпавшиеся. Зато вокруг было зелено от проросшего зерна. Видать, не менее половины урожая было потеряно при уборке.

Понемногу ватага все дальше и дальше уходила в поле, поминутно вспугивая стаи голубей, ворон, грачей и скворцов, жирующих на дармовой кормежке. К полудню, жара стала нестерпимой, и сильно захотелось пить. Уже надоело постоянно нагибаться за полупустыми колосками. Ребятишки, не сговариваясь, повернули назад.

Вот уже показалась и размытая плотина Тихановского пруда. Там в овражке небольшой родничок. Можно будет утолить жажду. Вдруг из-за скирды соломы, на той стороне усынка, выехал всадник на серой, в яблоках лошади. Постояв немного, он дернул уздечку и рысью направился наперерез детворе.

- Объездчик, - крикнул Лешка, - давайте к речке, - и пустился, что было сил, по колкому соломенному жнивью в сторону речных кустов. Объездчик мчался уже галопом. Ребятишки бросились врассыпную, как стайка воробьев от злобного хищника. Валюшка, прижав к груди клеенчатую сумку с тремя десятками колосков, не помня себя от страха, бежала не к речке, а к старой плотине, густо поросшей крапивой и татарником.

-Мама, мамочка, родненькая, – вырывались из детской груди крики о помощи. Оглянувшись, она увидела совсем близко несущегося на нее огромного коня, на котором, привстав на стременах, размахивая длиннющим кнутом, оскалившись, орал объездчик: «Окружай. Ура! За Сталина!» И тут же жуткая боль пронзила щупленькое тельце семилетней девчушки. Тонкий плетеный конец тяжеленного кнута располосовал до крови валюшкину шею от левого уха до правого плеча. Пронзительно закричав, девочка бросилась с поросшего бурьяном обрыва, в овраг. Там она забилась под колючки и от страха и боли потеряла сознание. Развернувшись у самого обрыва, объездчик поскакал за остальными ребятишками, но те попрятались в густых прибрежных кустах.

Когда объездчик скрылся из виду за бугром, ребятишки побежали домой. Лешка сквозь слезы, заикаясь от волнения, рассказал о происшедшем, вернувшейся с дойки, тетке Кате.

- Ох, и, ох! Да как же я не доглядела. Что же я скажу куме Мане? А ну-ка, Лешка, пошли за Валюшкой.

Тетка Катя позвала с собой Марью Стефановну, Зойку Ческину и деда Панкрата. Лешка показывал дорогу.

Валюшку разыскали лежащей в непролазных колючках, со слабыми признаками жизни. Жуткий сине-багровый рубец, покрытый ржавыми пятнами запекшейся крови, напоминал кусок грязной веревки. Бледное личико осунулось, а пересохшие губы чуть слышно шептали: - Пить. Пить.

Дед Панкрат бережно взял Валюшку на руки и осторожно понес к роднику у подножья старой плотины. Тетка Катя из ладоней попоила Валюшку. Обмыла и перевязала рану, взяла на руки, не приходящую в сознание, девочку и понесла ее в больницу.

Когда Мария Гавриловна узнала от пришедшей тетки Кати, что произошло с Валюшкой, ее чуть не хватил удар.

Целую неделю она ни днем, ни ночью не отходила от постели, не приходящей в себя, дочери. И только на восьмой день Валюшка, открыв утром глаза, улыбнулась и спросила: - Мам, ты, что со мной нынче спала? А почему ты плачешь? Что-нибудь случилось? А потом, оглядевшись, увидев больных на соседних койках и потрогав, ноющую от боли, забинтованную шею, тоже заплакала.

В это время в палату зашел доктор Котляров Виктор Борисович. Высокий, сухощавый, лет пятидесяти пяти мужчина с совершенно седой копной волос на голове, бородкой – клинышком и стеклышками – пенсне на тонком прямом носу. Осмотрев Валюшку, доктор обратился к Марии Гавриловне:

- Ну, что я вам могу сказать, мамочка? Состояние вашей девочки стабилизируется. Кризис миновал. Но лечение предстоит долгое. Значительно повреждены мягкие ткани в области спины и шеи. А главное, сильное нервное потрясение. Однако будем надеяться, что общими усилиями девочке мы поможем. Она пришла в себя. Постоянное присутствие у постели больной теперь необязательно.

Дома Мария Гавриловна разрыдалась и сквозь слезы жаловалась свекру:

- Ну, что ж это, папаш, за люди? Неужель сердца нет, так на дитя руку поднять? И этот объездчик – изверг, Мишка Данковцев, алкаш проклятый. Его ж и на войну - то не взяли, потому, что признали дураком. А он, виш, теперь объездчик. И над кем глумится, над детьми малыми. Неужель не жалко. Ведь у него - то своих четверо дома. Его судить надо за зверство. Вот пойду и все ему выскажу. Ему и в глаза плюнуть не грех, извергу такому.

Иван Федорович приподнялся на локте, сочувственно покачал головой и, когда она сделала паузу в разговоре, тихо произнес:

- Послушай, Маня, что я тебе скажу. Ты горячку-то не пори. Не сделай хуже, чем есть. Мишка, конечно, непутёвый и про это вся Хава знает. Но он объездчик. А объездчиком его поставил Стеганцов, председатель. Он жене его двоюродным братом доводится. И к тому же, как ты не крути, а Мишка охранял колхозное добро. А колоски никому не дозволено собирать для себя, ни взрослым, ни малым детям.

- Да они, колоски-то эти, уже никому не нужны, - слабо попыталась протестовать сноха. – Ведь все равно, грачи да голуби поклюют. А что останется от них, погниет, как не раз уже бывало. А тут детей беззащитных кнутищем стегают. За что? – опять разошлась Мария Гавриловна. – Разве ради этого, погиб их отец? Ради того, чтобы эти безумошные всеми управляли?

- Эх, Маня, - перебил ее Иван Федорович, - да если бы умные всеми управляли, её и войны – то, самой, не было. А теперь мы перед ними и остались беззащитными. Нет нашего Василия и некому за нас заступиться. Начни мы сейчас вступать в споры - суды, сами же и окажемся виноватыми. Почему не доглядели? Почему ребенка отдали на лето в чужой двор? Я то на своей шкуре испытал, и не один раз, что такое «справедливый» суд. Как говорят в народе: - Не тот прав, кто прав, а тот, у кого больше прав. Так исстари повелось. Смирись, Маня, смирись. Слишком туго закручены гайки, чтобы простому колхознику в отдушину высовываться.

И Маня смирилась. Валюшка три месяца пролежала в больнице. В школу в этот год ей не пришлось пойти. Часто по ночам ей снились кошмары. Порой и днем, когда у водокачки громыхала телега и раздавались перебранки пьяных мужиков, ехавших со станции, ей мерещился оскалившийся Мишка - объездчик, мчавшийся за ней на лошади с криком: «Ура! За Сталина».

Как-то в начале ноября Валюшку, уже выписавшуюся из больницы, но еще не встававшую с постели, пришли домой проведать друзья. Их было трое – Лешка Мязин, Нинка Павельева, и Колька Сапырев. Кольку Валюшка знала не очень хорошо, но он был большой друг Лешки и Павельевой Нинки. Он учился уже в пятом классе и был на целую голову выше многих своих сверстников. Он здорово играл на балалайке, плясал вприсядку, а главное – умел так шевелить ушами, что они прижимались к голове, как съемные. Где бы он ни появлялся, все хотели, чтобы он показал этот фокус. Вот и сейчас Валюшка попросила его пошевелить ушами. Но Колька стал отнекиваться, крутиться, выказывая неохоту. Лешка тут же поспешил другу на выручку.

- Ты знаешь, Валюш, ему нынче недосуг кривляться. Его отца вчера осудили. Пять лет дали.

- За что? – Удивилась Валюшка.

- За Сталина, - угрюмо поддержал разговор Колька.

- Как за Сталина? – громко спросил дед Иван, до этого молча лежавший на конике. Он хорошо знал колькиного отца Михаила Сапырева, непьющего покладистого плотника районного комунхоза. Михаил прошел финскую и Отечественную войны. Вернулся с двумя рядами медалей поперек широченной сержантской груди. Стали с женой Лидой растить двоих сыновей – старшего Володю и Коляшку. Сроду за ним никакого плохого дела никто не замечал. А тут, на тебе, сразу пять лет.

- Ну - ка, Колюшок, поясни, что случилось? – Обратился Иван Федорович к Николаю.

- Да это все дед Петруха, - раздасадованно махнул рукой Колька.

Петр Андреевич Хвостов жил под одной крышей с Сапыревыми, только входы разные.

Когда-то некие братья построили хату на две семьи. Налог брался не с семьи, а с постройки. Так что оно, вроде бы, дешевле жизнь выходила. Но время шло, отношения менялись. И стали потомки любящих братьев лютыми врагами.

- Петр Андреевич – двоюродный дядька Михаила по матери, жил в своей половине с хромой, сварливой женой бабкой Палашей. Детей у них всю жизнь не было. Друг с другом они не разговаривали, а рычали, как их огромный цепной пес Кудлай. Кстати, он-то, этот пес и стал причиной ареста Михаила.

Шел однажды Михаил с работы по стежке к дому, а Кудлай на цепи разрывается, лает, брызжет слюной, на лапы становится. Готов проглотить Михаила, только бы дали волю. Михаил возьми, да скажи ему громко: - Что же ты себя не жалеешь, Кудлай? Так ведь и сдохнуть от надрыва можно.

Слова эти слышали дед Петруха с бабкой Полашей и восприняли их как прямую угрозу расправы над любимым кобелем. А через неделю Кудлай и вправду сдох. Только Михаил к этому никакого отношения не имел, так как был в это время в Липецких Грязях на погрузке угля для своего комунхоза. Но Хвостовых это совсем не интересовало. Они ходили по дворам, держа на руках мертвую псигу, рассказывая о страшных злодеяниях бывшего фронтовика, перенявшего от фашистов их изуверские привычки. И если от него не избавиться, то жизни на порядке никому не будет.

И избавились. В чем повинен был сам Михаил.

Доветру они ходили на гумно, примерно в одно и то же место, за старую скирду полусгнившей просянлй соломы. Исользовали для нужды обрывки старых газет и листки отрывного календаря, называемого численником. Толи от недосмотру, толи по безразличию, но использовал пасмурным вечером Михаил для этого дела численник с портретом Сталина на листке, ознаменовавшем день его рождения.

А наутро листок этот увидал дед Петруха. Вложил он его в четвертушку газеты и отнес в милицию.

Федор Осипович Дикарев, по прозвищу Желтик, - бескомпромиссный участковый уполномоченный, принял от деда Петрухи заявление, написал протокол о факте осквернения личности вождя и вместе с дедом, на служебных дрожках, поехал на место происшествия.

У Михаила изъяли прошлогодний календарь и, найдя декабрьскую дату, при понятых сопоставили с оригиналом по линии отрыва. Отпираться не было смысла. Следственный эксперимиент отмел все сомнения. Вождь всех народов, с перепачканным лицом, был подшит к уголовному делу как неопровержимое вещественное доказательство вины подсудимого.

Михаил получил пять лет политических лагерей, а супруги Хвостовы – искреннее удовлетворение от справедливого возмездия.

ГЛАВА - 37

ПАРИКМАХЕР

До нового года оставалось всего два дня и больной дед Иван, давно не поднимавшийся с постели, решил привести себя в порядок к празднику.

- Валюш, - обратился он к семилетней внучке, чистившей картошку у суднего окна, - вот если я тебя попрошу, ты меня уважишь? - Да как же не уважить, дедуль? Она положила ножик в миску с очищенной картошкой и, вытерев руки о залатанный ситцевый фартук, подошла к деду. - Что надо, дедуль? – спросила Валюшка, поправляя на нем стеганое одеяло.

Тут, видишь, какое дело – негромко заговорил дед, четко произнося каждое слово, чтобы внучке не пришлось переспрашивать. – Мать – то из колхоза придет, уже смеркнется. А ты бы не удружила позвать парикмахера Колю Самовара? Ну, тот, что рядом с Витькой Гусаренком живет за смафором. - Знаю, знаю, дедуль - утвердительно закивала головой Валюшка.

- Так вот скажешь, чтобы он пришел постричь меня и побрить. - Ой, да это для меня ништо – с готовностью ответила Валюшка.

Она оделась в стеганное плисовое пальтишко, обула, подшитые клеёначными запятниками, валенки, укуталась в мамину шаль и отправилась за парикмахером. Снег искрился под ярким декабрьским холодным солнцем и весело похрустывал под ногами. По узкой, прорытой в высоком сугробе траншее Валюшка взошла на крыльцо и постучала в дверь большой подковой, привязанной на веревке за гвоздь в притолке. Через минуту загремела щеколда, и дверь отворил дядя Коля, в одной майке, холщевых штанах и стоптанных башмаках на босу ногу.

- О, какие к нам люди, - расплылся в улыбке дядя Коля. – Прошу вас, фрау, пройти к нам в апартаменты, - голантно протянул Валюшке руку парикмахер.

- Нет, нет, - возразила Валюшка. – Я к вам, дядя Коля, на одну минутку. Дедушка Иван просил придти постричь его и побрить. А мне надо назад. Он ведь один остался, без моего присмотра. Мало ли что ему потребуется.

- Молодец, ай да молодец Валентина. Достойную внучку вырастил Иван Федорович. Но я думаю, он не обидится, если ты меня подождешь, пока я соберусь. Без тебя я вряд ли и смогу найти ваш двор. Давай в избу заходи скорей, а то я уже и замерз. - Прикрыв наружную дверь, он провел Валюшку в жарко натопленную хату.

- Ох, и ох, - воскликнула тетка Вера, жена дяди Коли, поднимаясь из-за стола. – Ты глянь, кто к нам пришел. Чай озябла вся. А ну-ка, давай раздевайся. – Она быстро поснимала верхнюю одежду с Валюшки и потащила ее за стол.

- Да нет, я есть не хочу, застеснялась Валюшка, хотя и была голодна.

- И разговаривать не моги, - строго сказала хозяйка, пододвигая ближе к Валюшке печеную картошку, кусочек ржаного хлеба, пополам с лебедой и миску с квашеной капустой. Потом налила ей в алюминиевую кружку из чугунка свекольного отвара. Как же все вкусно.

Дядя Коля, собрав в холщевую сумку свои парикмахерские причиндалы, стал одеваться. Кряхтя, долго натягивал стеганые бурки на свои толстые, согнутые колесом ноги. Валюшка, уже стояла у двери. Наконец, парикмахер обулся, надел на голову старый собачий треух.

- Ну, мать, мы пошли, - кивнул он жене и, взяв Валюшку за руку, открыл дверь.

Шли они медленно. Парикмахер скользил на своих изогнутых ногах, часто останавливался перевести дух. Наконец-то они дошли.

Хата Ивана Федоровича после прошлогоднего пожара выглядела далеко не такой как ранее. Не было веселого голубого крылечка с полукруглым резным навесом. Сенцы сложены из обгоревших дубовых бревен, а крыша покрыта старой соломой, выделенной колхозом семье погибшего воина. Иным и этого не давали.

Дед Иван обрадовался приходу Валюшки и Николая.

- О, Иван Федорович, да ты у нас выглядишь молодцом, - пробасил парикмахер. У порога разделся. Сложил одежду на лавку. Подойдя к деду Ивану, поздоровался с ним за руку. Помог сесть на конике.

- Поклон тебе от Веры моей. Как ты тут?

- Да, слава Богу, пока живой, - заулыбался Иван Федорович. Он обрадовался приходу парикмахера. Можно поговорить со свежим человеком. Душу отвести.

Николай ведь одногодок Василия. Вместе и на войну их забрали. Он и до войны был парикмахером. Любил свою профессию. Рослый был мужик под два метра ростом. А вернулся с войны с перебитыми ногами, сросшимися как-то неудачно и выглядевшими, как два полуколеса. И ростом стал чуть не вполовину меньше. Длинные руки его свисали ниже колен. Многим было потешно смотреть, как он шел, переваливаясь с ноги на ногу, тяжело пыхтя и отдуваясь, как нагретый самовар. Вот его за все это и прозвали Коля-Самовар.

Парикмахер разложил на табуретке все принадлежности. Тут была ручная машинка для стрижки, блестящие ножницы, длинная опасная бритва, медная расческа, ременная колодка для правки бритвы, какие-то прищепки, помазок, кусочек мыла, пузырек тройного одеколона и какие-то круглые баночки. Все это блестело, как в больничном процедурном кабинете и источало приятный запах.

Коля-Самовар повязал на шею деду Ивану широкую сатиновую перелину, хранившуюся для такого случая на конике под подушкой. Мастер так ловко орудовал расческой и ножницами, что Валюшка, как зачарованная, открыв рот, следила за движением его рук.

- Рот-то закрой, муха влетит, - засмеялся парикмахер, не отрываясь от своего занятия.

- Не влетит, - быстро ответила Валюшка, - сейчас зима, их и мух-то нет.

- Ну, шустра, - расхохотался парикмахер. – Быстро соображаешь. Что нравится? – спросил он уже серьезным тоном.

- Очень, - ответила Валюшка.

- Вот тут ты права, - остановил на мгновение свою работу мастер. – Я считаю, что парикмахер - самая важная на свете профессия. Спросите меня, почему? – Теперь он уже повернулся к деду Ивану. – А я вам отвечу. Вот ты, к примеру, Иван Федорович, можешь подойти к председателю колхоза или к начальнику милиции, а то и к самому секретарю райкома, и пошлепать его по лицу, подергать за нос, покрутить за ухо? Я сразу же за тебя уверенно отвечу, нет, не сможешь. А если и сделаешь такое, то больше тебя никто, никогда среди живых не увидит. А я, Коля-Самовар, обыкновенный парикмахер, вполне это могу проделать и даже получить за это от них же самих искреннюю благодарность. Не надо делать такое удивленное лицо. Я все объясню. Вот пришел ко мне бриться, к примеру, начальник милиции. Да что там – начальник милиции. Щетина она каждый день вылазит на любой мужицкой физиономии. Будь это тракторист, конюх, генерал или маршал какой. Да и сам Сталин, ничем не отличается от других в этом деле. Весь мир у его ног ползает. А я, Коля-Самовар, могу и за уши, и за нос его дергать.

Иван Федорович с опаской покосился на избяную дверь.

- Вот видишь, - усмехнулся разговорившийся Самовар, - даже ты, старый человек, сердцем затрепыхал от одного упоминания о Сталине, а мне хоть бы что. А все потому, что я – парикмахер. Ни один генерал не может сделать то, что дозволено мне. Надо мне вождю под носом подбрить, усики подровнять, я нос-то схвачу двумя пальцами и поднимаю вверх, и верчу то в один бок, то в другой. Подбородок подниму и медленно так ему кадык подбриваю. Он то думает, что так положено, потому и сидит молча, сопит, а терпит. Ждет, когда я из него красивого сделаю. И чую, как он от страха замирает, когда я вот этой бритвой по его шее провожу. Боится за свою жизненку. Вдруг Коля-Самовар полосанет поперек кадыка. И все тогда - ни власти, ни славы.

Бритва - то у меня в руках. Ни один охранник и пикнуть не успеет, как дух его может вознестись к святому апостолу на разбирательство. А потом прикидываю – ну, да ладно уж, живи, пускай Господь сам с тобой разбирается. Но про себя все - таки вычитываю. Схвачу за ухо – сейчас, мол, я тебе покажу, как над простым народом измываться, держать его в голоде и страхе. Потом опять за нос – будешь вдов и детишек малых обижать? Будешь мужиков без вины в тюрьмах гноить? Потом делаю горячую примочку полотенцем, а сам ему в это время кулаком в скулы. Вроде массаж делаю. А он сидит, довольный, блаженничает. Шкура раскраснелась. Побрызгаю его одеколоном и опять он становится таким, как был вальяжным, прямо не подходи. А я думаю, ладно уж иди, управляй страной.

- Ох, Николай, - вздохнул Иван Федорович, ты бы поостерегся со словами. Неровен час, услышит кто-нибудь из твоих друзей заклятых. Вон Ленка Щепилова в день Конституции на гульбе спела частушку, да год принудиловки получила. А ведь на гульбе-то были только все свои родные. Кто-то из своих и донес.

- А что за частушка? – поинтересовался парикмахер.

- Ну, частушка, как частушка, - неопределенно ответил Иван Федорович.

- Да ладно, не таись. Нас тут всего двое. Валюшка не в счет. Она никогда о нашем разговоре нигде болтать не станет. Так ведь, Валюш? Та утвердительно кивнула головой. – А мне ведь интересно, что люди думают о своей жизни.

- Да, там и частушка-то всего ничего:

Привели меня на суд, я стою трясуся.

Сто яиц с меня трясут, а я не несуся.

Это она про обязательную сдачу взакуп.

Парикмахер рассмеялся, но тут же стал серьезным.

- Смех смехом, а Ленку Жалко. Ведь мы с ее Семеном, будь земля ему пухом, в одной роте воевали. А расстаться нам с ним пришлось 1 декабря 1941года, как раз в день моего рождения.

Под Яхромой немцы захватили мост через канал Москва-Волга. Команда была, во что бы то ни стало мост отбить назад. Порой трижды в день приходилось подниматься в атаку. И все напрасно. В тот раз, где-то к полудню мы опять поднялись и цепью пошли на мост. А немцы здорово укрепились на подступах. Идем мы с Семеном рядом, винтовки наперевес. Молча идем, не разговариваем меж собой и не кричим ничего. Все давно выкричали. Вот и укрепления немецкие у моста. Тут мы бегом бросились, чтобы фрицев взять в штыки. А они со всех пулеметов, как начали поливать. Но мы с Семеном и многими другими продолжали бежать. Вдруг, слышу, ойкнул Семен и повалился в сугроб. Обернулся я на него, и не узнать Семена. Полчерепа снесено. Вместо головы одно кровавое месиво. А через минуту хлестанула меня пулеметная очередь повыше коленок, и хлопнулся я, с ходу, лицом в снег. И захлебнулась наша атака, и побежали, оставшиеся красноармейцы, к своим окопам.

Очнулся я на госпитальной койке. Кругом бело, чисто. Люди в белых халатах прохаживаются между койками. Видать врачи и медсестры. Разговаривают друг с другом довольно громко, а про что разговаривают, не разберу. И форма, под их халатами какая-то ненашенская. Хотел, было, я окликнуть одного из них, и вдруг меня как крапивой обожгло. Мать честная, да ведь я в немецком госпитале. И заплакал я от осознания того, что со мной приключилось.

В это время ко мне подошли трое. Один толстенький такой с папкой в руках что-то спрашивает у высокого мужчины, в белой шапочке. Тот откинул с меня одеяло и показывает на мои ноги. Что-то объясняет. Толстенький немец кивает головой и делает какие-то пометки на листках бумаги. Увидев, что я плачу, третий, видать переводчик, заулыбался и говорит на ломанном русском: - Не надо плачешь, Иван. Надо терпи. Зольдат надо быть веселый. И они пошли дальше. Им фрицам не понять того, что со мной происходило. Не от боли я плакал, а от безысходной своей участи.

Лежал в госпитале я долго. Ко мне приходили врачи по два-три раза в день. Разбинтовывали ноги, осматривали раны, накладывали шины, опять забинтовывали и уходили. Это я потом уже узнал, что кроме меня в том госпитале лежали и другие советские военные, попавшие в плен в результате тяжелых ранений.

Здесь немецкие медики изучали способность человеческого организма восстанавливаться при ранениях, способность сращивания поврежденных костей и мягких тканей и возможности управления этими процессами. На мою долю выпала участь стать доказательством того, насколько можно выгнуть человеческие кости ног, не прибегая к их дополнительному дроблению. Мне постоянно привязывали все более и более изогнутые жесткие шины – так называемые «галифе». Через полгода врачи добились своего и ноги мои, сросшиеся в местах ранения, выгнулись колесом. Опыты надо мной закончились. Меня со многими другими военнопленными отправили в концлагерь.