Он надежду сиротке в пути подает.

- Ну, надо же до такого додуматься, - осуждающе покачал головой Алексей. – Откуда такой пессимизм? Чистейшая меланхолия. Какое-то упадничество. Видите ли, она обездоленная. Да почти в каждой семье погибли отцы. И что, все они обездоленные? Да разве не видно, как Коммунистическая партия и Советское правительство заботится о своем народе, постоянно улучшая нашу жизнь? Но вы послушайте дальше, что она конспектирует в этом своем дневнике:

- Для меня ты красавица, и красавица желанная моему сердцу, нежная, воздушная. Я заставлю мир признать тебя красавицей. Я разодену мою Джен в кружева и шелк и украшу ее волосы розами. И я покрою головку, которую люблю, бесценной вуалью.

- Что это? – Алексей поднял над головой валюшкин дневник. – А это – не что иное, как пропаганда чуждой нашему образу жизни буржуазной безыдейности. Видите ли, стишок ей понравился. В каждой строчке - Бог, ангелы. Фу, даже читать противно. А ведь комсомолец, как и коммунист, должен быть воинствующим атеистом. О чем она мечтает? Чтобы весь мир признал ее красавицей. В эти годы она уже думает о любви. Налицо моральное падение школьницы. Что она пишет: - мне никогда раньше не приходилось читать ничего подобного.

Выходит, по сравнению с этим романом поэма Маяковского «Владимир Ильич Ленин», «Война и мир» Льва Толстого или «Думы о Родине» Сулеймана Стальского, ничто. Сколько великих писателей породила Советская земля. А ты, Валентина, променяла их произведения на пошленькие повествования продажных буржуйских писак, стремящихся отвлечь таких вот слабодушных граждан от претворения в жизнь великих идей построения коммунизма.

И если сегодня строго, раз и навсегда, не осудить поступок комсомолки Поповой, мы в дальнейшем можем получить еще более плачевные примеры подобного разложения личности. Алексей, сделал громкий выдох, словно вынырнув из морской пучины и сел на стул, барабаня пальцами по обложке валюшкиного дневника.

- Дайте, я скажу, дайте я скажу, - нетерпеливо вытянула вверх руку Крестникова Раиса, сидевшая возле окна за партой без обеих крышек. И, не дожидаясь предоставления ей слова, встала возле облезлого подоконника. – Мне кажется, - срывающимся от волнения голосом, начала она – мы совсем не о том ведем разговор. Здесь надо осуждать не Валюшку, а того прохвоста, который без спроса залез в её портфель. И Елена Федоровна поступила нечестно, прочитав дневник, заварила всю эту кашу. А ведь читать чужие письма, чужие дневники и, тем более, посвящать в их содержание посторонних, очень непорядочно.

- Что я слышу? - поднялась из-за учительского стола дородная Елена Федоровна, исполнявшая обязанности классного руководителя вместо заболевшей Веры Ивановны и имевшая среди учеников прозвище Канцлер.

ГЛАВА - 40

САБЫКИНЫ

Елена Федоровна - жена заведующего районо Сабыкина, бывшего работника МГБ. Год назад они приехали в Верхнюю Хаву из Западной Украины. Квартиру им дали в деревянном бараке около больницы. Какое-то время подполковник Сабыкин работал в военкомате, но вскоре возглавил районный отдел народного образования. Он всегда ходил с чисто выбритым лицом, гладко причесанным, в военной форме без погон, с орденскими планками на кителе. На ногах белые, тонкого войлока бурки с калошами, независимо от температуры воздуха и состояния погоды. Он был высок, сухощав, при ходьбе слегка сутулился и руки держал вдоль туловища, а не размахивал, как остальные люди. Лицо было с множеством мелких морщинок вокруг глубоко посаженных черных глаз.

Его никто не видел улыбающимся. И никогда они не появлялись вдвоем с женой на людях. Даже в кино ходили по одному.

У них две девочки - близнецы, восьмилетние Маша и Даша. Прислугой в семье Сабыкиных была Лида Ермолина, жившая напротив паровой мельницы.

Сорокапятилетняя, с бельмом на левом глазу, рябоватая толстушка, одинокая Лида была женщиной работящей, добросовестной, аккуратной и исполнительной. Она хорошо готовила, любила детей и следила за чистотой и порядком в доме. Главным качеством Ермолихи, так ее называли в округе, было любопытство и умение раскрывать чужие тайны. Она получала величайшее наслаждение, глядя на то, как округляются глаза товарок от поведанных ею секретов.

Так что, вскоре в Хаве многие узнали, что после войны капитан Сабыкин Сергей Тихонович был направлен служить в Яремчу, живописный поселок на реке Прут, до 1939 года принадлежавший Польше. Неподалеку отсюда, у местечка Делятин, в августе сорок третьего геройски погиб комиссар партизанского соединения Ковпака генерал-майор Руднев Семен Васильевич. Бандеровцы в своей борьбе за самостийную Украину использовали лозунг - «Бей фашистских захватчиков и советских оккупантов».

Прекрасное знание местности, четкая организация партизанской войны, жесткая дисциплина и поддержка местного населения, давали серьезные козыри в руки этим поборникам свободы. Долгое время они надеялись на то, что Советская армия, занятая в деле разгрома еще сильного и боеспособного фашистского монстра, откажется от борьбы с украинскими националистами. Но они просчитались. После окончания войны в Западную Украину были дополнительно направлены, прошедшие фронтовую закалку воинские подразделения и специально обученные отряды НКВД и НКГБ.

Сабыкин был назначен начальником оперативного отдела центра по ликвидации бандеровских банд, наводнявших после войны Западную Украину. Сергей лично руководил многими боевыми операциями. Был грамотным организатором и отважным воякой. Вскоре он был замечен начальником гарнизона генералом Парамоновым и в июле сорок шестого, получив очередное звание, переведен на работу в штаб.

Федор Павлович Парамонов был очень добр и внимателен в отношениях с новым начальником штаба. Много проводил времени в беседах с ним, помогал разобраться в сложных вопросах штабной работы. Зная, что семья Сабыкина погибла в самом начале войны, в Бобруйске, Федор Павлович по-отечески жалел начальника штаба и часто приглашал его на чашку чая в свою иванофранковскую квартиру.

Жена генерала, Нелия Леонидовна, полная улыбчивая блондинка, души не чаяла в красивом разговорчивом майоре. Вместе с дочерью Леной они готовили к его приходу много вкусной еды и всячески окружали его вниманием и заботой. За короткое время он стал прямо-таки членом генеральской семьи.

Как-то генерал с женой уехали на неделю во Львов в гости к родственникам. Перед отъездом они просили Сергея Тихоновича навещать Лену, чтобы ей не было без родителей одиноко. Сергей Тихонович добросовестно выполнял их просьбу, каждый вечер, бывая в генеральском доме. Молодые люди подолгу засиживались у самовара, обсуждая самые различные темы.

Лена перед самой войной закончила десять классов и собиралась поступать на иняз Киевского университета. Она хорошо знала немецкий язык. Свободно говорила и читала немецкую литературу без словаря. Жили они на Крещатике в большой трехкомнатной квартире. Отец, в то время полковник, работал в наркомате КГБ Украины. Нелия Леонидовна занималась домашним хозяйством и воспитанием дочери. Начавшаяся в июне война нарушила планы девушки.

В войну вместе с матерью Лена жила в эвакуации в поселке Алферово Читинской области у дальних родственников отца.

Сам Федор Павлович с первых дней войны ушел на фронт. Он был одним из инициаторов создания заградотрядов и авторов текста приказа «Ни шагу назад».

Редкие, скупые на слова письма, Парамоновы ждали с нетерпением, так же как и все те, кто проводил на фронт близких людей. В Алферове Лена работала в школе пионервожатой. Сразу же после войны отец, получивший уже звание генерала, забрал их к себе в Западную Украину, где он занимался вопросами организации борьбы с противниками советской власти. Все Закарпатье в то время буквально кишело бандеровцами и прочими отщепенцами. Сейчас, в сорок седьмом году, обстановка на этой территории стала более-менее терпимой и в этом, несомненно, как она считала, была большая заслуга ее отца генерала Парамонова.

Лена встретила Сергея Тихоновича у порога. Улыбаясь, чмокнула его в щеку, приняла из его рук цветы и шампанское.

- Разувайтесь и проходите, Сережа, - проворковала она, впервые назвав его просто по имени.

Майор был на много лет старше ее, и он как-то неловко себя почувствовал – «уж не насмехается ли она над ним, подчеркивая его старость». Но тут же прогнал эту мысль. Его имя произнесено Леной так нежно и ласково, как может произнести только самый близкий и добрый человек.

Стол в зале был накрыт на двоих. Рядом со столом в деревянной кадке стоял огромный, под самый потолок, темно-зеленый фикус. На полированной тумбочке, новенькая радиола распевала «рио-риту». Домашний уют подчеркивал необычайный запах жареной картошки с салом и луком. У Сергея подвело желудок от голода. Но он старался не подавать вида.

- Леночка, вы так прекрасно выглядите, - начал он разговор с комплимента хозяйке.

- Нет, нет и нет, - запротестовала Лена. – Никаких разговоров. Немедленно мыть руки и за стол. Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Это сказал еще древний философ.

Сергей не стал уточнять, кому принадлежат эти слова, но с древним философом был солидарен. Сев за стол, он откупорил шампанское и наполнил бокал шипучим напитком.

- За Вас, Леночка, - и он поднял бокал.

- За нас, Сережа, и она чокнулась с ним и поднесла бокал к губам.

Сергей с жадностью набросился на еду, а Лена с удовольствием наблюдала за ним, подкладывая ему в тарелку закуски. Утолив голод, Сергей предложил выпить за родителей Лены. Тост был принят. Затем он предложил выпить за Победу. За Победу над фашистами и всякого рода проходимцами, пытавшимися здесь в Закарпатье столько лет противостоять воле великого Советского народа, воле великого Сталина.

- Ну, для такого тоста следует использовать более подходящий напиток - заулыбалась Лена, вставая из-за стола. Подойдя к старинному серванту, она взяла с полки початую бутылку армянского коньяка, и поставила на стол. – Когда мама с папой уезжали, мы выпили по рюмочке за легкую дорогу. Вы не будете возражать?

- Конечно, нет, - с готовностью произнес Сергей и налил коньяк в бокалы. – Какой замечательный коньяк, - похвалил он, накалывая вилкой кружок лимона.

- Да, коньяк неплохой, десятилетней выдержки, - подтвердила Лена, хотя сама не сделала ни одного глотка. – Сережа, давайте потанцуем. Мне так нравится фокстрот «рио-рита». – И она потянула кавалера на середину зала.

Весело щебеча, она кружила и тормошила, заметно отяжелевшего, Сергея. Вскоре его сознание окутало вязким туманом, ноги налились свинцовой тяжестью, и он провалился в небытие.

Проснулся Сергей утром от громких скандальных криков. Пытаясь понять, что происходит, Сергей осмотрелся. Он лежал на широкой белоснежной постели с высокими пуховыми подушками, слегка прикрытый тонким верблюжьим одеялом. Рядом, закрывая руками пышные груди, сидела совершенно голая, с заплаканным лицом, Лена. Напротив стояла Нелия Леонидовна и разгневанный Федор Павлович в генеральском мундире.

- Ах, ты, гнус паршивый, - вне себя кричал генерал, - Так-то ты отплачиваешь за доброе к тебе отношение. Втерся в доверие. Тебя пустили на порог, а тебе этого мало. В постель затащил генеральскую дочь.

- Бедная девочка, - пролепетала Нелия Леонидовна.

- Начальник штаба. Да тебя за это застрелить мало – все сильнее распалялся Федор Павлович.

- Только не это, только не это, папочка, - умоляюще произнесла Лена.

- Я не пойму, что происходит, - сердито проворчал Сергей, скинув с себя одеяло, пытаясь встать с постели.

- Ой, ой! – в ужасе закричала Нелия Леонидовна и закрыла лицо руками.

Сообразив, что он лежит нагишом, Сергей испуганно натянул на себя одеяло.

- Фу ты, мерзость, какая, - скривился генерал. – Вот сюда бы сейчас нашего начальника политотдела Зубенко. Посмотрел бы я на твою рожу тогда. Но, как бы то ни было, партбилета тебе теперь не видать, как и твоей должности.

- Папочка, миленький, ну зачем же ты так жестоко. Да еще и не разобравшись. Мы с Сережей любим друг друга. Он честный и порядочный человек. Он вчера сделал мне предложение. Я дала согласие. Благодаря нему Ваша дочь стала женщиной. Мы скоро поженимся.

- Ну, раз так, - генерал растянул губы в широкой улыбке, - тогда, ребята, простите нас стариков. А то я уж черт знает, что подумал. Хотя и уверен, что ты, Сергей, на подлость не способен, но, увидев все это, опешил.

-Федор Павлович, - взволнованно начал было оправдываться Сергей, но генерал остановил его.

- Ладно, ладно, зятек, все в порядке. Разобрались. Ну, слава Богу. Главное, что до мирового скандала дело не дошло. Лежите, отдыхайте. Сегодня выходной. Спешить некуда. Я и сам был молодым. Мать пока завтрак сготовит, а я за это время побреюсь.

Когда родители вышли из спальни, Лена обняла Сергея, поцеловала его в губы и прошептала:

- Как я рада, что все обошлось. Папа такой решительный. Он за меня на все пойдет. Он и вправду застрелить может. Я так испугалась.

Слегка отстранив Лену, Сергей, пришедший в себя от минутного потрясения, серьезно спросил.

- Лена, что произошло? Почему я здесь, в постели? Я ничего не помню. Со мной никогда раньше такого не происходило.

Лена откинулась на спину и звонко рассмеялась.

- Ну, милый, если бы с тобой такое раньше произошло, ты был бы уже не со мной. - А почему здесь в постели? - Так это я тебя должна спросить. Подхватил на руки, как пушинку, раздел и уложил в кровать. Помнишь, какие ты мне слова говорил? Ягодка моя, цветочек аленький. Жить без тебя не могу. Кроме тебя мне никто больше не нужен. Мы поженимся, как только вернутся твои родители. Как ты думаешь, что я должна была делать? Кусать и царапать любящего меня человека? За что? За то, что он хочет сделать меня счастливой? Это не логично. Тем более я давно убедилась в том, что ты честный человек.

- Лена, - задумчиво произнес Сергей, - я не мог говорить этих слов. Что-то тут не так.

- Да причем тут слова, - сладко потягиваясь, улыбнулась Лена. – Главное дело. А в деле ты настоящий Геракл. Да что там – Геракл. Ты настоящий тигр. Я думала ты разорвешь меня на куски. И я этого хотела. Ты настоящий мужчина.

Свадьбу сыграли скромно, в семейном кругу. Пригласили белобрысого начальника политотдела Зубенко с женой, генеральского заместителя Веретенникова и лучшую подругу Лены, портниху Галину Зацепач. Изрядно подзахмелев, Галина лукаво подмигивала Лене и, загадочно ухмыляясь, шепотом повторяла: «Ну, стерва, ну, молодчина. Все провернула, как надо». Сжав ладонь в кулак, она подняла большой палец и воскуликнула: «Во!»

Сергей безрадостно смотрел на всю эту суету и с грустью размышлял - Как же это ты, Серега, так дешево купился? Что ты натворил?

Ни о какой женитьбе он не помышлял. И, скорее всего, стал жертвой какой-то хорошо продуманной комбинации. Но какой, опытный начальник штаба разгадать не смог. И только когда через восемь месяцев родились крепкие доношенные дочери - близнецы, Сергей понял, что он у Лены был не первым. И что роковую роль в его судьбе сыграла початая бутылка коньяка с добавленным, наверное, в него снотворным. Но разбираться во всем этом было уже поздно. Кроме того, он боялся за свой партбилет, за должность и за жизненную карьеру в целом. Ибо в те времена МГБ было больше, чем власть.

С тестем вместе Сергей жить не захотел. И они с Леной ушли на квартиру в трехэтажный дом на улице Краснопартизанской.

В 1954 году, не нашедший общего языка с руководством, подполковник Сабыкин был направлен в распоряжение Воронежского УМГБ. В самом Воронеже ему должности не нашлось, и он согласился поехать в Верхнюю Хаву.

Там ему была обещана должность военного комиссара. Однако выяснилось, что военком в Хаве еще сравнительно молодой, с крепкими связями наверху. Майор Шамраев Степан Игнатьевич, так звали военкома, предложил Сабыкину поработать у него помощником, и тот согласился.

Сергей понимал, что изломал его судьбу тесть, к которому после женитьбы он не скрывал своей неприязни. А генерал, в свою очередь, требовал от зятя покорности и смирения. Значит, другого выхода не было.

Однажды Шамраев поведал Сергею о том, что скоро освободится должность заврайоно. С секретарем райкома разговор уже состоялся. - Пойдешь? Подавай рапорт об отставке. Выслуга у тебя есть. Тот утвердительно кивнул головой. Так Сергей Сабыкин стал гражданским человеком и возглавил районное образование.

Дочки росли. Елена Федоровна характером все больше походила на отца. Во всем старалась показать командные навыки и свое превосходство над другими.

Вот и сейчас, когда Раиса позволила себе упрекнуть ее в нечестности Елена Федоровна пришла в ярость:

- И это, Раиса, ты говоришь мне, чья молодость прошла в бандеровском окружении. В течение десяти лет моя жизнь ежедневно подвергалась опасности. Все это время я вместе со своим мужем, отцом и другими боевыми товарищами боролась с врагами нашей великой родины. За то, чтобы дать вам возможность жить свободно, спокойно учиться и затем работать на благо великого Советского народа. Чтобы вы, комсомольцы, выросли достойными продолжателями дела великого Ленина, а не отщепенцами, вроде твоего отца – предателя.

Раиса открыла рот от изумления, а затем заплакала и выбежала из класса.

ГЛАВА - 41

Г В А Р Д Е Е Ц

Отец Раисы, Крестников Митрофан Ильич, в войну прошел с боями от Ельни до Вены. Был дважды ранен. Но ранения случались не тяжелые и, всякий раз, подлечившись, он опять становился в строй. В освобожденной 14 апреля 1945 года от фашистов Вене, гвардии старшина Крестников был направлен в охрану речного порта.

День Победы в Вене праздновали пышно, весело. На улицах теплынь, и полно народа. К русским здесь относились с большим уважением, прямо как к родным. Дотемна по улицам и площадям распевали «Катюшу» и другие, ставшие близкими всей Европе песни. А потом был салют, танцы, веселье. Митрофан шел по улице и смеялся от счастья. Навстречу бежала стайка девчонок в возрасте лет по пять-шесть. Солдат растопырил руки, как бы пытаясь их поймать. Девчонки сначала растерялись, остановились, а потом, вдруг, с визгом кинулись к Митрофану, облепили его, обнимая и целуя, щебеча что-то на непонятном ему языке. Митрофан заплакал, собирая в охапку мелкоту. Он не скрывал слез. Эти девчонки были так похожи на дочку Раиску, которая ждала своего отца там, в далекой Верхней Хаве, пока еще и не представляя, какой он есть отец.

Когда уходил на войну ей как раз исполнился годик. Потому-то так тронула его встреча с австрийскими девчушками.

Служба шла размеренно, скучно. Да и службы-то той не было. Охрану несли австрияки, они же занимались ремонтом и уборкой порта. Наши солдаты писали домой письма, приводили в порядок обмундирование, ждали, когда отпустят по домам. Война-то кончилась. На вопрос: Чего ждём? - командиры мямлили что-то неопределённое, а то и вовсе отмалчивались.

А солдаты прибывали сюда каждый день. Никто толком не мог объяснить причины такой концентрации. Поползли слухи о том, что Жуков все же решил ударить по американцам и дойти до Ла-Манша. Верить в это не хотелось лишь потому, что война всем надоела и пора по домам.

Но вот как-то в двадцатых числах июня на территорию порта въехали несколько бортовых ЗИСов, крытых брезентом. Из кабин вышли военные, в хромовых сапогах, армейских плащнакидках и фуражках с околышами малинового цвета. К ним подошли наши командиры, обменялись приветствиями и зашли в двухэтажное здание управления портом, где размещался штаб охраны.

Через час всех солдат построили и раздали автоматы. Кому - ППШ, кому – шмайсеры с заряженными магазинами.

- Видать, опять придется воевать, - вздохнул, стоящий рядом с Митрофаном сержант, в отутюженной, увешенной наградами гимнастерке, - а как надоело.

Перед строем выступил НКВДешник довольно зрелого возраста, в полковничьей фуражке и накидке старшего начсостава. По обличью и тому, как держал себя этот человек, можно было заключить, что он здесь за главного. Говорил он твердо, уверенно, не повторяясь, сверля каждого насквозь своим пронзительным взглядом.

- Товарищи красноармейцы, Ставка Верховного Главнокомандования поздравляет вас с победой в Великой Отечественной войне и высоко оценивает ваши героические заслуги. Мы победили. Это неоспоримый факт.

Но еще шипят огненные пасти многоголовой гидры, пытаясь умалить величие нашей победы, подорвать устои нашего социалистического государства. Еще не все перевелись изменники родины, предатели народа и другие деклассированные элементы, несбыточно помышляющие о возврате буржуазных порядков, старорежимных укладов и гибели самого прогрессивного на земле Советского государства.

Сегодня на вашу долю выпала историческая миссия по защите Сталинской Конституции, провозглашающей права и свободы граждан, объявляющей беспощадную войну врагам социалистического строя. Вам поручается привести в исполнение приговор военного трибунала в отношении проклятых многострадальным Советским народом, власовских предателей и их казачьих пособников.

Ваши командиры покажут, где и что делать. Помните, ваш долг – выполнение приказа. А это приказ Ставки и он не подлежит обсуждению. За его неисполнение, к виновникам применяется закон военного времени.

Приступайте, - полковник махнул рукой, и послышались команды

- Первый взвод – направо, слева по одному в машину бегом марш.

Портовые ворота открылись и машины друг за другом, с небольшими интервалами выехали с территории порта. Ехали довольно долго. Определить направление движения было невозможно. Все машины были закрыты брезентовым тентом. Военные ехали в совершенной темноте. Было душно. Пыль, поднимавшаяся колесами впереди идущих машин, набивалась в нос, вызывая чох и кашель.

Остановились около хорошо сохранившегося, но не работающего завода, где их поджидали два взвода солдат войск НКВД, вооруженных шмайсерами и ручными пулеметами.

Взводы красноармейцев, с придаными им по десятку НКВДешников, развели по большим цехам и расставили на железных настилах вдоль помещения.

Каждому был определен сектор обстрела. Пока ничего не было понятно, что происходит.

Но вот широкие центральные двери огромного строения распахнулись, и в цех стала входить колонна гражданских людей и одетых в казачью форму, сопровождаемая солдатами НКВД с карабинами наперевес.

На лицах безоружных людей читалось недоумение и страх. Люди шли и шли. Вот их уже сотни. И, наконец, вся огромная площадка цеха была заполнена до отказа.

Сопровождавшие солдаты вышли в боковые двери, закрыв их снаружи. Захлопнулся и центральный вход. Толпа загудела, началось какое-то движение, и в это время раздался зычный голос давешнего полковника.

- Внимание! По изменникам нашей Родины, по врагам трудового народа, огонь, - и выстрелил в толпу.

Его поддержали несколько НКВДешников. Из толпы послышались истошные вопли раненых и крики: - Что вы делаете, братья, мы же свои, русские. Но через мгновенье их крики заглушились треском автоматных очередей.

Митрофан смотрел на происходящее, не веря своим глазам. Губы дрожали, руки тряслись от волнения и страха. Он был смелый человек. За годы войны много пришлось пережить крайних мгновений. Не трусил, когда в сорок втором году, под Березовкой, сошлись с фашистами в рукопашной схватке, и он крушил врага саперной лопатой.

Не побежал Митрофан и тогда, когда близкая смерть, посмеиваясь сквозь прицел, надвигалась на его окоп многотонным «тигром» Заткнул он пасть этой ненасытной твари, метнув под брюхо танка связку гранат.

Не дрогнул он и перед шквальным огнем врага, переправляясь через Вислу. И готов был душить, царапать ногтями, рвать зубами, без страха и сомнения тех, кто превратил его Родину в руины, кто сделал сиротами миллионы детей, таких, как его Раиска, вдовами, таких, как его Нюрашка.

Не было страха, была только справедливая злость и святая ненависть к этой бешеной своре.

А сейчас испугался. Испугался стрелять в этих беззащитных, просящих о пощаде, мечущихся в предсмертной агонии, таких же русских людей.

Руки не слушались, разум отказывался понимать происходящее.

- А, ну, не балуй, - услышал Митрофан резкий голос рядом с собой. - Ты что это скис, сам захотел туда?

Тебе сказано – это приказ. Приказ самого главнокомандующего. За неисполнение – расстрел. Лейтенант передернул затвор автомата: – А ну, пошел.

И Митрофан начал стрелять. Он поливал свинцом в своем секторе обстрела мечущихся казаков, некоторые из которых, потеряв от страха рассудок, с криками отчаяния кидались на обрешетку, пытаясь пробраться к солдатам. Но пули настигали их раньше, чем они дотягивались до настила. Митрофан стрелял и стрелял, заменяя диски, подаваемые НКВДшниками. Теперь он хотел, что бы скорее закончился этот кошмар, так как ни приостановить, ни тем более предотвратить эту бойню Митрофан не мог.

Когда все было кончено, два десятка солдат НКВД пошли среди поверженных тел и короткими очередями добивали раненых. Митрофана начало тошнить. Поступила команда - на выход, - и солдат встретило ласковое солнце и синее небо.

Радостно ворковали горлицы на ухоженных деревьях, в дорожной пыли беззаботно купались серые воробьи.

Солдат посажали в машины, с теперь уже откатанными к кабинам тентами, и повезли в порт. Радостные венцы посылали им вслед воздушные поцелуи, бросали цветы и кричали наиболее запомнившиеся слова – здравствуй, я тебя люблю. Жизнь продолжалась. И каждый хотел жить.

Австрийское правительство в благодарность за то, что советское командование не подвергло разгрому их любимую столицу, выполняя решение ялтинской конференции, выдало оккупационным войскам проживающих на австрийской территории казаков, в разное время эмигрировавших из СССР.

С Митрофана, как и с других участников этой акции, взяли подписку о неразглашении, вручили медаль «За боевые заслуги» и выдали проездные документы. Митрофан возвращался домой в теплушке, набитой такими же красноармейцами, как и он. Были здесь и пожилые усачи, и совсем еще юные ребята, веселые здоровяки и недавно покинувшие госпитальные койки с рукой, висящей на черной повязке или бинте, с палочкой или на костылях. Все спешили к своим очагам, к своим семьям, не зная еще, сохранились ли они за годы войны. Но каждого окрыляли надежда и уверенность в том, что его помнят и ждут.

Уже темнело. Паровоз, изрыгая шлейф густого черного дыма, с высоко взлетавшими искрами, мчался сквозь леса и поля, покрытые как оспой, воронками от разрывов бомб и снарядов, изрезанные длинными кривыми морщинами окопов, заваленные разбитой техникой со звездами и крестами на боках. Мимо проплывают города и села, вернее огромные кучи щебня, кирпича и покореженного железа, вокруг кое-где сохранившихся почернелых печных труб, напоминавших о том, что когда-то здесь кипела мирная жизнь, цвели сады, звучали песни, жила любовь.

Тихо играет трофейный аккордеон. Кто-то в полголоса поет. Мелодия знакомая, однако, слов Митрофан не мог разобрать. Он отвернулся к стенке вагона, пытался уснуть. Но как только начинал забываться, колеса на стыках рельс явственно выбивали – убийца, убийца, убийца. И чем быстрее мчался поезд, тем чаще повторялись эти слова.

Давно замолчала музыка, стихли слова. Лишь изредка раздавался храп, болезненный стон или крик рванувшегося в атаку сонного бойца. И снова тишина. Дверь теплушки открыта, и в проеме, на фоне ночного неба маячит фигура дневального, смолящего цигарку, облокотившись на перила.

Митрофан ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть, но колеса неумолимо, зловеще рвали душу – убийца, убийца, убийца. Митрофан пытался как-то оправдать себя, спорить с тем, кто напоминал ему о страшных событиях на металлургическом заводе. Ведь произошло то, что должно было произойти. Без меня или со мной. И не один я такой.

Вон Гаврюшка Сушков рассказывал, как сняли тогда их полк, с фронта и перебросили в Чечню, где они всех и стариков, и младенцев, и баб беременных загоняли в бычьи вагоны и отправляли под строгой охраной в далекие казахские степи, без скарба и пропитания.

А Борис Круглов, после геройской обороны Сталинграда, выгонял крымских татар из домов в Бахчисарае и Симферополе. Набивали их в эшелоны и везли перепуганных больных и голодных в безводные степи, как последних скотов.

Кто ж тут виноват? Это война – успокаивал первый, осторожный, хитренький голосок. Да какая же это война? – Протестовал другой голос, именуемый совестью.

Разве можно называть войной нападение стервятника на беззащитного цыпленка? Все эти зверства организованы одуревшими от своего величия вождями, но заставившими исполнить эти зверства руками доблестных воинов, которые не жалея собственной жизни спасали свою Родину и Европу от неминуемого рабства.

И не может быть оправдания этим зверствам, какие бы цели они не преследовали.

И снова ехидный голосок тихонько ворковал изнутри, – да выбрось ты, Митрошка, это из головы. Вон и медалью тебя наградили. Кто будет знать за что она. Все ведь дали подписку о неразглашении государственной тайны. Все будут молчать как рыбы, боясь расправы. Пройдет время, многие умрут от ран и старости. Некому будет ворошить память. А наша сталинская пропаганда сумеет черное сделать красным и навсегда выбьет из памяти всех народов то, что было на самом деле. Ну, а всяким там австриякам кто будет верить? Они же враги. – Постой, постой, не унимался голос совести. - Выходит, если расписался на казенной бумажке, то ничего и не было? Ловко. А как же самому-то жить с этим? Разве для этого я воевал эти годы? Как же я жене, дочке, матери в глаза смотреть буду? – Да, ладно, хватит нюни распускать, - раздраженно настаивал грубый шепот. Ты, поглянь, едешь домой живой и в здравии. Начальством обласканный, весь в наградах. Повезло тебе больше, чем многим другим. Вот встретишь скоро свою Нюроню, обожжет она тебя жаром несказанным, застонет благостно в твоих объятьях мужицких, истосковавшихся по горячему бабьему телу и забудешь ты про все на свете и про этот завод проклятый. Живи и помалкивай, расти, пестуй Раиску, да рожайте еще детишек, пополняйте державу.

И вроде притихала в сердце боль на какое-то время, и закрывались глаза в тяжелой дреме. Но совесть опять принималась за старое и полосовала острыми когтями митрофанову душу.

И вот, наконец, он на перроне станции Графская. Ничего тут не изменилось с тех пор, как четыре года назад отправлялся Митрофан вот с этого места на войну с фашистами. Тот же вокзал, водонапорная башня, та же вывеска над дверью буфета и те же чумазые паровозы, толкающие впереди себя нефтяные цистерны. И так сладко заныло сердце. Ведь до войны он пять лет проездил паровозным кочегаром на аннинской ветке.

До Хавы всего-то, каких - нибудь двадцать километров. Пешком бы пошел, так нетерпелось домой. Но через три часа поезд на Анну. Стоит подождать.

- Митрошка, Крестников! - послышался громкий оклик.

Митрофан закрутил головой по сторонам. Из кабины паровоза, стоявшего в тупике отчаянно махал просмоленной фуражкой машинист. Митрофан никак не мог узнать мужика, настолько лицо его измазано сажей и машинным маслом. Потом тот соскочил с подножки и по путям кинулся к перрону.

- Митроха, ты?! Живой?! – закричал машинист, хлопая солдата по плечу – здорово, дружбан!

Он скинул с себя, пропитанный угольной пылью и сажей бушлат, и, оставшись в одной тельняшке, шагнул вплотную к Митрофану.

- Фу, ты чтоль, Серега? Ну, конечно, ты. - Митрофан растянул рот до ушей, узнав в чумазом машинисте своего бывшего сменщика Матвеева Сергея.

Друзья долго тискали друг друга в объятьях.

- Так, все, хорош, пошли-ка со мной, - потянул Сергей Митрофана за собой в дверь буфета.

За стойкой управлялась толстенная Нинка Красногубка. Она шустро цедила пиво из бочки в стеклянные кружки, обмываемые в стоящем рядом ведре с водой. То - и дело сердито поправляла гусак насоса. Наливала водку в граненые стаканы, отпуская меру на глазок. Взвешивала жареную рыбу. Заворачивала ее в куски старой газеты, вытирая руки о замусоленный, когда-то белого цвета, передник.

Очередь в буфете была, - не пробиться. Вся толпа возле стойки находилась в постоянном движении, толкаясь, матюкаясь и смоля дешовые папиросы. Кто-то выяснял, почему мужик залез вперед, кто-то просил кого-то взять две кружки пива, так как опаздывает на скорый поезд, а там остались без присмотра малолетние дети. Кто-то кричал Нинке, чтобы не отпускала без очереди цыганам, которые кучей нагло лезли первыми, держа на руках голых, нарочно орущих, как резаные, ребятишек.

- Иди-ка займи вон там, у окна столик, - скомандовал Серега, - а я щас мигом.

-Нинуся, - негромко окликнул он продавщицу, подходя к полку с противоположной стороны стойки, - два чайных по марусин поясок березового сока с мякотью и пару кружек пива, ну и на закус чего нибудь. Запиши на меня дозавтра.

Очередь заволновалась, послышались окрики и грубая брань в адрес Сереги.

- Не орите, баломошные, - зыкнула на очередь буфетчица, - станционных машинистов обслуживаю без очереди. Нинуся спокойно поставила перед Серегой поднос с заказом и, лукаво улыбнувшись, прошептала. – Нонче меняюсь, приходи.

- Постараюсь, – мигнул левым глазом Серега и с подносом отправился к Митрофану. –Ну, за встречу, - поднял стакан Серега.

Чёкнувшись с другом, Митрофан одним залпом проглотил содержимое стакана. Березовый сок с мякотью, или просто сучок, как именовалась эта водка, ошпарил горло. Прямо до самой души достал. На глазах навернулись слезы.

- Силен гвардеец, - засмеялся за соседним столиком лейтенант НКВД, с интересом наблюдавший за встречей друзей.

В зале было много военных, и друзья не обратили внимания на слова лейтенанта. Для облегчения отхлебнули по глотку пива, закусили зелеными бочковыми помидорами, пожевали жареной рыбы. Слегка отпустило. В голове появился приятный шум. На душе потеплело и, как водится в таких случаях, потянуло на разговор. Серега достал из кармана измятую пачку папирос «Норд». Закурили.

- Ну, Митроша, ты молодец. Я - то на войне не был, ты знаешь. Вышел в машинисты, бронь мне дали. Гонял поезда во все концы. И под бомбежкой был не один раз, и снаряды возил, и технику и горючку на самые передовые фронты. И контужен был, а вот повоевать не довелось.

- Как это не довелось? - обнимая друга, говорит Митрофан. - Да если бы ты не подвез нам вовремя провиант или боеприпасы, какие бы из нас были вояки. Ты, может, сделал для победы больше чем я.

Серега поднялся и, обернувшись к буфету, громко позвал: - Нинулек, сделай нам повторение, рыбка ты моя золотая.

- Сделаю, сделаю, – отозвалась буфетчица.

Вскоре пожилая судомойка принесла водки и закуску.

- А пиво? – удивлено поднял брови Серега.

- Пиво кончилось, - сухо ответила судомойка, забрала подносы и ушла.

- Ну, да Бог с ним, - махнул рукой машинист. – Нет, что ни говори, Митроша, а ты мужик правильный, - выпив полстакана водки, увещевал друга Серега. - Ты глянь, наград полна грудь.

Орден «Красной звезды», медаль «За отвагу», «За Будапешт», «За Вену», «За боевые заслуги», да знак гвардейский. Мне бы в таком наряде домой явиться. На фронте ведь наград зазря не дают.

- Эх, - в сердцах стукнул кулаком по столу Митрофан. - Ничего ты, Серега, не понимаешь.

- А ты растолкуй мне бестолковому, - смешно выпятил губы Серега, придвигаясь поближе. - Нет, не могу Серега, я же подписку дал молчать.- Митрошка, да ты что мне не доверяешь? Да я ж могила. Ты мне скажи, я когда - нибудь подводил тебя?

- Ни в жисть, - закачал головой Митрофан. - Ладно, только смотри никому ни звука.

- Да бляха буду. Серега дернул ногтем большого пальца передний зуб и провел ребром ладони по горлу, что означало вернейшую клятву.

И Митрофан не выдержал. Не мог дольше держать в себе гнетущую его тяжесть. Да и хмель здорово ослабил тормоза.

- Знаешь, Серега, - пьяно слезился Митрофан, - вот эти награды я в бою добыл, со смертью спорил. За них насмерть и стоять готов. А вот эта, - он ткнул пальцем в медаль «За боевые заслуги» - душу мне жжет. И снять не могу и носить тяжко.

Митрофан облокотившись на стол, обхватил голову руками, не утирая слез, стал рассказывать о том, за что он получил эту медаль. Серега не перебивал друга, молча смотрел на него широко открытыми глазами, изредка всхлипывая и размазывая пьяные слезы по чумазым щекам. Когда Митрофан закончил рассказ, из-за соседнего стола поднялся стройный лейтенант, расправил под ремнем гимнастерку, взял фуражку с бирюзовым верхом и бросил взгляд на сидящих в обнимку друзей.

-Да, силен, гвардеец, - ухмыльнулся он и направился к выходу.

Вскоре из репродуктора над дверью сквозь треск и шипение послышались слова дежурного по станции: «Граждане пассажиры, пригородный поезд Воронеж - Анна, прибывает на пассажирский путь первой платформы».

- Вот он родимый. Сколько я ждал тебя, - встрепенулся Митрофан. - Серега, аннинский подходит. Пойду я. Прощевай, пока. Еще свидимся не раз. Я ж опять на паровоз пойду.

- Давай, Митроха, держись, а я тебя не подведу.

- Да ладно, пустое. Погутарили и забудь. - Митрофан вытер рукавом слезы, сдвинул на затылок пилотку, замахнул на плечо вещмешок и, не огладываясь, пошел на перрон.

Серега остался дожидать Нинусю. Митрофан, покачиваясь, подошел к вагону.

- Здравствуй, сестричка, - улыбнулся он пожилой проводнице, облаченной в тесноватый форменный китель, туго сидевший на ее нескладной фигуре. - Разбудишь в Хаве? Если б ты знала, как я устал.

- Заходи, заходи, солдат, разбужу, отдыхай спокойно. - И отвернулась в сторону, пряча набежавшие слезы. Видать тоже зацепила война своим черным крылом.

Митрофан прошел до середины вагона и присел на свободное место за столиком возле окна. Народу набиралось в вагон все больше и больше. Мешки, кошелки, смех, крики, ругань. Все это было так непривычно и все же, так близко сердцу Митрофана, что он невольно улыбнулся. Да, все! Война кончилось и он опять в той же суетной, обыденной жизни, такой же, как четыре года назад. Он опустил голову на уложенные по столу руки, и, послушав две-три минуты весь этот вагонный гвалт, спокойно уснул.

Разбудили его сильные толчки в спину.

- Просыпайся, старшина, приехали.

Митрофан, спросонья ничего не понимая, крутил головой и таращил на окружающих глаза. Двое военных в форме с сержантскими погонами стояли вплотную к нему.

-Чего надо? - возмутился Митрофан.

- Пойдем с нами, - спокойно, но твердо произнес один из них, на вид постарше другого.

Митрофан посмотрел в окно. Поезд стоял напротив вокзала. Уже вечерело, но было еще светло. По перрону сновал народ. Милиционер, с каким - то штатским, видать со своим помощником, волочили под руки упиравшегося цыгана в красной атласной рубахе и черной подранной жилетке, черных плисовых штанах и босиком. Сзади и с боков их облепила куча цыганок, в неимоверно пестрых одеяниях, с детьми самых разных возрастов. Вся эта толпа орала, выла, стонала. Шум стоял такой, что наверно и гудок паровоза потонул бы в этом содоме совершенно незамеченным. Одни пытались вырвать своего соплеменника из рук блюстителей порядка, другие хватали их за рукава и полы, а некоторые даже подбрасывали грудных детей под ноги конвою, препятствуя движению.

Чем все это закончилось, Митрофану узнать не довелось.

- Так, все поднимайся, - с явным раздражением приказал сержант, и с силой сжал Митрофаново плечо.

- Нук, убери клешню, а то в раз обезручишь, - попытался вырваться Митрофан.

Но тут второй схватил его за другую руку, срывая с сиденья.

- А ну не балуй, - взревел Митрофан, замахнувшись на сержанта. Сержант ловко перехватил поднятую руку и заломил ее так, что Митрофан носом уперся в собственное колено. Так и потащили его согнутого, головой вперед через весь вагон. И жалобно позвякивали медали на его геройской груди.

Люди, наблюдавшие за происходящим, в страхе и растерянности притихли. На перроне Митрофана ожидали еще два бойца НКВД и лейтенант в бирюзовой фуражке. Новые конвоиры таким же манером взяли Митрофана, и повели в дежурку. Лейтенант шел сзади и ухмылялся:

-Да, силен, гвардеец.

В дежурке за столом, откинувшись на спинку черного кожаного кресла, курил средних лет капитан НКВД с орденскими планками на кителе. Спиной к двери на расшатанной табуретке у стола сидел человек в грязной тельняшке и что-то писал. Митрофана усадили на деревянный топчан. Лейтенант подошел к капитану, и что-то тихо сказал ему на ухо. Тот согласно закивал головой и выпустил изо рта колечко сизого дыма.

- Ну, что написал? - Лейтенант подошел к сидевшему за столом человеку в тельняшке.

- Вот, - протянул тот лист бумаги, оборачиваясь к лейтенанту.

И тут Митрофан узнал своего дружка Серегу. Губы его были в запекшейся крови, на подбородке большая ссадина, а под правым заплывшем глазом красовался огромный, с фиолетовым отливом синяк. Митрофан ужаснулся.

- Да я, - начал он угрожающе подниматься с топчана.

- Сиди, головка от кия – презрительно сморщился капитан.

- Да вы, што тут на самом деле вытворяете, - сжав кулаки, рванулся Митрофан к столу.

Но резкий удар под дых сержантом, стоявшим сбоку, остановил Митрофана. В глазах помутилось, к горлу подступила тошнота, и он завалился навзничь, на истертый топчан.

Когда пришел в себя, все тело разламывала тупая боль, руки и ноги сделались тяжелыми, мысли путались, голова гудела. С трудом он осмысливал происходящее. Хмель улетучился. Сереги за столом уже не было. Капитан с лейтенантом о чем-то переговаривались, стоя напротив. Два сержанта в углу ели из железной банки армейскими ножами тушенку, громко хрустя сухарями.

- А, оклемался, вот и хорошо. На-ка подпиши вот здесь, - лейтенант пододвинул чернильницу с ручкой к исписанному листу, лежавшему у края стола. - И помни, гвардеец, здесь не ты, а мы. Воевать-то ты воевал и может даже неплохо, но это тогда в окопах и с танками. А тут надо еще и язык уметь за зубами держать.

Митрофан, толком не понимая, о чем идет речь, поставил свою корявую подпись.

-Уведите, - приказал капитан, пряча лист в картонную папку.

Вскоре состоялся суд. Если это можно назвать судом. Его никто ни о чем не спрашивал. Двое в штатском безучастно сидели и разговаривали между собой, а третий, в майорских погонах зачитал приговор.

Митрофана по закону военного времени, за разглашение государственной тайны лишили воинского зваания, наград и приговрили к десяти годам лагерей.

Домой, в Верхнюю Хаву, Митрофан Ильич Крестников больше так и не вернулся.

- Вот видите, не всем нравится, когда говорят правду в глаза - усмехнулась Елена Федоровна вслед Раиске.

-Я считаю, Валентина, сегодняшний разговор послужит тебе хорошим уроком. И прежде чем высказывать свое мнение о всякой зарубежной литературной стряпне, тем более, в дневниковых записях, следует посоветоваться со старшими товарищами, своими наставниками. Я ведь в курсе, почему ты не смогла пойти со сверстниками в первый класс в свое время. У тебя уже давно существуют конфликты с законом. Я имею в виду кражу колосков на колхозном поле. Так что тебе стоит остерегаться необдуманных поступков. Полагаю, не будет необходимости вызывать в школу твою мать. Впредь не допускай подобного и будь примерной ученицей. Это касается и каждого из здесь сидящих. Запомните, моральный уровень советского ученика важнее уровня самого образования.

ГЛАВА - 42

ВОЖДИ, ВЫ, МОИ НЕНАГЛЯДНЫЕ.

БЫЛОЕ И ДУМЫ

Много лет прошло с тех пор. Валентина окончила школу и уехала в Воронеж. Там поступила на завод полупроводниковых приборов, где проработала паяльщицей до самой пенсии. В замужестве была счастлива. С мужем вырастили сына и дочь, радовались внуку и внучке.

Ушла из жизни в возрасте восьмидесяти лет вечная труженица, добрая и отзывчивая, любимая мама. Рухнул сталинский произвол, превращенный бывшим вождем в каприз личного самовластия. Пришедшая ему на смену хрущевская оттепель, перешла в волюнтаристическую слякоть, беспочвенные обещания к восьмидесятому году двадцатого столетия построить коммунизм и, навсегда покончив с религией, показать последнего попа. А чтобы усилить ощущение приближавшегося светлого будущего, у колхозников урезали приусадебные участки и изымали скотину. Облигации, с помощью которых государство в течение многих лет выкачивало последние копейки из тощих кошельков граждан, были заморожены для оплаты на двадцать лет. Это был акт настоящего государственного мошенничества, в особо крупных размерах. Но, как разъясняли центральные, областные и цеховые средства информации, парторги и комсорги всех уровней, делалось это по просьбе трудящихся, от имени всего народа. Для искоренения у людей тяги к обогащению и для усиления противостояния влиянию прогнившего капиталистического окружения.

Многотысячные митинги, организованные райкомами партии по всей стране, выражали горячую поддержку Центральному комитету КПСС и его первому секретарю Никите Хрущеву за безмерную заботу о благе великого Советского народа. И, правда, зачем колхознику земля и корова, когда он скоро будет иметь вдоволь всего и бесплатно. Одураченное сознание готово уже было поверить, но глаза, видевшие всю эту чушь, и голодный желудок, - сомневались. В апреле шестьдесят первого года первый советский космонавт Юрий Алексеевич Гагарин первым в истории человечества поднялся в космос; в октябре того же года над Новой Землёй испытана водородная бомба. Великие достижения Советского народа были налицо. Но сам народ от своих достижений, кроме газетной шумихи, не получил ничего. На фоне этих достижений разрушалось главное – жизнь простого человека - извечного труженника. Зато главный партийный лидер, показывая свою величайшую убогость и бескультурье, стучал грязным башмаком по лакированной трибуне Организации Объединенных Наций, обещая показать «кузькину мать» мировому империализму. В приступе безудержной глупости этот тип чуть было не привёл человечество к третьей мировой войне, начала которой чудом удалось избежать во время Карибского кризиса осенью 1962 г. И делалось это от страстного желания превзойти своего всегда им ненавидимого, некогда грозного и всесильного, а нынче посмертно оплеванного и развенчанного предшественника. А вскоре и этот главный партийный колосс, получивший в народе прозвище «кукурузный ососок», рухнул в результате политических интриг жадной до власти кремлевской элиты. Наступила серая, воровато-приписочная, долгая и затхлая эпоха «развитого социализма».

К концу семидесятых годов двадцатого столетия, вконец обветшавшего, глуповато-весёлого любителя охоты, плотских утех и блестящих побрякушек, маршала Брежнева всё чаше стали одолевать имперские замашки. Глядя на себя в зеркало, он отмечал в присутствии своего зятя, искусственного генерал-полковника Чурбанова: - А я ведь здорово похож на Сталина?! - Да, - скривившись в ухмылке, подтверждал тот, - сходство есть.

Чтобы оправдать чуть - ли не ежедневное получение всевозможных наград, бесхребетный генсек решил показать всему миру. – Вот, я какой! И советские войска вошли в Афганистан, под одобрительные пошлепывания в ладоши, членов Политбюро. Глупость такого поступка не могли объяснить ни военные, ни гражданские люди. Однако и после смерти в 1982 году этого героя былинных анекдотов, ни Юрий Андропов, все пытавшийся разобраться, какой все-таки на самом деле политический уклад в стране Советов, ни пришедший ему на смену уже условно живой Константин Черненко, пальцем не пошевелили для прекращения этой бессмысленной бойни. А народ с любопытством ожидал – интересно, чем все это может кончиться? В восемьдесят пятом, на смену причудливым старцам, в Кремле появляется плюралистический демагог и яростный борец за новое мышление Михаил Горбачев. Начатая им в спешке, плохо продуманная, научно не обоснованная и не подкрепленная материально, перестройка, не приносила обещанных результатов. Что бы ярче проявить свой вождизм, Горбачев, со своим неразумным аппаратом, принял решение вырубать сады и виноградники, считая их основной причиной пьянства и нищеты в необустроенной державе.

Продолжая постыдную войну в Афганистане, увеличивая с каждым днем количество жертв с обеих сторон, он, почему-то, расчитывал на победу в этом регионе, и установление там социализма с человеческим, советским лицом. Хотя лица у этого социализма давно уже не было. И от самого социализма в стране Советов, остались лишь одни иллюзии, да длиннющие очереди в магазинах за водкой и, изредка появлявшимися в продаже синими курами, яйцами и сахаром, паспределяемыми по талонам. А гласность, - тобишь, пустые рассуждения всех и обо всём, а, в целом, ни о чём, не прибавило народу кормежки. Получился скверный политический бульон, изготовленный бездарными поварами из демагогии, неосуществимых желаний и игры в демократию. Вождь растерялся. Он вскоре осознал, что взялся не за свое дело. И готов был уже бежать из Кремля, если бы не настойчивые окрики доблестной жены и наставницы, вездесущей Раисы Максимовны. В то время все газеты пестрели статьями и снимками встреч генсека с благодарными бабушками, проведением безалкогольных свадеб, да обещаниями этого чудака к двухтысячному году обеспечить каждую семью отдельным домом или благоустроенной квартирой. Но, как в народе говорят, обещать - не значит жениться. Задумывалось гладко, а получилось гадко.

И вот затрещал по швам от невозможности больше терпеть вранье, нищету и унижения со стороны собственных тиранов, Союз братских народов. В результате этой перестройки, стали все нагляднее обнажаться социальные гнойники и болячки, тщательно припудриваемые и подкрашиваемые средствами массовой информации. То в одной, то в другой республике вспыхивают сначала стихийные, потом организованные протесты. В воздухе запахло гарью гражданской войны. В декабре 1989 года Советские войска, поубивав за десять лет сотни тысяч, совершенно не мешавших нам мирных и не мирных жителей, потеряв тысячи своих солдат, ушли из Афганистана. Но былоуже поздно.

Как любил выражаться в то время словоохотливый генсек – процесс пошел. Пошел, вернее, ускорился необратимый процесс развала огромного, недавно считавшегося могущественным, государства, державшегося на армейских штыках, мощном репрессивном аппарате и партийной идеологии. Жезл партийной и государственной власти стал тяжёл, не в меру говорливому, председателю Совета обороны СССР и его заскорузлому политбюро. И этот жезл был подхвачен более авантюристичным и напористым их вчерашним сообщником по партии.

По воле рока во главе Российского государства стал кандидат в члены политбюро, первый секретарь московского горкома партии Борис Ельцин, бросивший на стол президиума партийной конференции свой членский билет. Придя к власти на волне гражданского недовольства в обществе, используя народную тоску по свободе и хлебу, будучи, в принципе, политически малограмотным чиновником и абсолютно никудышним экономистом, он сам четко не представлял, как реализовать себя в новом качестве.

Первое, что пришло в голову лихому российскому президенту – это окончательно разрушить, казалось бы, несокрушимую, цитадель мирового социализма - Союз Советских Социалистических Республик и его идеологическую основу – КПСС. И он осуществил этот замысел, походя, одним росчерком пера. Как говорится – с глаз долой, из Конституции прочь. А восемнадцать миллионов коммунистов, а вместе сними и весь, испуганно насторожившийся советский народ, послушно проглотили эту пилюлю, и с любопытством ожидали, что же будет дальше?

Выходит, эта формация на тот момент, уже всем приелась. Лишь потом, когда многим не досталось того, что они ожидали от жирного пирога развалившейся империи, бывшие партийные боссы замахали кулаками вслед, навсегда ушедшему, поезду. Это называется синдром отчаяния. То – есть, досада на всех за несбывшиеся надежды. Оно и понятно, упущенные возможности всегда вызывают тоску и раздражение. Но, увы, вышло так, как распорядился новоиспеченный вождь. Привыкшие получать, отдавать не будут. Окружив себя политическими «петрушками» и прожженными «хитрованами», он раздавал им свободу, землю, недра, должности, звания и деньги. Многие рыбьи головы, в малиновых пиджаках, толкаясь, и оплёвывая друг друга, полезли в мясной ряд. Началась всеобщая истерия обогащения. Многим захотелось немедленно выделиться из безликой массы никтошников.

В борьбе за овладение чужим имуществом, народным достоянием и властью, в среде «новоделов» произошло небывалое крушение нравственности. Для достижения поставленной цели, они не гнушались ничем – ни подкупами, ни обманом, ни угрозами, ни убийствами. Главные союзники России – Армия и Флот, а вместе с ними и вся экономика, пришли в упадок. Сельское хозяйство затоптали «ножки Буша» и кенгурятина, а промышленность, - китайский ширпотреб. Градусник народного негодования разогрелся до критической отметки. - Надо, понимаешь, что-то делать, - обратился президент к своим советчикам. И те ему подсказали. Мол, следует отвлечь народ от внутренних проблем.

- Хорошо бы устроить небольшую войну. Так сказать «мини блицкриг» - хихикнул очень близкий к семейству вождя, далёкий от интересов русской нации, партизан Березняк, которого в народе называли Гришкой Распутиным. - Смотришь, и денежки на этом заработаем. - А что, дело говоришь, тезка, - обрадовался Верховный. Ты поглянь, какой махровый сепаратизм вздулся на Кавказе. Вот там и разовьем свою стратегию. Сталин ведь тоже был неважным экономистом. Но победа в войне с немцами списала с него все грехи, несмотря на чудовищные потери и промахи в руководстве страной. Чеченцы хорошо помнят сорок четвертый год и вряд ли станут второй раз испытывать судьбу. Так, что, думаю, за недельку наш Дурачев наведёт там порядок. Покажет этому Мудаеву где раки зимуют, понимаешь.

Но когда на улицах осаждённого Грозного чеченские боевики пожгли российские танки и разгромили батальоны голодных и полураздетых российских солдат, стало ясно, что этот «блин криг» тяжело и надолго. Так оно и вышло. Целых десять лет пришлось российскому народу расхлёбывать эту кровавую кашу. Ну, а сам-то народ, что? Голодный и обесчещенный народ с любопытством ждал, чем же все это кончится?

Структура общества продолжала разрушаться. Богатые богатели. Бедные беднели. Те, кто придумал и осуществил проект ваучеризации и приватизации, быстро прибрали к рукам все национальные богатства. Жирея на горе обманутого народа, они выезжали за границу, приобретая там для себя виллы, яхты, футбольные клубы и места для собственных могил на израильских погостах. А те, кто создавал эти богатства и остался ни с чем, тоже продолжали выезжать за границу, но только «челноками», торгуя на польских и турецких базарах кастрюлями, сковородками, постельным бельем, остатками былой гордости за свою нацию и прочей подобной мелочёвкой. Безудержно множатся религиозные секты, экстрасенсы, колдуны, оборотни в погонах и без таковых; бандитские картели, террористические и националистические организации. Это из-за того, что свобода для многих приближенных к разным уровням власти, расценивается как вседозволенность. В ранг всемогущего божества воздвигнут его величество Рубль.

Нравственный стержень рухнул, а безнравственный человек, движимый жаждой стяжательства, как известно, не может построить ни промышленности, ни сельского хозяйства, ни обороны, ни, тем более, культуры. Ввергнув свою страну в хаос нереализуемых реформ, войны и потрясающего дефолта 1998 года, Ельцин был ошарашен результатом своего поспешного творения. Он понял, что в России родился не капитализм, который ему расписали американские советники, приглашённые в кремль, в качестве опытных акушеров, а некий прожорливый, неуправляемый социальный уродец. Такой деградации власти Россия не знала со времён Бориса Годунова. Чтобы хоть немножко ещё продержаться на политическом олимпе этот, жадный до власти «горе - стратег», решился на последний, отчаянный шаг. Он пообещал народу, в случае неудачи реформирования общества, положить на рельсы голову и своё мужское достоинство. Правда, он при этом ничем особенно и не рисковал. Голова его к тому времени уже перестала соображать, а достоинство им было утрачено еще в начале своей политической карьеры. Поскольку, авантюрные планы рухнули, и наступил кризис власти, не дожидаясь заслуженного изгнания, он поспешил ретироваться из вождей на пике собственного бесславия, спихнув наваленную им кучу, на плечи преемника. Ну, а что же народ? А наивный народ с любопытством и надеждой ожидал небывалого зрелища, - публичного оскопления незадачливого повелителя.

Тяжко вздохнув, засучив рукава, Путин начал расчищать «авгиевы конюшни».

Но, оказалось, непростое это дело собрать и отладить хрупкий механизм несложившегося общественного уклада, где каждая заржавевшая шестеренка крутится уже сама по себе. Огромный бюрократический маховик, ликвидируя одну структуру, порождает на ее место сразу несколько других. Многочисленные, в большинстве своем коррумпированные чиновники, как крысы в хлебном подвале, растаскивают по своим норкам бюджеты разных уровней. Порой раздаются суровые возгласы вождя о необходимости безжалостно мочить в сортирах противников режима. Но, вдимо, для этого уже не хватает ни сортиров, ни самой мочи. Выход один - осчастливить народ обещанием удвоить ВВП. Хотя и сам, при этом, плохо представлял, что конкретно получит от этого обещания малоимущий россиянин.

- И всёже, - прикинул очередной вождь, - чем я хуже своих предшественников? Главое обещать. Так было всегда. Так повелось еще с первых дней Советской власти. Обещать, обещать и обещать. Ведь обещания и надежды, как уже известно, не есть что-то материальное. Они не требуют никаких затрат от тех, кто имеет реальную власть. Простой же народ о своем постоянно растущем благосостоянии узнаёт только из, так называемой, независимой прессы, - что совершенно не заменяет хлеба и колбасы. Люди недоуменно пожимают плечами, - почему в России ни одна идея во благо народа, рождённая устами радетелей за его счастье, никогда не была доведена до логического завершения? А ответ кроется в стремлении каждого, пришедшего к власти, диктатора, показать себя отцом народа и повести на борьбу с чем – нибудь. Чтобы все в один голос кричали: -... и, как один, умрём в борьбе за это! Чтобы прославиться на века и обрести вечность в чугунном изваянии на площадях и в музейных подвалах. Примеров этому у нас, - хоть пруд пруди. Вот вождь обьявляет борьбу с коррупцией, - тут сразу раздаётся громкий «одобрямс». Даже ходят слухи о том, что где-то, кого-то, схватили за руку. Но бюджетные деньги продолжают разворовываться чиновниками и дельцами, имеющими заинтересованных покровителей, оставляя народ с голыми произведениями Фаберже. Как здесь не вспомнить замечательного испанского писателя 17 го века Франсиско Кеведо: - «Власть, - девка продажная, а не жена, кто больше заплатит ей, с тем и она». В одной современной сказке звучит такая фраза: «Да и кому же нужна эта власть, если при ней невозможно украсть?» Тут впору рассмеяться, если бы не душили горькие слёзы. Грустно это осознавать, но, оказывается, мало, что изменилось в чиновничьих нравах, с тех далёких времён.

Беззащитный, перед чиновничьим и бандитским произволом, человек, теряет своё духовное начало и превращается в раба и труса, неспособного к дальнейшему самосовершенствованию и созиданию. Он знает, что в мире голодных существ и социальной несправедливости, абсолютной безопасности не существует. И на сегодня его некому защитить.

А чтобы попусту сотрясать воздух сердитыми вздыханиями, не обязательно быть президентом.

Опять ведутся разговоры о необходимости усиления борьбы с пьянством и алкоголизмом, табакокурением и наркоманией. Но воз и ныне там. В чём же дело?

Говорят, якобы милиция не справляется с этой задачей. Надо им всыпать покрепче. Средства массовой информации уже получили на это соответствующую отмашку. Ведь сколько раз этому ведомству поручалась задача – искоренить пьянство, а они никак не добьются победы. – Обидно, понимаешь - ли, – вздыхает раздосадованный вождь.

Но разве до него не доходит, как и до многих других, что милиция никогда не боролась, не борется, и не будет бороться с пьянством. Ибо пьянство – это система организации производства, распространения, реализации и потребления спиртных напитков, с последующим дележом колоссальнейших прибылей, в виде откатов, взяток, поборов и налогов.

Милиция, законным порядком, не принимает влиятельного участия ни на одном этапе функционирования этой системы, и, следовательно, никак на неё воздействовать не может. Милиция борется не с этой системой, а только с порождением этой системы, - пьяницами. Государство заинтересовано в сохранении статус-кво, (пьяными легче управлять и получать громадные прибыли от одурманивания своего народа). В мире есть две неизбежности, - смерть и налоги. Значит, пока ещё живы пьющие, налоги будут приносить громадные барыши тем, кто правит этой системой.

Как же они поднимутся на борьбу с собой? Да и не борьба здесь нужна. Человек, как и вся природа, не переносит пустоты. Если у человека отобирают обект его вожделения, - водку, наркотик или табак, ему необходимо дать взамен то, что для него будет более привлекательно, доступно и полезно для жизни. Однако у правителей сегодня нет желания всерьёз заниматься поисками альтернативы этому вселенскому злу. Откуда же брать милиардные средства, чтобы кормить такую ораву блюстителей? Они знают, что придёт время, когда сократится спрос на российский газ и металл, появится иное топливо для двигателей внутреннего сгорания и нефть утратит свои позиции на мировом рынке и цена на нее упадет. Что будет производить Россия, и чем станет торговать? Только оружием, водкой и наркотиками? Перспектива довольно грустная. Это не пессимизм, - это реалии завтрашнего дня. Властителям сегодня следует серьёзно задуматься над положением дел в стране. Как - бы не прозевать катастрофы.

Пора бы уже понять, что история не просто учит, она наказывает тех, кто плохо усваивает её уроки.

ГЛАВА - 43

СТРАШНЫЙ СОН

- Жизнь стала лучше. Жить стало хуже. Так охарактеризовал положение простого человека в стране Степан Фролович Горшков, бывший когда-то агрономом верхнехавского колхоза «Трудовик». С ним Валентина встретилась в Верхней Хаве, куда ездила на Пасху посетить могилки матери, деда Ивана, бабы Параши и других родственников. Степану Фроловичу уже девяносто три года, а он еще на ногах и память у него крепкая. Все родные его поумирали. Похоронены они на старом кладбище за больницей. Сюда он раз в год, на Пасху, ходит их проведывать. С каждым поговорит как с живым. Встрече с Валентиной старик очень обрадовался. Жили они когда - то неподалеку друг от друга. Степан Фролович хорошо помнил отца Валентины. До войны они работали вместе в колхозе и состояли в приятельских отношениях, несмотря на то, что Василий был старше Степана. А покойная жена его Ульяна Федоровна доводилась дальней родственницей Валиной бабушке Прасковье Никитичне. Валентина в школе училась в параллельном классе с сыном Степана Фроловича Виталием. Одаренный был парень. К тому же весельчак и балагур. После школы Виталик поступил в Благовещенское танковое училище. Валентина улыбнулась, вспомнив случай, когда он приезжал в краткосрочный отпуск, будучи курсантом. Проведав родных в Хаве, он приехал в Воронеж повидаться с сокласниками. О встрече договорились заранее в письмах. Собрались в комнате общежития пединститута, где жили студенты литфака, закадычные друзья и двоюродные братья Сашок и Володя Свиридовы. Пришли туда Шура Крестникова, Зоя Баскакова, Валентина и Нюся Павельева. Виталик уже был там. Он стоял у окна, прислонившись к стене, и играл на обклеенной разноцветными картинками семиструнной гитаре. В своей отутюженной, ладно подогнанной курсантской форме, с красивыми значками на груди, Виталик напоминал бравого гусара из какого-нибудь фильма про войну с Наполеоном. Быстро организовали нехитрое застолье. Выпили за встречу. Разговорились. Столько было воспоминаний о сокласниках, учителях, общих знакомых. О том, как у кого из них сложилась жизнь за прошедшие три года. И тут Сашок прервал размеренный разговор своим восклицанием: - Ребята, едем в парк «Динамо!».