Владимир Николаевич Щелкачев

Мое знакомство с Сергеем Алексеевичем Никитиным началось в марте 1931 года. И произошло оно не совсем обычным спосо­бом, не лично, не за руку, а через окно в Бутырской тюрьме. Я к тому времени уже находился в заключении почти шесть ме­сяцев.

Меня арестовали в ночь с 9-го на го октября 1930 года, через пять дней после моего духовного отца протоиерея Владимира Воробьева (дедушки теперешнего отца Владимира, ректора Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного Универси­тета). Мы с отцом Владимиром проходили по делу о целиком выдуманной ОГПУ, мифической контрреволюционной церков­ной организации, так называемой «Истинно-Православной Церкви», якобы насчитывавшей более 1600 человек. К ней от­носили более 400 монашествующих, 400 с лишним «кулаков», офицеров, адмиралов.

Сначала держали нас на Лубянке, затем в ноябре месяце меня перевели в Бутырку <...>.

На момент ареста мне не приходилось еще встречаться ни с одним «мечёвцем», но о маросейской общине я, конечно, слышал.

Помню, как отец Владимир Воробьев, сам — замеча­тельный священник и прекрасный духовник, пользовав­шийся доверием и любовью как простых, так и самых обра­зованных, интеллигентных православных людей, говорил мне, что лучший священник, которого он знал в Москве, — это отец Алексий Мечёв. Отец Алексий был прозорливым батюшкой и вообще — особым. Он создал удивительную ду­ховную общину; я и сам потом смог убедиться, что из всех религиозных людей, встреченных мною в жизни, «мечёвцы» особенным образом выделялись, это были люди, не похожие ни на кого другого.

Отец Владимир говорил: «Лучшего храма, чем мечёвский, в Москве нет». Но сам я, будучи прихожанином храма Николы в Плотниках, на тот момент в Клённиках ни разу не бывал.

И вот в марте месяце в мою камеру поместили Романа Владимировича Ольдекопа — первого «мечёвца», с которым мне довелось познакомиться.

К тому времени я уже имел место на нарах: с октября по март успел перейти на них с пола. Лежал уже примерно де­сятым от окна (а когда выходил из Бутырки, был четвертым).

С Романом мы очень быстро сблизились и подружились. Наши взгляды на происходящее совпадали. Оба мы знали, по­чему здесь оказались, оба были верующими людьми. Часто в дневное время мой сосед по нарам Федор Алексеевич — ста­рорежимный кадровый рабочий, хороший, но весьма грубый человек (страшный матерщинник) — позволял Роману Влади­мировичу прилечь рядом со мной, поговорить.

Роман учил меня церковному уставу, рассказывал о мечёв- ском храме, я много узнал от него о маросейской общине. В об­щем, мы искренно привязались друг ко другу.

Как раз Роман Ольдекоп и познакомил нас с С.А. Никити­ным весьма своеобразным способом.

Дело было так. В камере имелось единственное окно. Че­рез него можно было наблюдать, как по тюремному большому двору проходят по кругу выведенные на прогулку заключен­ные из соседних камер.

<...>

Однажды я увидел, что Роман Владимирович кланяет­ся какому-то человеку, который проходил мимо нашего окна по двору в числе других заключенных, и тот ему в ответ очень мило кланялся. Я понял, что они — друзья. Начал спрашивать, кто это такой. Роман сказал мне:

— Это — С.А. Никитин, он тоже с Маросейки. Очень ре­лигиозный человек, близкий друг и духовный сын отца Сер­гия Мечёва, он был старостой общины храма Николы в Клён- никах.

Я говорю:

— А как бы мне тоже с ним познакомиться? Лицо нра­вится...

— Я познакомлю тебя. Становись рядом со мною около окна.

Я встал. Когда проходил круг, большой (за полчаса успева­ли проделать несколько кругов), и этот человек приближался к нашему окну, Роман Владимирович начинал гладить меня по голове. Тот сначала удивлялся. А потом начал кланяться мне, и я ему начал кланяться. Так состоялось мое знакомство с С.А. Никитиным. Видимо, мы оба расположились тогда друг ко другу, потому что я почувствовал, что и он кланяется мне не просто так, а с симпатией.

Таким образом я первый раз увидел будущего епис­копа Стефана.

Осудили меня по статье 58-й, пункт п, и в соответствии с этим называли врагом народа — все, кто обвинялся по 58-й статье, по любому из пунктов, именовались врагами народа. Приговорили к трем годам ссылки. Было мне 22 года, я только что кончил университет...

О владыке Стефане (Никитине) (тогда еще будущем Вла­дыке) я много слышал в тюрьме от Романа Ольдекопа. Позже, в ссылке, в Алма-Ате, я встретился с еще одной «маросейкой» Еленой Владимировной Быковой (впоследствии — Апушки- ной), которая тоже рассказывала мне о С.А. Никитине. Мно­гие из ссыльных по религиозным делам по приезде в Алма- Ату обращались ко мне за помощью, приходили с записками от знакомых: «Помогите устроиться». Вот с такой же запиской пришла и Ляля, так я обычно называл Елену Владимировну. Два дня она пожила у меня, потом удалось устроить ее в по­лутораэтажном домике, где в подвальном помещении жила моя духовная мать Параскева, исповедница. Лялю поселили на первом этаже. Я познакомил их, и Ляля стала духовной до­черью матушки Параскевы.

У Ляли был редкий дар — дар записи. Она составила более тысячи записок о замечательных людях. Вела она эту работу по благословению отца Бориса (Холчева). И это были не про­сто записи: «Я встретилась, поговорила...» Она могла запом­нить и передать подробно, о чем и как говорил ее собеседник. Буквально воскрешала человека, о котором писала.

Когда истек срок моей ссылки, в декабре 1933 года, я при­ехал в Москву, обращался с просьбами в прокуратуру, в Пом- полит к Екатерине Пешковой, но и она не смогла помочь мне остаться в столице. «Враги народа» должны были жить от Мо­сквы не ближе чем за 100 километров.

От Р.В. Ольдекопа я узнал, что С.А. Никитин из тюрьмы был отправлен в лагерь, где пробыл до 1933 года и уже после освобождения приезжал к своим сестрам в Москву. На их адрес я и написал Сергею Алексеевичу примерно так: «Дорогой Сер­гей Алексеевич, мы знакомы с Вами заочно, был бы рад позна­комиться очно...» Сообщал также, что самому мне дали «ми­нус двенадцать», то есть запретили проживание в двенадцати самых крупных городах Союза, и послали в город Грозный, где мне, молодому математику, поручили заведование кафедрой теоретической механики Нефтяного института; что каждое лето я приезжаю в Москву поработать в библиотеках, так как вынужден с нуля изучать нефтяное дело. В Москве останавли­ваюсь по такому-то адресу...

К великой моей радости, Сергей Алексеевич ответил. Пи­сал, что обязательно хочет меня навестить. И встреча наша со­стоялась летом 1934-го или 1935 года, он пришел ко мне в гости.

Разговаривали мы довольно долго, конечно, о религии, о мо­литве. Помню, он мне задал вопрос, а потом сделал выговор, ну, выговор такой... отеческий, дружеский:

— Володя, а ты читал Гоголя «Размышления о Божествен­ной литургии»?

— Нет, не читал.

— Как же можно?! Лучшего сочинения о литургии я ни­когда не встречал! Володя, тебе обязательно надо прочитать его, ты убедишься, что это сочинение замечательное!

Вот буквальные слова Сергея Алексеевича. Правильно это или неправильно, судите сами, но он так сказал. Вообще он любил русскую литературу, в особенности религиозные со­чинения русских писателей, мы и об этом с ним говорили. Часа четыре, наверное, он у меня тогда пробыл.

Такой была наша первая личная встреча. Тогда он мне от слова до слова рассказал все о Матренушке. В книге «Соль земли» изложено два варианта. А мне он рассказывал букваль­но следующее.

Сергей Алексеевич был лагерным врачом и пользовал­ся определенной свободой: обязан был выходить за решетку в управление лагерями. У него имелась помощница, которая оказалась верующим человеком и однажды сказала ему:

— На Вас заводится новое дело. Мне известно, что в Мо­скву уже послали заявление, чтобы продлить Вам срок.

Сергей Алексеевич был крайне огорчен этим известием. А медсестра, увидев его смущение, сказала:

— А Вы, Сергей Алексеевич, не смущайтесь, есть выход из положения.

— Какой?

— Надо обратиться к Матренушке.

— К какой Матренушке?

— А я сейчас расскажу. Удалитесь из лагеря и громко кри­чите: «Матренушка, Матренушка! Помоги мне!»

— Сказав так, — продолжал Сергей Алексеевич, — она оставила меня с самим собой, а я, выйдя подальше за огора­ живавшую лагерную территорию решетку, начал кричать: «Матренушка, Матренушка! Помоги мне!» Покричал. Вернул­ся в лагерь... Прошло еще полгода, дело так и не сдвинулось с прежней точки, подошло время окончания срока моего за­ключения.

Сергея Алексеевича освободили, он выбрал город, где по­селиться. Но сначала поехал к Матренушке — куда именно, мне не говорил. Два парня, ехавшие с ним из лагеря, направ­лялись туда же. Он их спросил:

— А не знаете ли вы Матренушку?

— Конечно, знаем.

— А как найти?

— А как сойдете с поезда, пойдете по улице, спросите лю­бого человека, где Матренушка, Вам укажут.

Он так и сделал. Так он рассказывал сам. Мне, вероятно, первому. Он ведь тогда только что вернулся из лагеря.

— И действительно, — говорил Сергей Алексеевич, — приехал я, сошел с поезда, по улице иду. Кого ни спрашиваю, все называют один и тот же адрес. Подошел к указанному дому, точнее, какой-то хижине маленькой, постучался в дверь. То ли голос, то ли нет, не слышу. Открываю дверь, а ко мне об­ращение, как к епископу:

— Заходите, Владыко.

Я подумал:

— Куда же это я попал? Почему ко мне как к архиерею об­ращаются?

Я, говорит, вошел, стою, слышу:

— Сереженька, Сереженька, подойди.

Отвечаю:

— Откуда Вы меня знаете?

А голос из ящика:

— Как откуда знаю, ведь ты меня звал, кричал... Я знала, что ты ко мне придешь.

Приблизился. Лежит в ящике маленькое существо, слепое. В доме больше никого.

Он начал расспрашивать, узнал ее судьбу. Как ее еще ма­ленькой девочкой носили в храм и как ей там подавали мило­стыньку.

Этот случай с Матрешей произвел на Сергея Алексееви­ча очень сильное впечатление, да и действительно, это же — чудо! Ну а как — не чудо? Человек в Сибири кричит: «Матре­ну шка!» А она услышала его на таком расстоянии... И когда он вошел, как она его по имени назвала?! Чудо! И он его ис­пытал, чудо это!

Сергей Алексеевич так мне и сказал:

— Я ее поминаю сразу после моих родителей.

Вот этот рассказ я запомнил дословно. Остального, о чем говорили тогда, увы, теперь уже не помню. «Размышления о Бо­жественной литургии» Гоголя я, конечно, потом прочитал.

<...> Далее мы с Сергеем Алексеевичем не виделись в течение долгого времени. Очень долго, больше десяти лет. Помню, он писал мне, что провел много тяжелых для него лет в Средней Азии. А затем, уже значительно позже, я получил от него письмо, откуда узнал, что сейчас он уже епископ в Мо­скве и живет в храме Ризоположения. Тогда я пришел на служ­бу в Ризоположенский храм и подошел к Владыке под елеопо- мазание. Неожиданно он узнал меня в лицо и пригласил захо­дить. Таким образом возобновилось наше с ним знакомство.

Помню, однажды от кого-то из друзей мне стало извест­но, что в некий конкретный день Владыка будет сам служить, а я знал, что он замечательный проповедник, и сказал своему старшему сыну Саше:

— Пойдем со мной сегодня в храм.

Он ответил:

— Не хочу.

И хотя я никогда не принуждал сына ходить в церковь, тогда первый раз в жизни я настоял на своем и насильно взял его с собой. Сказал:

— Пойдешь и все, без разговора! Потому что там будет владыка Стефан!

Это была Неделя о блудном сыне. И вот что важно: Саша, который и идти-то не хотел, после сказанной Владыкой про­поведи признался, что потрясен. Проповедь поразила его до глубины души.

Бывал я у Владыки в гостях в храме Ризоположения. Он жил в комнатке при церкви. Ухаживала за ним старушка, без­гранично преданная ему. Звали ее тетя Катя. Ночевать ей при­ходилось прямо в храме.

Помню, как-то однажды сидели мы с епископом Стефа­ном за маленьким столиком во дворе храма Ризоположения, тетя Катя приносила нам туда чай. И я начал рассказывать Владыке об одном своем близком друге Петре. Что настоятель храма, куда Петр ходил, отец Иоанникий, опекает его как старец. (Петр был религиозно очень одаренным человеком, но с трагичной судьбой. Он даже игуменом был потом...)

Владыка:

— Какой это отец Иоанникий?

Я ему сказал. А он:

— Позвольте, я знал этого отца Иоанникия. Разве можно такому человеку доверять?!

— Как же так? Мой друг находится в полном его под­чинении...

— Послушайте, я сейчас Катю позову, она при Вас расска­жет об отце Иоанникии.

Пришла тетя Катя и действительно рассказала... Увы, вещи нехорошие, не хочу и передавать их...

Владыка Стефан указал мне на отца Константина Корчевского, который потом стал моим духовным отцом. Это был замечательный батюшка, прекрасный священник, я ходил к нему в Новодевичий храм.

<...> К сожалению, теперь я могу рассказать лишь толь­ко о своих впечатлениях от бесед с Владыкой. Тогда я записей не вел, а сейчас подробностей уже не помню. Но могу сказать: общение с С.А. Никитиным — с владыкой Стефаном — одно из самых ярких впечатлений моей жизни. Он не мог не оста­вить впечатления, такой он был человек.

Да и друзья его, «мечёвцы», — Р.В. Ольдекоп, Шура Семененко (Александра Александровна), ее муж — отец Феодор Семененко, Елена Владимировна — все были и моими друзьями. Катя, дочка Александры Александровны и отца Феодора Семененко, про которую у Ляли написано, что у нее было плохо с физикой, а Сергей Алексеевич помог ей, — невестка моего друга Коли Шилова...

Владыка Стефан был удивительным человеком, особен­ным. И скончался он в храме, говоря проповедь. Хотел, чтобы его похоронили не на обычном кладбище, а где-нибудь в цер­ковной ограде. И желание его сбылось. Я был на его могиле в Акулове...

18 октября 2004 г.