Октября 15 дня 1910 года 4 страница

Она переборола слабость и постаралась взять себя в руки. Прижала к себе плачущих детишек и, сдерживая волнение, прошептала:

- Детки мои, что бы не случилось, мы с вами всегда будем вместе. Будем жить, и помнить папу. Хороший он у нас.

Иван Фёдорович, как сквозь туман, смотрел на прыгающие буквы в казённой бумажке - «Ваш сын, Попов Василий Иванович, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество, пал смертью храбрых в бою за свободу и независимость Социалистической Родины. 15 августа 1942 года».

Сжалось от горечи и боли сердце отца. Но нельзя давать воли чувствам. Вся семья смотрит с надеждой на него.

-Не выказывай слабости, Иван Фёдорович, - шептал внутренний голос, - не обостряй горе более слабых душой женщин и внучат своих. Вон сколько уже пришло похоронок в Хаву. А сколько ещё их будет приходить. Надо держаться. Всем надо держаться. Враг только и ждёт, что народ сломается. Ударится от страха и горя в панику и станет перед фашистами на колени. Нет, не бывать такому никогда. Не ради этого отдал свою жизнь Василий.

- Так, девки, - вздохнул Иван Федорович, - давайте брать себя в руки. У нас вон, какое хозяйство, - кивнул он на, сгрудившуюся возле Мани, ребятню. – Их кормить и растить надо. Теперь мы с вами одни за них в ответе.

ГЛАВА - 31

ПИСЬМО ИЗ ПРОШЛОГО

Дни шли за днями, а тяжкая рана на сердце не затягивалась. Не складывались как-то разговоры между взрослыми, как это бывало раньше. Глядя на взрослых, присмирели и дети, не позволяя себе шумных и весёлых игр. Тоня подолгу, молча сидела у окошка, глядя на дорогу, где иногда появлялись редкие прохожие. И вот в середине сентября, в полдень, напротив их дома остановился Степан Бруданин и стал копаться в своей почтальонской сумке. Достав фронтовой треугольник, он направился к крыльцу. Тоня опрометью выскочила в сенцы, чуть не сбив почтальона с ног. Вбежав в избу, она бросилась к матери с криком:

- Я знала, что папка жив. Жив, жив наш папка. Вот письмо от него. – И закружилась по избе, смеясь и прижимая заветное письмо.

Прасковья Никитична заголосила:

- Слава тебе, Господи. А то ведь сколь горя и мук пришлось испытать за эти дни.

Она с благодарностью смотрела на икону Спасителя, беспрестанно осеняя себя крестным знамением, шепча благодарственную молитву. Маня настороженно и с тайной надеждой смотрела на письмо, не зная, как поступить.

Иван Фёдорович взял у Тони письмо, внимательно рассмотрел его со всех сторон. Почерк Василия. На бледно-голубом почтовом штемпеле надписи просматривались с трудом. Пытался прочитать место и дату отправления, но, не справившись, протянул конверт Тоне:

- Читай, внучка, сейчас разберёмся, что к чему.

Тоня развернула письмо из двойного листа от ученической тетради в клетку, исписанного химическим карандашом, и начала негромко читать:

- Привет с фронта! Желаю вам здравствовать, мои дорогие родные, папаша, мама, жена моя Маня и милые детки, Тонюшка, Коля, Нина, Валюшка и Раечка! Я жив и здоров, чего и вам желаю. Служба у меня немного иной стала. После того, как я в полевом госпитале по ранению подлечился, оставлен был у них ездовым. Поначалу хотели эвакуировать госпиталь подальше в тыл. Но так получилось, что фрицы разбомбили и дорогу железную и мосты. Так что и лечим и хороним на самой передовой. Задача моя состоит в том, чтобы с санитарами раненых с поля боя вывозить. Дело это тоже не простое. Снаряды рвутся, осколки и пули свистят. А тут колдобины, да воронки сплошь. А я то к лошадям с детства привыкший. Спасибо тебе, папаша, за добрую науку. Ведь они меня прямо без вожжей слушаются. Их у меня две в упряжи. И зову я их, как когда-то наших кобыл, одна - Зорька, а другая – Звёздочка. Шибко похожи. Повозку я по-своему переделал. Дышло повыше закрепил, спицы перебрал в колёсах. Некоторые заменить пришлось. Хомуты подладил. Шкворня новые на ося поставил. Теперь ходок прямо на месте легко разворачивается. Да и лошадям легче его таскать. Взводный у нас, Егор Ломакин, почитай земляк мой, из Катуховки. Он как-то на днях прямо при всех и при начальнике госпиталя говорит: - А Вы знаете, Попов наш Василий Иванович, точно, видать, язык лошадиный знает. Подходит к повозке и говорит – ну Зорька, Звёздочка, пошли раненым подмогать. Вожжи только от камелька отвязал, а они сразу с места рысой. И сразу туда, к окопам, где раненые бойцы. Василь Иваныч с санитарами грузят раненых на повозку – одного, другого, третьего, кругом снаряды рвутся, а лошади приседают на задние ноги, храпят, крутят белками глаз, сами ни с места и на вожака своего поглядывают. А он положил последнего раненого на телегу и говорит ласково: - Ну, сестрички вы мои милосердные, теперь аккуратненько, и поживей, к палаткам. Сам рядом бежит, вожжей не трогает, руками раненых придерживает и подбадривает: Терпите, мужички, уже немного осталось. А кони сами поспешают куда надо. Санитар, который с ним был, чуть не обалдел. - В жисть – говорит, - такого не видел. А начальник госпиталя, капитан медицинской службы Кацнельсон Исаак Иосифович, сложил руки на груди и говорит: - Да Вы, Василий Иванович, совершенный кудесник. Обязательно Вас к награде представлю. А он мужик твёрдый, чего зря говорить не будет. Это человек особливый, уважительный. Он со всеми на Вы обходится. И с санитарами, и с ранеными, и с нами – солдатами. Солдата, - говорит, - в первую очередь беречь и уважать надо. Без него, мол, никакая победа не состоится. На нём любая война держится. Даром что имя у него мудрёное, ненашенское, а мужик он – кремень. Взводный расказывал как под Москвой в сорок первом зимой делал Исаак Осипыч операцию одному молоденькому лейтенанту. Разворотило тому живот осколком. Склонился доктор над раненым и спокойно делает своё дело. А снаружи доносится сплошной грохот от разрывов вражеских снарядов. Вдруг Осипыч как зарычит по - звериному. Лицо сделалось полотняным, глаза навыкат, зубы стиснул. Мычит, а сам продолжает ровненько шов накладывать. Положил последний стежок, обрезал нитку и тут же на пол рухнул. Глянули, а под ним лужа крови. Оказывается, когда он раненым занимался, минный осколок палатку пробил и в бедро, на всю глубину ему врезался. Вот и зарычал сердешный. Боль-то зверская. А ведь терпел до последнего. Когда его хотели в Москву переправить, он своему помощнику резко так сказал: - Нет, Павел Григорьевич, не время мне по столичным госпиталям отлёживаться. Так и сделали ему операцию в своём полевом госпитале. А стал немного подниматься, сразу к операционному столу. Правда, без бадика и сейчас ещё ходить не может. А на меня говорит – кудесник. Ну, какой я кудесник. Ведь мы, как только тяжелораненых с позиции доставили и передали в операционную палатку, я сразу к лошадям. Расцеловал их, блаженных, развязал мешок табельный, достал свой кусок хлеба и разделил им пополам. Хлеб - то нормальный у нас и для солдат редкость, а лошадкам моим и подавно лакомство. Поговорил я с ними ласково, поблагодарил за службу, попоил и овса на мешковину насыпал. Уплетают за обе скулы, трутся губами об мои плечи. Вот от того они ко мне с понятием. А письмо я Вам пишу, почитай, неделю. Как только выберется затишье, я опять за карандаш. Не так давно получил письмо от Егора Трубникова. Он в госпитале под Волоколамском лежит. Отвоевался Егорка. Ногу ему оторвало на мине. Прописал он мне, как Саньку Сидорова убило прямо у него на глазах. Поднялись они в атаку на немецкие позиции. Бегут рядом – винтовки наперевес. Вдруг Санёк ойкнул негромко, штык в землю и завалился на бок. Егор глянул, а у того дырка во лбу и кровь хлещет. Даже не копнулся. И остановиться нельзя – атака ведь. Пробежали ещё метров триста, а там поле минное. Начали наши солдаты рваться на минах. Кто за подорвавшимися следом был, те добежали до вражеских окопов. Немцы штыковую не выдержали и вдарились бежать. А на войне оно ведь как, раз побежал, то остановиться трудно, что вперёд, что назад. В том бою Егор как раз на мину-то и напоролся. Саньку-то жалко, страх как. Совсем молодой был. И двадцати восьми не сравнялось. Мы ведь с ним двоюродные. Да и у Егора нога-то не отрастёт. Ему её по самую сурепицу откромсали. А что поделаешь, это война. Тут только на удачу и можно расчитывать. Как говорится – чему быть, тому не миновать. Главное, Вы берегите себя. Старайтесь не болеть, держитесь друг за дружку. И ты, Маня, крепись. Помни, что жизнь нам с тобой предстоит долгая и счастливая. А на фронте бойцу самая главная поддержка – это винтовка, да уверенность в том, что жинка его дома ждёт преданно. И я знаю точно, что ты у меня, Маня, надёжная, как винтовка моя. Вы для меня друг от друга нераздельные. Я как получил свою трёхлинейку, так на прикладе ножичком некрупно и вырезал «Маня». Взводный увидал это, долго отчитывал меня. - Всыплю - говорит, - тебе, Попов, за порчу военного оружия, мало не покажется. Долго потом еще ворчал. А на другой день подходит, сел рядом на снарядный ящик, протягивает кисет – на, - говорит, - закури, Василий. Ты сердца на меня не держи. Сгоряча это у меня вчера так получилось. Накрутил мне ротный хвоста не за мои провинности, вот я на тебе зло и сорвал. А мужик ты, вижу, правильный. Наш, крестьянский. Ты б одолжил мне ножичек, Вась. Хочу тоже с Глашей своей постоянно быть вместе и в строю, и в окопе. Я на войну ушёл, а она пятым тяжёлая осталась. Всё может и ей от этого легче будет. Дал я ему ножичек и вырезал он аккуратненько «Глашу» на своём прикладе. А потом, смотришь, весь взвод с винтовкаёми повенчался. Смеются довольные солдаты: - Это ты нас, Василь Иваныч, всех сизнова поженил. Эх, Маня, как же я по тебе истосковался. Последнее время часто стал во сне тебя видеть. Чуть забудусь в окопе, либо возле повозки санитарной, сидя на снарядном ящике, как затишье немного выдастся, и сразу тебя вижу. Подходишь ты ко мне легонько так, будто по воздуху. И сама вся прозрачная. Положишь мне ладошки на грудь и глядишь на меня своими синими, в слезах глазами. Потом улыбнёшься, грустно так, одними краешками губ и спрашиваешь: - Что же, ты, Васятка, так долго не идёшь ко мне. Разве не чуешь, как плохо мне без тебя приходится? Хватаю я тебя в охапку, прижимаюсь к тебе и целую тебя в мокрые от слёз глаза, волосы смоляные, шею твою белую и груди упругие. Шепчу громко при этом, Маня, ненаглядная ты моя, жизнь ты моя светлая. И просыпаюсь от этого громкого шёпота. И вижу, что сижу я на чепурках в грязном, сыром окопе, а обнимаю и целую винтовку свою армейскую. Вот, Маня, какие сладкие и тоскливые видения меня порой одолевают. Ну, ничего, вот разобьём, Бог даст, фрицев проклятых, ох, и отпразднуем мы с тобой свиданице. А пока прощайте, мои милые, родные. Сейчас отнесу письмо политруку. Он потом отправку обеспечит. Всем, кто знал и помнит меня, привет передавайте.

Навсегда Ваш. Попов Василий Иванович.

6 августа 1943 года

Калининский фронт.

Слишком долго кружилось по дорогам войны письмо Василия Ивановича, отыскивая путь к родимому дому.

Но похоронка оказалась проворней. Поэтому-то и радость от запоздавшего фронтового треугольника была недолгой

В семье Поповых старались не заводить разговоров о Василии Ивановиче, чтобы не обострять горя и не напоминать лишний раз детям о постигшей их участи. Прасковья Никитична часто молилась, крестясь и всхлипывая перед святыми образами. Просила Всевышнего принять сыночка в Рай и ниспослать защиту и покровительство деткам его - малым сиротам.

Маня, уходя в ригу, давала волю слезам. Рыдая, она вполголоса причитала: - Эх, Васятка, Васятка, что же ты наделал. Как же ты не сберег себя. На какие муки и страдания оставил ты нас. Неужель не мог пригнуться от пули проклятой? За что ж кара такая всей нашей семье? За какие грехи мы заслужили такое наказание? Но, переведя взгляд на небольшую иконку Спасителя, приделанную Василием много лет назад на стержневом столбе, она спохватилась. – Прости, Господи, за слова мои. Спасибо тебе, Отец наш небесный, за то, что даешь мне силы и терпение выдерживать все испытания посланные тобой. За деток наших спасибо и за родителей добрых. За жизнь нашу трудную, но бесценную. Затем она вытирала слезы концом батистовой косынки и шла управляться по хозяйству, стараясь никому не показывать своих переживаний.

Свекор со свекровью сноху продолжали называть ласково Маней, а в колхозе и по соседству и даже самые близкие подруги, уважительно - Мария Гавриловна, или просто Гавриловна. Тем самым выражая искреннее уважение к этой женщине, пережившей столько лишений, но сохранившей твердость духа, доброе сердце и отзывчивость. К ней многие шли за советом, делились с ней и печалью, и радостью. И к каждому она находила слова ободрения и поддержки. Она продолжала работать в колхозе. Летом - на свекле, зимой - свинаркой. Иван Федорович работал в «раймолоко» сливачом. Дома хлопотала Просковья Никитична. Было трудно, но справлялись. Отношения между домочадцами сохранялись ровные и уважительные.

В феврале сорок четвертого семью Поповых опять постигло несчастье. От крупозного воспаления легких умер Коля. Бегали ребятишки на речке, гоняли по льду деревянный кругляшок, булдыжниками от подсолнуха. Разгорячились, душа нараспашку. Ну и, как в таких случаях всегда бывает, пили воду прямо из проруби. Другие вроде ничего, а Коля простыл. Да так, что и спасти не удалось, а было ему в ту пору тринадцать лет от роду. Сильно переживала вся семья Колину смерть. Как сокрушался Иван Федорович. Ведь Коля был последним из прямых продолжателей рода Сидоровых по мужской линии. Но с судьбой не поспоришь. Видно так было угодно Господу Богу.

В один из июльских дней того же года Иван Федорович сдавал на «молошной» собранное молоко. Пока приемщик сливал в чан привезенную продукцию, Иван Федорович с мастером раймолоко, Крутских Семеном, отойдя в сторонку, стали обсуждать вопросы, касающиеся новых условий поставок молока. Разговор они вели стоя под высоким дощатым стеллажом, на котором просушивались, промытые и стоящие вверх дном, фляги. По стеллажу расхаживал Фролов Славка, молодой рабочий раймолоко, и изредка встряхивал фляги, удаляя остатки воды. На самой середине дощатого настила, Славка поскользнулся и упал. Стеллаж, нагруженный флягами, затрещал, разломился пополам и рухнул, прямо на стоявших внизу мужиков. Тяжелые фляги посыпались на несчастных, нанося им беспощадные удары. Крутских Семена, с размозженной головой, без признаков жизни вынесли во двор. Ивана Федоровича отвезли в больницу с поврежденным позвоночником и сломанными ребрами. А Славка Фролов, упав со стеллажа, даже не поцарапался. Только, ушибся слегка. Семена схоронили. Иван Федорович пролежал в больнице три месяца. Ребра за это время поджили, но позвоночник продолжал нестерпимо болеть, а ноги совсем не слушались. Так и остался он навсегда неходячим.

ГЛАВА - 32

ПОБЕДА

Весть о конце войны ворвалась в хату Поповых майским, дождливым утром с причитаниями соседки, тётки Настёнки. Ой, Маня, - голосила Настёнка. – Война – то кончилась. Нынче в районе обьявили. Горешные мы с тобой, горешные. Кок же это Господь не дал нам с тобой радости – то? Не ссудил мужикам нашим дожить до такого дня. Продолжая причитать, Настёнка уткнулась Марии Гавриловне в плечо, вздрагивая от рыданий.

Уймись Настёнка, сочувственно гладя соседку ладошкой по голове, утирая свои глаза концом фартука, тихо прошептала она.

Дед Иван, услышав разговор снохи с Настёнкой, попробовал - было подняться с постели. Но боль только вырвала из груди сдержанный стон. Мария Гавриловна наклонилась над ним.

- Ты что папаша? - участливо спросила она.

- Мне бы сесть, - морщась от боли, прошептал свекор.

Она помогла ему сесть на конике и подложила под спину травяной валик. Свесив с лавки затекшие ноги, Иван Федорович потер ладонями онемевшие колени, глубоко вздохнул и, перекрестившись на икону Спасителя, необычно громко и твердо произнес: - Ну, слава Богу, наконец-то дождались.

Слёзы текли по его небритым щекам. Он не стеснялся слёз и не вытирал их. Подобие улыбки выразилось на его измождённом, пожелтевшем, но удивительно добром и радостном лице.

- Победили. Победили. Жива Россия, - глядя в окошко, чуть слышно шептал Иван Фёдорович. Слезы текли по его шаршавым, изуродованным пожаром щекам. - Это Василий наш и такие же бойцы, как и он, вечная им память, дали нам всем возможность дожить до этого дня. Так что, не след нам с вами ставить участь свою выше радости всего народа. Нынче по всей земле у людей праздник. И мы тоже будем с вами праздновать. А то, что мужики наши погибли, тут ничего не поделаешь. Знать такой выпал жребий. Без жертв в войне побед не бывает. Будем детей их растить и хранить о них добрую память. Держаться будем крепче друг – за - дружку и выручать в трудную минуту. А день нынешний станет священным праздником для всех нас. И давайте-ка мы его отметим нынче со всем народом, по всем сложившимся правилам. Поднимай, Маня, девчонок.

За занавеской всхлипывала баба Параша. Настёнка вытерла фартуком слезы. Вздохнув, она погладила по плечу Ивана Федоровича и с благодарностью произнесла:

- Правильно говоришь, Иван Федорович. Слезами погибших не воротишь. А то, что войне конец - это истинный праздник. Долго мы все его дожидались. - И она, прикрыв рот ладонью, торопливо вышла из избы.

Вскоре в Хаву стали возвращаться солдаты с войны. Сколько было радости в тех семьях, куда вернулись фронтовики. Вовка Никульшин, двоюродный брат Валюшки, на два года старше нее, расхаживал по Табатеру в отцовской пилотке, которая была ему по самые уши. Он то и дело приподнимал ее над глазами, что бы видеть перед собой дорогу. Ребятишки с завистью смотрели на необычный вовкин головной убор. Каждому хотелось примерить на себя, много повидавшую за эти годы, пропахшую гарью пожарищ и пылью военных дорог, выцветшую солдатскую пилотку с маленькой пятиконечной звездочкой. Вечером табатерская малышня собиралась у Кижановой ямки. Так называлась неглубокая балочка, поросшая густым мурухом. На ее пологом дне постоянно синела зловонная лужа прокисшей сыворотки, вытекавшей из-под ворот «молошной». Несмотря на отвратительный запах, пропитавший воздух, и злых зеленых мух, шнырявших вокруг, это было излюбленным местом для игр. Здесь, на широкой лужайке, дети целыми днями гоняли в салки, играли в ножички и лапту. Нынче все сгрудились возле Вовки Никульшина, который был в отцовской пилотке, а на вельветовой жилетке красовалась медаль " За отвагу". Ребятишки смотрели на него с такой завистью, будто не отец Вовки, а он сам пришел с войны победителем. Напустив на себя фарсу, отклячив нижнюю губу, Вовка смотрел поверх ребячьих голов. Подражая отцу, вставляя в каждое предложение к делу и не к делу слово " понимаешь" он рассказывал: " А вот ету медаль, понимаешь, папашке дали за геройство. Он, понимаешь, сто немцев поймал. Они, понимаешь, немцы-то, как увидели, что папашка на них винтовку наставил, так, понимаешь, сразу и сдались. Вот потому и война, понимаешь, кончилась. А товарищ Сталин, понимаешь, ему за это медалю дал».

Валюшка вдруг поднялась с корточек и, заревев, побежала домой. Уткнувшись в подол бабы Параши, штопавшей у суднего окна суконные носки, девочка, икая и размазывая по щекам слезы, причитала: - Почему у Вовки и пилотка, и медаль, а у меня ничего. И папки-то самого нет. Он что никак немцев не победит? Почему Вовкин отец победил, а мой нет? Он что слабже дяди Коли?

Сжалось сердце старой женщины. Сдавила грудь горькая тоска, вот, вот вырвется боль наружу слезами и стоном. Нельзя показать при ребенке свою слабость. Но нужных слов утешения не находилось. Бабушка лишь гладила по головке внучку и, вытирая концом косынки набегавшие слезы, тихонечко шептала: - Ничего, Валюша, ничего, внученька, как – нибудь переживем, не одни ведь только мы нынче в бльшом горе.

ГЛАВА - 33

ПОЖАР

В рождественскую ночь сорок седьмого, уже под утро, Мария Гавриловна проснулась от непонятного гула. Будто ветер в трубе гудит. Но вьюшки закрыты, а метель улеглась еще с вечера. Мария Гавриловна, приподняв занавеску, выглянула в окно. За окном было светло, как днем. Но свет этот был какой-то грязновато-багровый, и метавшийся по двору. Не сообразив сразу, что происходит, Мария Гавриловна обула на босу ногу валенки, накинула прямо на ночную рубаху старый полушубок и открыла дверь в сени. В хату, через открытую дверь рванулся клуб жаркого дыма, вызывая удушье. Деревянные стены просторнных сенец полыхали огнем, тугими спиралями обвивавшим каждое бревно. Огненным полотном навис потолок, готовый рухнуть в любую минуту. Мария Гавриловна, с криком:

- Папаня, мы горим, - бросилась в хату.

- Давай я тебе помогу, - пытается приподнять она порализованного свекра с дощатого коника.

-Маня, отойди, не трать время, спасай деток.

Те не могут понять, что происходит, упираются, ревут. Мать вся в слезах тащит их в сени, где бушует огонь. Обжигая руки о раскаленную щеколду, с трудом открыла, уже горящую дверь, и вытащила на улицу, закутанных в одеяла, орущих от страха и холода, девчонок. Посадив их прямо в сугроб на одеяло, подальше от пожарища, женщина бросилась в хату, пытаясь спасти старика. Иван Федорович отстранил ее.

- Я сам выползу. Девчонкам захвати, что успеешь. А то погибнут на морозе.

Проснувшиеся от шума, соседи пришли на помощь, и стали тушить горевшую хату. Через разбитые окна успели вытащить кое - какой скарб. Валюшка, закутанная в чью-то шаль и стеганое одеяло, сидела на каком-то ящике и со страхом смотрела на то, как листы железа, раскалившись от огня, скручиваясь и извиваясь, срывались с крыши, и падая в снег, поднимали столбы пара. Вскоре мужики вытащили из пылающих сенец деда Ивана. Одежда на нем горела, лицо было до неузнаваемости черное и страшно распухшее. Он не подавал признаков жизни. Его обсыпали снегом, чтобы затушить тлевшуюся одежду, потом положили на сани, в которых приехали мужики тушить пожар, и повезли в больницу. Жуткое зрелище представляла, совсем еще недавно большая с голубым резным крылечком и белыми наличниками окон, милая хата. Сейчас это были только закопченные стены, обугленные головешки сенечных бревен, да возвышавшаяся над всем этим, как будто плачущая, черная печная труба.

Нину приютили Архиповы. Тоня училась в Березовском сельхозтехникуме, а Валюшку на время взяли к себе дальние родственники из Тарасова порядка.

Тысяча девятьсот сорок седьмой год выдался голодным. Страна никак не могла оправиться от потрясений самой страшной из всех войн, которые пережило человечество. А тут и сама природа, казалось бы, решила отомстить неизвестно за что, нашему многострадальному народу. Страшный неурожай постиг сельское хозяйство. Голод уносил тысячи и тысячи жизней. Умирали старики, пухли от голода дети. Трудно представить эту картину тому, кто не испытал на себе того лихолетья.

Но каким бы ни было голодным и тревожным детство, оно все равно детство. И в нем всегда находится место для игр, радости и озорства. Почти в каждом дворе было по трое, четверо, а то и пятеро детей. В большинстве семей отцы погибли на войне. Матери от зари до зари на работе в колхозе. Малышей, если не было в семье дедов, оставляли на старших детей и те исправно выполняли обязанности нянек. Жизнь полностью подчинялась правилам улицы. Более проворные выходили в лидеры, хотя в любом конце, любого порядка, были свои заводилы, чудики и забияки. Но в целом, каждая возрастная группа сосуществовала мирно и дружно. Ребятишки тянулись друг к другу, так как любая игра в те времена обязательно предусматривала достаточно большое количество участников. Взять лапту, салки, футбол или тентер-зуб. Одному или вдвоем не поиграешь. И, как правило, все ребятишки этого местечка хорошо знали друг друга.

Рядом с теткой Катей, куда привели Валюшку, жили Мязины. Их Лешка – вихрастый, коренастый парнишка, был непоседой и жутким неслухом, с необычной кличкой Жаворонок. Валюшке он нравился своей непосредственностью и веселым нравом. Лешка, с первых же дней Валюшкиного здесь появления, взял ее под свое покровительство. Брал с собой на речку, где вместе с ребятишками старой плетушкой ловил шустрых вьюнков и толстеньких пескариков, линьков и прочую рыбную мелочь. Все звали Лешку Жаворонком. Он охотно отзывался, но сразу насупливался, если с этой кличкой к нему обращалась Валюшка. Девочка недоуменно пожимала плечами. Что тут такого? И лишь позже она узнала от лешкиных сверстников о курьезном случае, произошедшим с Лешкой в прошлом году и закрепившим за ним это забавное прозвище. А случилось вот что.

ГЛАВА - 34

ЖАВОРОНОК

В свои девять лет Лешка Мязин был, сущий сорви - голова. Он постоянно ходил с рогаткой по порядку, не давая покоя ни мелким пташкам, ни домашней птице.

Накатав из глины шариков, величиной с лесной орех, Лешка высушивал их на солнышке и использовал в качестве боеприпасов для рогатки в охоте на пернатых. Ни жалобы и угрозы соседей, ни ругань матери и сестер, ни, даже довольно частые порки, на него не действовали. Вместо отобранной матерью рогатки, у него вскоре появлялась другая рогатка, точь в точь как прежняя. Она была выстругана им же самим из кленовой ветки, с резинками от старых галош - «армяшек». До позднего вечера Лешка гонялся за воробьями, которых в Верхней Хаве именовали чилятами. Не упускал стрелок возможности поупражняться в меткости и по курам родного деда Панкрата, жившего от Лешки через дорогу напротив. Дед Панкрат нередко проводил с Лешкой воспитательную работу, но строго не наказывал. Внуком дед дорожил, так как он был последним и единственным наследным мужиком в панкратовом роду. Погибший на войне любимый сын Григорий оставил после себя троих дочерей и младшего Лешку, который схож был с Гришанькой в детстве, как две капли воды.

Григорий был высокий красивый мужик, с густой шевелюрой темных волос, улыбчивым смугловатым лицом и большими карими глазами. Рос он спокойным и послушным мальчиком. Хорошо учился в школе. По окончании Тарасовской семилетки поступил в Богучарский педтехникум. С отличием закончил его и приехал работать в ту же школу, где когда-то учился сам. Слыл Григорий образованным человеком и умелым преподавателем. Преподавал он физику. Каждый день тщательно готовился к занятиям. Его любили и ученики и весь коллектив, в котором он работал. На войну Григория забрали в первые дни мобилизации. Воевал он в танковых частях. В самом конце войны Григорий погиб уже на подступах к Берлину. До сих пор все, кто знал Григория, вспоминают его как человека, на которого многим стоило бы ровнять свою жизнь. Вот и хотел дед Панкрат, чтобы сын Григория вырос таким же воспитанным, добрым, грамотным и, уважаемым среди односельчан, человеком. Но Лешка рос совершенно неуправляемым сорванцом. Стиснув зубы, он молча переносил очередную материну взбучку и продолжал вести себя так, как сам считал нужным. Даже с еще большей дерзостью и злостью. Для него теперь не было более ненавистных врагов, чем те, кто чирикает, крякает, кукарекает и квохчет. Если продолжать давить на Лешку силой и угрозами, мыслил дед Панкрат, мальчишка может, в конце концов, перенести свою ненависть к птицам на окружающих его людей. И тогда он пропал. Это будет такой зверь, которому укороту никто не придумает. Дед Панкрат долго прикидывал в мозгах как же отучить внука от дурной тяги к уничтожению птиц. Как-то в жаркий июльский полдень дед Панкрат пошел на гумно. Справив большую нужду, он прикрыл это дело старой соломенной шляпой. Лешка, тем временеменем, сидел перед домом на худом деревянном корыте возле колодезьного журавца. Сопя от сосредоточенности и шевеля губами от напряжения, он привязывал суровой ниткой полоску резины к оструганной рогатульке. Работа уже подходила к концу, когда раздался радостный голос деда Панкрата: - Лешка, давай скорей суды. Ты глянь, чаво я поймал. Лешка поднял голову: - Чаво поймал? - переспросил он деда, вытянув шею и открыв рот от любопытства. - Давай скорей – с нетерпением замахал рукой дед, – неровён час, упустим. Бросив недоделанную рогатку, Лешка опрометью кинулся через дорогу и подбежал к деду, поджидавшему внука за избяным углом. Дед приложил палец к своим губам и заговорщицки прошептал: - Смотри только тихо. Я тут жаворонка поймал. Вон шляпой накрыл. У меня руки старые, корявые могут и упустить, А ты у нас дюже на всякую птицу шустрый. От тебя не уйдет - На цыпочках оба подкрались к шляпе. - Я сейчас приподниму край - шептал дед Панкрат, - а ты, Леш, аккуратненько рукой залезь туды и, как только почувствуешь что-то мягкое и теплое, сразу крепко хватай.

Сердце молодого охотника выскакивало из груди от волнения и азарта. Когда он схватил искомое, дед Панкрат поднял шляпу и спокойно сказал: «Поймал, вот и неси домой, похвались матери». Взял шляпу под мышку и, неспеша, пошел в избу. Разжав кулак, Лешка не сразу сообразил, что произошло. Но, вскоре, увидев, что им поймано на самом деле, он разразился таким ревом, что на улицу выскочила испуганная лешкина мать с сестрами и соседка бабка Наташа, пытаясь выяснить, что случилось. Рыдающий Лешка долго не мог толком объяснить, как он вляпался в такую неприятность. Деду Панкрату сноха потом вычитала упрек за столь непедагогичную выходку. Но, что удивительно, Лешка с тех пор никогда не брал в руки рогатку. А вот прозвище «Жаворонок» осталось с ним на всю жизнь.

ГЛАВА - 35

ХОМИЧ

В середине августа сорок седьмого года Валюшка, Вовка Крутских, Беляев Толик и Мязин Лешка сидели на старых саманах возле колодезного сруба. Они с интересом наблюдали, как осы, одна за другой, лазили в круглое гнездо, под трухлявой доской. Гнездо осы построили в виде шара, прикрепив к деревяшке тоненьким жгутиком. Осы сновали взад и вперед, не обращая внимания на сидящих рядом, ребятишек. Лешка, пояснял, что если бы они заметили осиное гнездо весной, то тогда можно было бы из него набрать мед. А теперь они мед поели и готовятся в зиму спать, как медведи. Лешка был старше своих собеседников года на три и в правоте его жизненного опыта никто из присутствующих не сомневался. Он хотел, было рассказать еще что-то о жизни насекомых, но общее внимание привлек гул автомобильного мотора, все явственнее доносившегося со стороны Собачьего ящика. Так называли небольшой проулок, ведущий от дороги к Сеняткиному ручью.