Вместо заключения. Сказано: По плодам их узнаете их (Мф

Сказано: По плодам их узнаете их (Мф. 7: 20). Главный плод па­стыря — его духовные чада. И имена тех, в чьей жизни епископ Стефан как духовник принимал активное участие, говорят сами за себя. Уже отошли ко Господу вслед за своим духовным настав­ником и другом протоиерей Евгений Амбарцумов (1917-1969), ар­химандрит Борис (Холчев; 1895-1971), протоиерей Сергий Орлов (в тайном постриге — иеромонах Серафим; 1890-1975), архиепи­скоп Мелитон (Соловьев; 1887-1986), митрополит Иоанн (Венд- ланд; 1909-1989), протоиерей Георгий Кондратьев (1929-1994), протоиерей Глеб Каледа (1921-1994), В.Н. Щелкачев (1907-2005), И.С. Мечёва (1920-2006), протоиерей Александр Куликов (1933- 2009), игумения Евгения (Волощук; 1923-2009), монахиня Геор­гия (Каледа; 1922-2010). Все они до самой смерти хранили добрую память о своем духовном наставнике.

Из ныне живущих учениками Владыки или духовно свя­занными с ним считают себя архиепископ Василий (Златолинский), протоиереи Валериан Кречетов, Валерий Бояринцев, Владимир Воробьев, Александр Салтыков, священник Алек­сандр Щелкачев. Эти пастыри сегодня используют в своих тру­дах то, что получили в свое время от епископа Стефана.

Духовные воспитанники епископа Стефана (Никитина) бережно чтут его память, ведь общение с Владыкой принесло им самый главный в жизни христианина опыт — опыт общения со святым человеком. Современникам владыка Стефан напо­ минал оптинских старцев. Действительно, его кротость, смире­ние, радостность, ласковость, приветливость, любовь к доброй шутке, умение утешить, умиротворить приходящего к нему ду­ховно роднят святителя с калужскими преподобными и со свя­тыми старых времен. Недаром протоиерей Глеб Каледа писал в одной из своих статей: «Православие — это радостная полнота жизни во Христе. Сам Спаситель сказал: «Да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин. 15: 11). Апостол Павел писал: «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуй­тесь». (Флп. 4: 4).

Вот откуда идет светозарность преподобного Серафима Саровского, который обычно встречал людей словами: „Ра­дость моя”. Все наши старцы привлекали к себе духовным све­том и любовью. Вот откуда светящаяся и радостная улыбка епископа Стефана (Никитина), бывшего Можайского <...>: „Как можно унывать, когда Христос воскрес! ”»

Святость сама располагает и притягивает к себе сердца лю­дей, и те хотя бы малое время стремяться погреться в ее лу­чах. «Я так бьла счастлива его видеть, что все на свете забыла». «Жду его с нетерпением. Уж очень чиста у него душа и такое мягкое, любящее сердце. Достойный сын отца, и как его лю­бил о[тец] С[ергий Мечёв]», — писала епископу Афанасию о Владыке О.А. Остолопова. «Совершенно святой человек», — говорил о нем протоиерей Всеволод Шпиллер. «Мне хотелось, чтобы Владыка благословил моих детей, ведь его все считали (кто его лично знал) исповедником, святым человеком», — вспоминала П.П. Соколова. В.И. Гоманьков, пытаясь выразить в словах глубину духовного переживания от общения с епи­скопом Стефаном, поясняет: «Есть много хороших людей, но тут как-то непосредственно видишь: святой человек». Про­тоиерей Владимир Воробьев свидетельствует: «Он был очень красив и обаятелен, сразу привлекал к себе, но главное ощу­щение — перед тобой необыкновенный, замечательный, свя­той, благодатный человек».

Дело и слово епископа Стефана для многих обладали си­лой авторитетного свидетельства. Именно так воспринима­ются приводимые замечательным христианином, прекрас­ным религиозным писателем XX века С.И. Фуделем, за веру проведшим в лагерях и ссылках многие годы своей жизни, слова Владыки, что С.Н. Дурылин «никогда и нигде не отре­кался от Церкви и не снимал сан». Л.В. Каледа (монахиня Ге­оргия) с таким же отношением к поступкам епископа Стефа­на рассказывала: «Владыка Стефан напутствовал на смерть Колчицкого, <...> провожал его на тот свет и с ним сблизил­ся, был последним его духовником. Это говорит о том, что на­верняка на Колчицкого много наговаривали, потому что Вла­дыка явно по своему духовному опыту определил бы, если бы что-то было не так. И очень было приятно знать, что они сблизились в конце, потому что многое приходилось слышать про отца Николая».

Что могло лежать в основании столь высокого авторитета Можайского архиерея для людей, не привыкших отказывать­ся от Истины в угоду земным авторитетам? Только настоя­щая, неподдельная святость, праведность епископа Стефана, его духовная чистота и прямота, безграничная любовь к Богу и Церкви.

Не только в России известен подвиг епископа Стефана. Уже по крайней мере с 1999 года Свято-Германовский право­славный календарь, издаваемый Братством преподобного Германа Аляскинского, предлагает почитать память правед­ного епископа Стефана (Никитина), правда пока с ремар­кой, что «это... более современный подвижник, иерарх святой жизни, но еще не прославленный, по которому подобает служить панихиды и заупокойные службы»183. Радостно, что мир знает о святости Владыки, хотя и несколько жаль, что имя его впервые включено в церковные календари не в России, кото­рой он отдал всего себя, а в Америке.

«От него, — говорит протоиерей Валерий Бояринцев, — я получил первые и основные наставления в православной вере. Все остальное в жизни только нанизывалось на эти по­лученные от него понятия. В таком преемстве и заключается истина церковного предания.

Все его поведение, облик, богослужение, духовничество, отношение к жизни, к церковной иерархии было отголоском святоотеческого православного миропонимания. Он является живым звеном в цепи, связывающей Церковь „уходящей Руси” с Церковью теперешней, в которой сейчас мы живем. И жи­вем, я верю, во многом благодаря его святому предстательству за всех нас пред Богом».

В этих прекрасных словах отца Валерия — определе­ние глубокого смысла подвига, совершенного в XX веке российским пастырем-исповедником, сквозь лагеря и ссыл­ки, сквозь окружавший его неверный туман компромис­сов и политических игр сумевшим вместе с чистотой своей души пронести традицию духовного делания, неразрывной нитью связывающую современную Церковь с той «старой» Церковью Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского, оптинских старцев, московского старца Алексия Мечёва. Традицию живой святости.

Россия в XX столетии оказалась полем чудовищного экс­перимента. Одной из целей его было полное уничтожение на земле Церкви и самой веры в Бога. Чтобы безбожный за­мысел не смог осуществиться, потребовался подвиг веры конкретных людей. В первую очередь — Российских новомучеников и исповедников, многие из которых уже прославле­ны в лике святых. Среди них — любимые наставники и дру-

зья епископа Стефана, «равнодушные» (т.е. единодушные) ему священномученики Сергий Мечёв, Василий Надеждин, Илия Четверухин, Владимир Амбарцумов, священноисповед- ник епископ Афанасий (Сахаров). Их страданиями куплена возможность возрождения Русской Православной Церкви, на их крови отстраиваются разрушенные богоборцами хра­мы. И рядом с подвигом новомучеников ярким светом сияет подвиг новых исповедников Российских. Благодаря пастырям- исповедникам наполняются людьми возрождающиеся ныне церкви. Огнем их веры, чистотой их душ, примером их пра­ведности воспитаны новые поколения духовных наставни­ков, несущих сегодня миру свет и радость Православия.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЕПИСКОПЕ СТЕФАНЕ (НИКИТИНЕ)

Архиепископ Василий (Златолинский)

Я познакомился с владыкой Стефаном, тогда — отцом Сергием Никитиным, в Ташкенте в начале 1950-х годов.

Первое наше знакомство, точнее, не первое знакомство вообще, а просто более или менее тесное общение состоялось в Ташкенте. Я постоянно посещал алтарь Успенского собора и подал в каком-то месте службы отцу Сергию кадило. Он, уви­дев его, стал меня как следует пробирать:

— Какой грех подавать потухшее кадило!

А я тогда взял, насколько помню, свечкой разгреб угли — в глубине они горели. Ну и подал. А отцу Сергию показалось, что кадило погасшее.

Характерно тут вот что: все отношение его к богослуже­нию и к тому, что с богослужением связано, было серьезным, неформальным.

После службы он пригласил меня к себе в гости. На меня произвела впечатление его библиотека из трех тысяч томов. Половина ее мне потом почему-то досталась, хоть я и недосто­ин был: за все мои путешествия — ссылки, так сказать, многое оказалось утрачено, куда деваться?..

Я, увидев тогда такое количество книг, спросил:

— А Вы все их прочли?

Он ответил мне:

— Нет, конечно. Это невозможно. Но я знаю каждую кни­гу: что в ней написано.

— Можно посмотреть?

И я стал его экзаменовать:

— А эта о чем?

Он сказал. Я — другую, третью. По-моему, три или четыре книги перебрал. Обнаглел! Там, помню, про оптинских стар­цев было, еще что-то... Разные были книги.

Потом он сам открыл и дал мне какой-то том, как помнит­ся, чье-то пасхальное поздравление, где, правда, ничего пас­хального не было, и спросил, что я на это скажу. Я прочел и от­комментировал:

— Ну, здесь ничего духовного нет, хотя автор — церковник. Он должен был бы хоть как-то соотнестись с опытом Церкви...

В общем, наши мнения совпали...

<...>

Прекрасно помню, как Владыка говорил, что в тюрьме и ла­гере он был уже тайным священником. Посадили его как старосту храма, а на самом деле никто не знал, что он тайный священник. Он это, конечно, тщательно скрывал: если бы узнали, еще приба­вили бы хороший срок. Он рассказывал, как в лагере он совершал литургию и причащался.

<...>

Так он в лагере совершал богослужения. Соблюдалась пол­ная конспирация. Насколько я помню, в лагере было несколько священнослужителей, совместно с которыми служил отец Сер­гий. Бывало, всенощную совершали на ходу: шли где-то по лесу или еще в каком-то более или менее уединенном месте и слу­жили по памяти. Один вспомнит одно, другой — другое, таким образом молились.

Однажды, — как рассказывал владыка Стефан, — им на­встречу, когда они таким образом служили, шел кто-то из ра­ботников лагеря и вдруг говорит:

— Поздравляю вас с таким-то церковным праздником.

А отец Сергий в ответ:

— А мы празднуем по старому стилю. По-нашему этот праздник...

В общем, отказался принять поздравление. Опасно было, да и в искренность поздравлявшего с трудом верилось...

Рукополагал его епископ Афанасий. Помню четко одну фразу из рассказа владыки Стефана. Речь шла о каком-то их разговоре с владыкой Афанасием, который спросил: «Вы помните, что я Вам говорил, когда рукополагал?» Я за­был, к сожалению, что именно он говорил, но эта фраза за­помнилась четко.

Мне известно, что на тайное священство Сергея Алексе­евича благословил сам Патриарх Тихон. Подробностей, про­стите, не помню.

А про лагерь Владыка рассказывал еще, что у него были хорошие отношения с лагерными бандитами. Вот каким обра­зом.

— Приходит в лазарет бандит, лодырь: Доктор, выпиши мне увольнение от работы! Справку дай, что я нездоров.

А сам здоров как бык.

— Ах ты, лодырь, тунеядец! Все вы обманываете!.. Сестра, поставьте ему термометр!

Сестра ставит. А отец Сергий:

— Термометр у него не берите, я сам посмотрю.

Тот посидит некоторое время, подержит. Владыка подой­дет, взглянет:

— Батенька, да у тебя 38, 5! Так тебе, конечно, лечиться надо!

И пишет ему освобождение от работы. Таким образом у него складывались добрые отношения с этими хулиганами. Ну, какие «добрые»? Понятно...

А в результате уголовники каким-то образом узнавали: идет новый этап арестованных, в этом этапе, допустим, пять священников, два архиерея. К отцу Сергию приходили и сооб­щали:

— Доктор, этапом приходят. Столько-то.

И вот Владыка рассказывал, что к нему на осмотр все подходили раздетыми, обритыми, подстриженными наголо, и он по глазам определял среди них священнослужителей <...>.

После лагеря отец Сергий работал врачом и тайно служил.

Впоследствии уже в Ташкенте владыка Гурий каким-то образом осторожно его легализовал.

Он был там. В кафедральном соборе у архиерея. Но в этом у меня абсолютной уверенности нет: сразу ли его перевели или он еще промежуточно где-то по епархии служил.

После владыки Гурия на Ташкентской кафедре был вла­дыка Ермоген, он почему-то спустя некоторое время не очень хорошо стал относиться к отцу Сергию.

При нем отец Сергий был настоятелем Николо-Ермогенского храма в Луначарском, первым настоятелем, много претерпел там скорбей и неприятностей: такие там были «то­варищи». Староста Василий был... Меня в свое время факти­чески лишили регистрации из-за этого храма, но это уже дру­гая история...

В Ташкенте тогда же был отец Борис Холчев, и они с от­цом Сергием, я помню, друг у друга исповедовались.

Помню, когда владыка Гурий позвал отца Сергия к себе в Днепропетровск, тот отправился на прием к владыке Ермоге­ну и просил отпустить его. А Владыка ни в коем случае не со­глашался. И когда уже отец Сергий вышел из кабинета влады­ки Ермогена в смежное помещение (это была канцелярия), у него стало плохо с сердцем, и он даже принимал какие-то ле­карства, даже до того дошло. Не хотел отпускать его владыка Ер­моген, но в конце концов все-таки отпустил, как известно.

В Днепропетровске отец Сергий принял монашество. По­стригал его владыка Гурий. Преподобный Сергий — люби­мый святой владыки Стефана, и он говорил, что в монашестве он опять-таки связан с преподобным Сергием через Стефана Махрищского.

К владыке Гурию владыка Стефан относился всегда с очень большим уважением.

Где-то в 1959 году он приезжал ко мне в Талас. Гостил один или два дня. Как раз на воскресение приходилось. Проповедо­вал. Меня очень это порадовало: такая честь для меня была...

У него тогда была палица. Помню, потому что мы должны были служить в одном месте и был там такой иеромонах Зоси­ма, он сказал:

— Я должен предстоять.

А отец Стефан спрашивает:

— У Вас есть палица?

— Нет.

— У меня палица...

<...>

Когда он уже болел и был практически лежачим, жил у родственников Сергея Николаевича Дурылина, я приехал к нему, потому что меня лишили регистрации, выгнали с при­хода <...>. Я никуда не ездил, не хлопотал: люди за меня хло­потали, и вместо полугода наказания без регистрации я толь­ко три месяца пробыл. Потом меня даже поставили благо­чинным, настоятелем собора в Ашхабаде, но это все не о том, а самое главное, что я в тот тяжелый для меня период приехал к Владыке.

Я не знал, куда мне деваться, и поехал к нему, чтобы хоть как-то успокоиться. Пробыл у него несколько дней.

<...>

А у Дурылиных Владыка оказался вот почему. В Москве тогда была тяжелая обстановка, и родственники покойно­го Сергея Дурылина взяли его к себе. Почему взяли? Пото­му что в свое время, когда Дурылин, не снимая сана, пере­стал служить и стал писателем (нашел какую-то там актрису и описывал ее жизнь), практически все его прежние друзья- церковники перестали с ним общаться, а владыка Стефан не перестал, но мне он, правда, говорил: «Я старался прихо­дить к ним тогда, когда можно было ни о чем серьезном не го­ворить, потому что, если бы случилось начать такую беседу, пришлось бы высказать свое отрицательное отношение к со­ ветской власти. А вот на именинах, других каких-то торже­ствах, где собиралось много людей, я бывал: посижу и уйду через некоторое время». Таким образом, родственники покой­ного Дурылина считали его, так сказать, единомышленником, хотя он, конечно, по сути таковым не был, а просто не хотел обижать Дурылина.

Помню, там у Дурылиных как-то собралась компания и был один иподьякон, завербованный «органами», чтобы следить, — это было уже про него известно. Владыка говорит мне:

— Я его выгоню!

Я ему:

— А зачем? Сейчас Вам известно, кто следит, а пришлют другого, Вы и знать не будете.

— Да, это так.

И оставил все, как было. Этот парень начал ругать совет­скую власть: женщин, мол, обижают... Кто-то к его словам от­несся сочувственно, поддержал его. Владыка промолчал.

<...>

В Калуге в кафедральном соборе был настоятель и одно­временно секретарь епархии, видимо, не очень честный, мягко выражаясь. И вот Владыка потребовал у него документы о ре­ставрации или ремонте — в общем, о какой-то большой рабо­те. А мне пояснил: «Пусть знает, что я понимаю его. Я ничего ему сделать не хочу, да и не могу, но теперь он будет в курсе, что я представляю, кто он такой».

Еще он делился: «Уполномоченный — хороший человек, он идет навстречу. Но страшный болтун: нужно очень много его слушать, много с ним говорить, чтобы завоевать его рас­положение».

Хотя в Калуге Владыка чувствовал себя лучше, но все равно он тяжко страдал от своей болезни. Как-то он мне признался, что и сидеть ему больно, и стоять больно, и ходить больно...

Об обстановке дома Владыки в Калуге: шторы были ста­ренькие, знаете, давно их сменить можно было бы... Там меж­ду прочим Владыка дал мне прочесть книгу указов, распоря­ жений, постановлений Патриарха Тихона. Я впервые в жизни узнал во всех деталях отношение Святейшего ко всем событи­ям, происходившим в 1920-е годы.

Как-то, помню, Владыка поссорился с тетей Катей. За что- то он ее пробирал, и серьезно. А он, по крайней мере все то вре­мя, что я у него был, каждый день причащался. Как-то готовил­ся (как именно, я не знаю: неудобно было спрашивать) и при­чащался. А тут повздорил с тетей Катей. На следующий день я пришел к нему, а он говорит: «Я сегодня не могу причастить­ся, поисповедуй меня». И вот я поисповедовал: то, что он гово­рил, выслушал и прочитал разрешительную молитву.

Служил Владыка просто, очень просто. Он разговаривал с Богом. Просто разговаривал... Проповедовал также просто. У него были мысли. Понимаете, ведь есть проповедники, ко­торые считают, что не так важно, что сказать, а как сказать. А мне кажется, что владыке Стефану было именно что ска­зать, он говорил просто. У меня в Таласе говорил. Я его просил, и он проповедовал. Конечно, глубочайшая вера, благоговение. И непосредственность, я бы сказал: он говорил, как думал. Он не был «дипломатом».

Акафистов не любил. «Радуйся, Невесто Неневестная» — классический. А остальные—другое дело. Знаете, да и новые ка­ноны... Как-то он выражался, я не помню: «Это — сентименталь­но», что ли. Любил простоту, серьезность. Я его просил оставать­ся на молебен у себя там в Таласе, он говорил: «Нет, ты знаешь, разбавлять литургию еще каким-то второстепенным богослу­жением я не хочу». Евхаристию считал, как и Иоанн Кронштадт­ский, небом на земле. Вообще очень чтил отца Иоанна.

***

Помню, он мне как-то по-латыни письмо написал в семина­рию. Там, правда, фразы-то элементарные были, конечно, но все-таки... Он знал латынь, мог говорить. Рассказывал, что однажды должен был как-то известить одного осужденного священнослужителя, что происходит что-то важное. И по- латыни сказал ему фразу. Кагэбэшник не успел ничего со­образить, а тот уже отвечает Владыке: «Понятно, хорошо». Он медиком был и латынь хорошо знал.

Владыка наизусть знал календарь. «Какое сегодня? Ага, такое-то. Сегодня — Спиридона Тримифунтского, того-то, того-то и того-то», к примеру. У него было 5000 имен в помяннике, и он знал каждого из поминаемых, не просто имена пе­речислял. Говорил: «Петр — это тот, который был старостой, а Демьян помогал в том-то и том-то». Изумительная память была. И это после инсульта, после паралича. Однажды он про­декламировал большой отрывок из «Героя нашего времени», из «Тамани», кажется. А там была Ирина Сергеевна, Ольга Алексеевна, еще кто-то.

— Ну, кто знает, откуда?

А я совершенно случайно говорю:

— «Тамань»?

Он:

— О! Литературная крыса!..

<...>

***

— Я, — говорил Владыка, — не случайно не попал на Со­бор, потому что, безусловно, выступил бы против, и началось бы на меня гонение, это Промысл Божий, что я заболел. Го­сподь меня сохранил.

Владыка Стефан был категорически против заявления митрополита Сергия, что «ваши радости — наши радости» и т. д. Но потом это как-то сгладилось. Я его спрашивал, можно ли молиться за митрополита Сергия.

— Конечно. Уже все прошло, нужно молиться.

***

Абсолютно точно, в тюрьме Владыка был священником: у меня сохранились «вещественные доказательства». Надо только найти их, здесь ли они у меня. Понимаете, в чем дело, меня советская власть гоняла... Как выгнали из Крыма, я десять лет был в ссылке. Ссылка такая: я мог служить где угодно, но не в Крыму. И вот эти постоянные переселения: Ташкент, Симферополь, Феодосия, потом меня гоняли по приходам... Вот многое и растерял. Сколько хранится в мешках, хотя здесь я служу уже лет десять! Я все собираюсь раскрыть, разложить. Попытаюсь все это разыскать.

Кстати, клубок ниток, переданный владыке Стефану бла­женной Валентиной6, тоже долго хранился у меня.

А письма Владыки я напечатал и собрал в книгу, но она осталась где-то в тех приходах, по которым я путешествовал: представляете, десять лет... Я и в Харькове был, в Ставрополе, в селе Дубине — поэтическое такое название — сослали меня туда. Там было домов двадцать всего. Представляете, сколько приходило на службы? Но это было самое радостное для меня время, я такой Пасхи радостной не пережил нигде, как в Дуби­не. Но и оттуда демоны меня стали изгонять через милицио­нера местного, поскольку не был прописан, а я и не мог про­писаться — обстоятельства такие были. Вот и остались где-то эти письма, да и не только письма — очень многое было утра­чено. Представьте: пять ящиков упаковано с книгами, доходят до меня только два. В результате сколько пропало?! Я очень это тяжело переносил, хлопотал, добивался, ничего, конечно, не добился: советская власть была...

5 февраля 2005 г.