Днепропетровск и Минск 6 страница

Безусловно, не случаен и дар епископа Афанасия про­тоиерею Сергию Никитину — «Служебник» из библиотеки Ковровского святителя со сделанными его рукой на полях карандашными пометками. Эти пометки-сноски ярчайшим образом иллюстрируют неформальное, строгое отношение к произносимому на молитве слову самого владыки Афана­сия, а косвенно — и его любимого духовного сына, пользовав­шегося столь дорогим автографом. «Не знаю, как Вас благода­рить за бесценный для меня подарок — Ваш служебник с над­писью, — я не заслужил такого драгоценного подарка», — пи­сал протоиерей Сергий духовному отцу.

О строгости епископа Стефана во всем, что касалось бого­служения, говорят многие воспоминания его духовных детей.

Проповеди епископа Стефана, отличаясь внешней про­стотой, были глубоки по содержанию и совершенны по фор­ме. По словам духовных детей, ему всегда «было что сказать», и, говоря о необходимости решения сложных духовных задач, Владыка «приближал к жизни», акцентировал внимание слу­шателя на практической применимости евангельских истин и истин церковного предания.

Отец Василий Евдокимов вспоминал: «Он ведь врач был. Он человека понимал и духовно, и физически как врач. Пропо­веди его были прекрасные».

Будучи глубоким знатоком русской литературы, епи­скоп Стефан часто цитировал в проповедях отрывки стихот­ворных и прозаических произведений. К сожалению, сохра­нились тексты лишь трех его проповедей в пересказе тех, кому довелось их слышать. Но известны свидетельства о том, что к сердцам слушавших слово святителя имело доступ. «Ког­да владыка Стефан выходил и начинал говорить, почему-то по­степенно старушки, молодые начинали плакать. Что-то дохо­дило, а что — кто же знает?.. Он старался говорить очень четко, хотя голос у него был не сильный. Простая, но такая красивая обычная русская речь», — рассказывает А.Б. Ефимов.

Архиепископ Василий (Златолинский) вспоминает: «Он говорил просто <.„> конечно, глубочайшая вера, благогове­ние. И непосредственность, я бы сказал: он говорил, как ду­мал. Он не был „дипломатом”».

Действительно, епископ Стефан был прямым, лишенным всякого лукавства человеком. Да и сам он признавался сестре в одном из среднеазиатских писем: «Всякая хитрость и дипло­матия настолько чужды мне и тягостны, что они тяжелым бре­менем ложатся на мою душу».

Епископ Стефан был замечательным духовником. О том сви­детельствовали многие пастыри. Епископ Афанасий (Саха­ров) в марте 1956 года советовал О.А. Остолоповой обратить­ся за разрешением сложного духовного вопроса к отцу Сер­гию Никитину. Архиепископ Гурий (Егоров) в 1957 году, как уже отмечалось, назначил протоиерея Сергия епархиальным духовником города Днепропетровска и области, а также ду­ховником ставленников епархии. «Дедушка» — известный московский священник Константин Всехсвятский — перед смертью направлял к отцу Сергию своих духовных детей. Многие известные пастыри были духовными чадами епи­скопа Стефана, многие пользовались его наставлениями. Архиепископ Мелитон (Соловьев) отзывался о Владыке так: «Он был замечательный человек. Это был умница, с таким широким взглядом... Человек, от которого можно [было] по­лучить прекрасный совет, наставление. Вот я-то его и слу­шался». Протоиерей Глеб Каледа говорил: «Владыка Стефан был опытным, мудрым духовником, духовником-старцем, и кажется мне, что в нем было что-то от оптинских старцев. По тому, как он разговаривал, по тому, какие он давал со­веты, и по тому, как он их давал, и по тому, что случалось [по его молитвам после того, как] получали от него благо­словение приходившие к нему [духовные] чада».

Если судить по воспоминаниям духовных детей епископа Стефана и его сохранившимся письмам, то можно заме­тить: как и богослужебной, так и пастырской манере Влады­ки были присущи характерные простота и строгость. Архи­епископ Василий вспоминает: «Видите ли, каких-то особен­но эффектных встреч, разговоров у нас с владыкой Стефаном и не было. У него всегда было все просто». Всегда и во всем Вла­дыка полагался на опыт Церкви, опыт святых отцов, на при­мер своих духовных наставников. Старался сам и учил своих пасомых жить по заповедям Божиим, быть настоящими хри­стианами: «Не дела только важны. Важно устроение души, при котором дело совершается, — учил Владыка. — Имея раз­драженное, яростное душевное устроение, человек виновен почти как в убийстве, хотя оно и не состоялось, ввиду отсут­ствия подходящих условий. <...> Устроение души человека должно быть таким, при котором не может быть совершено злое дело».

«Можно не иметь грехов и потому казаться нравствен­ным человеком, но иметь клокочущие в себе страсти. Тако­го человека ни в коем случае нельзя назвать нравственным. В свято-отеческой литературе прекрасно разработано уче­ние о различии грехов и страстей (например, у аввы Доро­фея, поучение г). „...Иное суть страсти, и иное грехи. Страсти суть: гнев, тщеславие, сластолюбие, ненависть, злая похоть и тому подобное. Грехи же суть самые действия страстей, когда кто приводит их в исполнение на деле, т.е. совершает телом те дела, к которым побуждают его страсти; ибо можно иметь страсти, но не действовать по ним”. <...> Теперь для тебя все должно быть понятно. Задача христианина в смыс­ле нравственном состоит [в том, чтобы] уничтожить в себе страсти. Я даю такое сравнение греху и страсти: страсть — это луковица, а грех — стрелка зеленого лука; можно сорвать зеленую стрелку, некоторое время ея не будет (видимость, личина „нравственного” человека). Наша задача заключает­ся не в том, чтобы каждый раз срезать зеленую стрелку, а в том, чтобы выдернуть с корнем луковицу».

«Христианская жизнь — это не „летом сладкий лимо­над”» — до поразительности емкое и в то же время простое по форме наставление Владыки, на всю жизнь запечатлевшее­ся в памяти двух тогда молодых людей, а ныне известных мо­сковских пастырей. И речь шла вовсе не о внешних гонениях, которые, по слову апостола, претерпевают «все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе», а о том, каким дол­жен быть постоянный, ежедневный настрой человека, желаю­щего быть настоящим учеником Христовым, жить настоящей, а не кажущейся только духовной жизнью.

«Прочитал внимательно твое письмо и вот что скажу тебе: не прыгай из одного института в другой. Не думай, что в другой профессии не будет своих темных сторон — они везде есть. Ты пишешь о ругани: выработай в себе противоядие. Мне приходилось в молодости работать в психиатрической больнице с женщинами-врачами. Душевнобольные иногда так ругаются, что площадная уличная брань бледнеет перед их ру­ганью. Я не знал, куда деваться, — а потом абсолютно не обра­щал на это внимания. Вот видишь, деточка, надо иметь самой внутреннюю жизнь, — тогда все будет отскакивать от тебя. Са­мое лучшее, имей в уме время от времени: Иисусе] Х[ристе, ] С[ыне] Б[ожий, ] п[омилуй] м[я] г[решную]. Это будет поддержи­вать тебя. Ты говоришь о своем плохом характере. Что делать, у каждого свои недостатки. Уже то хорошо, что ты видишь их. Но этого мало: нужно активно бороться с недостатками и пере­воспитывать себя, теперь ты сама уже взрослая, и никто тебе из людей в этом не поможет».

Да, епископ Стефан был строго настроен в жизни, и для тех, кто знал его лично, являлся истинным «правилом веры». Но интересно, что эта его внутренняя строгость проявлялась вовне не суровостью или властностью, а, напротив, необыкно­венно мягким светом, теплом и добротой, которые в первую очередь и сохранились в людской памяти. В самом деле, он яв­лял собою настоящий, неподдельный «образ кротости».

«Кротость есть недвижимое устроение души, в бесчестии и в чести пребывающее одинаковым. Кротость есть скала, возвышающаяся над морем раздражительности, о которую разбиваются все волны, к ней приближающиеся, а сама она не колеблется», — писал в VI веке преподобный Иоанн Лествичник. И сию великую добродетель, как можно видеть из писем Владыки и сохранившихся воспоминаний супругов Евдокимовых, знавших будущего епископа Стефана с моло­дых лет, святитель стяжал ценой кропотливой духовной ра­боты над собой. В 1952 году он писал своей племяннице, опи­раясь на собственный опыт, о практических приемах борьбы с раздражительностью: «Нужно ни в коем случае не раздра­жаться. Легко сказать, но трудно выполнить. Да, но все-таки это надо сделать. Начни с того, что посмотри на его упрям­ство и споры против очевидности с комической точки зрения, а не с драматической, как сейчас, которая и ведет тебя к раз­дражению. Если будешь смотреть с комической точки зрения, то мало-помалу ты будешь без злобы, добродушно подтруни­вать над этим его недостатком, а раздражения не будет. По­пробуй. Я говорю это на основании собственного опыта, мне это очень помогло в свое время, и не только помогло в кон­кретном случае по отношению к данному человеку, но и вообще значительно умерило мою раздражительность, которая в течение всей моей жизни, даже до сего дне, была одним из самых крупных моих недостатков».

И вот весной 1960 года митрополит Гурий (Егоров) в ка­честве живого примера для подражания своей минской пастве смог указать на новопоставленного епископа Стефана, отмечая в особенности именно его «необычайную кротость»: «Он — че­ловек очень образованный, очень начитанный, с большой сла­вой, даже как врач-то был известен многим, и по церковной линии — так же, а он держался так скромно, как будто он рядо­вой человек. <...> Его кротость, которую он прилагал во вся­ком своем слове, во всяком своем деле — везде — и наставляла больше, чем какой-нибудь гнев или суровость. Его кротость известна была всем людям».

Ярко запомнилась кротость Владыки калужанам. При­хожанка калужского Георгиевского кафедрального собора рассказывала, насколько спокойно и смиренно, без какой- либо тени гнева и раздражения епископ Стефан способен был сносить личные оскорбления в свой адрес. А свидетельствам о том, как кротко и смиренно он терпел свой тяжелейший не­дуг, мучивший его страшными болями в последние месяцы жизни, можно сказать, нет числа.

Это удивительное сочетание строгости и сердечной мяг­кости — еще одна существеннейшая черта пастырского об­лика епископа Стефана. Владыка умел, наставляя, утешить, мог и строго обличить духовное чадо, если это было необхо­димо. «Господь да поможет Вам на всех путях жизни Вашей. Главное — не унывайте. „Не достоин же паки, егоже обрящетъ унывающа”. Уныние — смерть души, при которой делается паралич всех духовных сил. Вот почему уныние так страшно».

«Знай, родной, что отсутствие послушания и смирения несравненно тяжелее и опаснее многих больших грехов. Пом­ни, что буква „я” (Яшка, как говорил о. Алексий Мечёв) последняя в алфавите, а у тебя она все время норовит забраться на первое место». «Ты спрашиваешь об Иисусовой молитве, хо­тел бы иметь мое благословение (и тут же опять [проявляешь] свое „я”) „продолжать свое правило”, т.е. ты заранее все решил, а от меня ищешь только санкционирования. Это самоволие, а не послушание. Поэтому я на данный вопрос не могу дать от­вета. Я вовсе не ищу твоего послушания, но если хочешь спра­шивать моих советов, то должен слушаться. Только на этих условиях я могу быть твоим советчиком».

При этом строгость у Владыки обязательно растворя­лась любовью. Тому же адресату он писал: «Родной мой, если что случится и потребуется моя помощь, немедленно пиши. Ты имеешь от меня не только „снисхождение и внимание”, ко­торое ты хотел бы иметь от меня, но и по-прежнему любовь и уважение. Ты почитаешь меня за наставника, сам же я знаю про себя, что только хитрее я тебя и свои немощи и грехи пря­чу, а ты своих не таишь и простодушно, как дитя, мне несешь. Да благословит тебя Бог!»

«Теперь для тебя открывается особенно большое дело, ко­торое будет решающим для твоего спасения. Зинуша! Или мы верующие, или неверующие. Если — да, то ты — мать, теща и бабка — должна быть умиротворяющим центром в своей се­мье. Ты говоришь, что любишь Наташу. Не знаю, — но глав­ным образом ты любишь себя, свои фантазии и причуды. Надо от этого отказаться и не брать на свою душу величайшего гре­ха — вставать между Наташей и Валентином. Любовь — это забвение себя, а не выпячивание себя и своего. Прости, родная, но любовь к тебе и Наташе руководит в данном случае мною. Господь да благословит тебя!»

Прежде всего Владыка был строг к самому себе. Умел признавать свои ошибки, просить прощения и каяться, давая пример, как на практике надлежит преодолевать искушение «непщевати вины о гресех». Своей племяннице, которой, можно сказать, заменил отца, он писал из Курган-Тюбе, сгла­живая возникшее из-за долгого ее «молчания» недоразумение: «Ты прости меня, Христа ради, за мой эгоизм; прежде всего я думал о себе, а не о тебе. В этом большой мой грех вообще и перед тобой в частности. Для меня, священника, этот грех особенно тяжел, и Господь взыщет за него несравненно больше с меня, чем с тебя за это же самое.

И не вздумай ложиться на час позже, лишь бы написать мне письмо. Я успокоился совершенно, мне стыдно перед то­бой, прости меня, Христа ради. Я уже боюсь получать от тебя частые письма: невольно буду думать, что ты делаешь это в ущерб своему отдыху и здоровью. <...> Тебе приходится сей­час тяжело, ясно представляю твою жизнь — а тут еще китай­ские церемонии с обидчивым дядюшкой, который говорит, что он любит, а на самом деле любит только для себя, т.е. не любит. Что такое любовь? Любовь есть самоограничение во имя лю­бимого; любовь всегда жертвенна. Я — как-нибудь, а вот тебе чтобы было хорошо; я забуду себя, но не тебя. Апостол Павел непревзойденно говорит о любви: „Любовь долготерпйт, лю­бовь не ищет своего (как сказано!), не раздражается, все по­крывает, всему верит, всего надеется, все переносит, не мыс­лит зла”. И в свете этого определения любви оказывается, что я тебя не люблю по-настоящему: я мыслил злое, я не переношу твои молчания, я не всему верю, я не долготерплю и ищу своего. Прости меня, старого по летам, но неразумного. Вот, огля­дываюсь на прожитую жизнь, стал „духовным руководителем” (возымел такую дерзость!), а на самом деле не только топчусь в учениках, но даже и не приступал к настоящему деланию. Боже мой, сколько лет погибло и столько работы предстоит над собой! Так и умру, не поднявшись на вторую ступеньку.

Вся эта „обида” на тебя имеет огромное положительное значение для меня: она показала мне собственное сердце, на­полненное мелкими страстями, и собственную душу и была, так сказать, моим наставником, ибо здесь в духовном отношении я предоставлен самому себе и не имею руководителя. Благодарение Господу, Который и наши недостатки и грехи мудро ведет к исправлению и делает их (т.е. грехи) средством к добру».

О том, как истинно по-христиански умел прощать вла­дыка Стефан, свидетельствует уже упоминавшийся эпизод с неким иеромонахом, который, явившись на Страстной сед­мице к больному архиерею, стал грубить и в ярости даже за­махнулся на него рукой. Поведение Владыки в этой ситуации имело огромное воспитательное значение для видевших его калужан.

Знаменателен в этом отношении и удивительный подвиг сестры епископа Стефана Елизаветы Алексеевны и самого Вла­дыки, о котором рассказала Т.Ю. Стурцель.

Всю жизнь святитель со своей старшей сестрой были очень близки духовно. Например, еще в 1914 году Сергей Ни­китин писал на обороте своей фотокарточки: «Сестре Лизе от брата Сережи. 21юня 1914. Пусть никогда в жизни не омра­чится наша взаимная любовь и дружба!» И действительно, дружба, любовь и духовное единство Владыки с Елизаветой Алексеевной со временем лишь преумножились. Как уже го­ворилось, вскоре после окончания гимназии Е.А. Никитина вышла замуж за Ю.Э. Стурцеля. В 1921 году у них родилась дочь Валерия. Все было благополучно, пока встретивший дру­гую женщину Юлий Эрнестович не оставил жену с десятилет­ним ребенком и не создал другую семью. Далее рассказыва­ет Т.Ю. Стурцель: «Елизавета Алексеевна была прекрасным человеком. Такой тонкой, образованной, очень культурной женщиной — замечательной. А самое главное, что все они были очень верующими людьми, — и Никитины, и моя мама. <...> Мама, конечно, очень переживала, пряталась от папы, когда тот начал оказывать ей знаки внимания, но он ее пре­следовал просто по пятам. <...> Мама рассказывала мне уже

после смерти папы в 1982 году, что Сергей Алексеевич гово­рил своей сестре Елизавете Алексеевне:

— Лиза, ты — верующий человек, и ты должна Юлю про­стить. Причем простить не на словах, а в душе, как христианка. Он не ловелас какой-то, не донжуан. Так случилось: он встре­тил Веру Александровну, ее полюбил, честно тебе все расска­зал. Он не мог без нее жить, и ты должна его простить.

Откуда маме это стало известно, не знаю. Но надо от­дать должное, Елизавета Алексеевна прекрасно относилась не только ко мне, даже и к маме. Ведь теперь кому-то ска­зать, никто не поверит: я пошла в первый класс здесь, на За- горянке. Жили в одной комнате, и тут мама заболела. Тем­пература под сорок. Печное отопление. Папа в Москве ра­ботал. Конечно, общались и до этого Елизавета Алексеевна и мама и Лерочка. Но папа попросил Елизавету Алексеевну приехать и ухаживать за моей мамой и за мной. И она при­ехала и ухаживала. В прописях со мной писала. Такие вот были отношения. Благородные.

А уж о Сергее Алексеевиче и говорить нечего, такой пре­красный это был человек. <...> Я родилась 5 мая 1941 года, было начало войны, и он приехал меня крестить. Он — и мой крестный, и сам меня крестил здесь, на Загорянке. <...> От­ношения со всеми Никитиными были буквально семейные. В этом, конечно, была заслуга Елизаветы Алексеевны. Мама всегда говорила мне:

— Мое отношение в заслугу ставить нельзя, я вторая жена.

И действительно, Елизавете Алексеевне необходимо от­дать должное. Ведь она и дочь так сумела воспитать, что та не ис­пытывала никакой ни ненависти, ни неприязни не только к своему отцу, но и ко мне, и к маме моей. Ни к кому».

Во время Великой Отечественной войны оставленная мужем Елизавета Алексеевна ежедневно ходила отмечаться в ЖЭК за Юлия Эрнестовича, чтобы на маленькую Татьяну Стурцель можно было получать детские продовольственные карточки.

Безусловно, это большой, настоящий подвиг христиан­ской любви. Внешне его сложности для Елизаветы Алексеев­ны можно было и не заметить, настолько мужественно и бла­городно он исполнялся. Е.Г. Черняк — внучатая племянница епископа Стефана и, соответственно, внучка Елизаветы Алек­сеевны — вспоминала, что отношения между ее бабушкой, дедушкой Юлием, Верой Александровной и их дочерьми всег­да были исключительно хорошими, семейными. «Единствен­но, что меня удивляло немножко, что когда дедушка прихо­дил к нам в гости, бабушка, которая вообще была человеком необыкновенно радушным, приветливым, всегда довольно холодным тоном говорила: „Здравствуй, Юля”. Знаете, таким голосом.... холодным. И так церемонно ему руку подавала — как в XIX веке. И разговаривала с ним всегда таким холодно­ватым тоном».

Воистину, сестра и брат не на словах, а на деле, по-христианс­ки умели «оставлять своим должником» (ср.: Мф.: 6, 12).

Интересно, что будущий святитель, уже задолго до пострига являвшийся, по словам владык Афанасия и Гурия, «монахом в мiру», оставил немало поучений, касающихся семейной жизни и воспитания детей. Епископ Стефан благословлял на брак с Натальей Константиновной Апушкиной Валериана Михайловича Кречетова. А вот его свадебное поздравление 1951 года еще одной супружеской чете, глава которой также впоследствии принял священство. Отрывок из этого письма раскрывает принципиальное отношение будущего архиерея к браку: «Дорогая моя Лида! Спасибо тебе за письмо: был им очень утешен. Рад за тебя, что ты счастлива. Дай Вам Го­сподь до конца жизни сохранить веру в Бога, жить в полном единомыслии и единодушии. Ведь нет большего земного счастья, как христианский брак; в нем заключается полнота земной жизни <...> Господь да сохранит тебя и твоего мужа!» Так он писал Лидии Владимировне и Глебу Александровичу Каледа.

Протоиерей Александр Ильяшенко передает рассказ отца Глеба Каледы о том, какое большое значение епископ Сте­фан придавал тому, есть ли призвание к подвигу «матушки» у жен тех, кто считался кандидатами в священники. Владыка говорил, что, перед тем как решать вопрос о рукоположении, он обязательно приглашал к себе для беседы ставленника вместе с его супругой. «А дальше, — продолжал святитель, — если сам кандидат был на „троечку”, а жена его — на „пяте­рочку”, я не сомневался, а если наоборот, то уже думал».

Еще об одном духовном сыне, будущем священнике Евге­нии Амбарцумове, иерей Сергий Никитин писал его прием­ной матери М.А. Жучковой в начале 1951 года: «Относительно Жени я согласен с Вами и писал ему. Он ответил, что письмо мое его огорчило, и я рад, что он понял мое предостережение, продиктованное любовью, ибо он, только он является как бы моим родным сыном. Я и сейчас пишу ему, что главной его помощницей в его деле должна быть жена, а не сестра. Таню необходимо постепенно воспитывать. Как я рад, что мы с Вами совершенно одинаково оцениваем положение».

И.С. Мечёва в своих воспоминаниях приводит запом­нившееся ей еще с 1930-х годов рассуждение будущего епис­копа Стефана о разнице в психологии мужчин и женщин (об­суждалась проблема вхождения в семью новых родственни­ков после женитьбы детей): «Различие их [мужчин и женщин] душевного склада, — утверждал отец Сергий, — более легким вариантом делает отношение тещи и зятя. Они широко отра­жены в фольклоре в юмористическом ключе, например: „Зять

на теще капусту возил, младу жену пристегивал! ” Противо­стояние двух женщин — свекрови и невестки — психологиче­ски более тяжелая ситуация, чреватая драмой. Хрестоматий­ный пример — Кабаниха и Катерина в пьесе А.Н. Островского „Гроза”. Женщины очень эмоциональны, склонны „вставить каждое лыко в строку”, мелочны в суждениях и действиях. Но они и более сердечны. Самое большое утешение в старо­сти — это любящая дочь. Сын же — отрезанный ломоть».

Но любые теоретические рассуждения о трудностях се­мейной жизни неизменно сводились у Владыки к напомина-

нию: для сохранения мира от каждого домочадца требуется ежедневная духовная работа над собой. «С грустью прочитал, что у тебя с Гариком бывают неприятности из-за глупых ме­лочей; конечно, всегда остается после них неприятный оса­док. Деточка, надо быть осторожной. Все в нашем мире (міре) устроено так, что все требует ухода за собой: и отношения между людьми также нуждаются в уходе. Иначе сорная трава начинает поднимать голову. Начинается с пустяков, а там, гля­дишь, уже и трещина в отношениях. Будь более снисходитель­на, даже в том случае, если взаимно ты не получаешь этого снисхождения. А маме ты беспрекословно прощай и извиняй (эти два слова совершенно разные — ты понимаешь разницу?) ея воркотню: это у нея не от души и не от сердца. Ведь она всю себя отдала твоей семье и тебе». «Ты соглашаешься со мной в том, что нужно беречь отношения, но тут же прибавляешь, что „не всегда умеешь удержать себя, потому что он очень упрямый и часто спорит против очевидности”. Прости меня, деточка, но такое рассуждение старается прикрыть твою собственную раздражительность, ты тоже стараешься изви­нить ее (опять „непщевати вины о гресех”). Это показывает, что ты мало его любишь. Любовь долготерпит (не сказано „терпит”, а именно „долготерпит”)».

Проблемы воспитания детей, особенно воспитания в вере, во все века были самыми важными. Но в советском государ­стве, стремившемся искоренить веру в Бога как таковую, все граждане без исключения и в первую очередь дети подверга­лись идеологическому давлению огромной силы. «Вы пише­те, что не можете в детях воспитать то, чем жил их отец, что Вы замечаете на них отпечаток повседневной обстановки, — писал в 1930-х годах вдове российского новомученика Васи­лия Надеждина «карабановский доктор» Сергий Никитин. — Эта задача на всех нас, и я с грустью думаю также о Лерочке. Сейчас я полагаю, что мы должны главным образом своею жизнью давать им этот пример, меньше говорить, но больше жить перед ними, нужды нет, что мы не так часто их видим. И, конечно, сеять семена. Возрастить семя мы не в силах. Пом­ните, Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем, и как семя всходит и растет, не знает он. Ибо земля сама со...» Дальнейшая часть письма не сохранилась, но в 1950-х годах та же тема и те же ар­гументы — в другом письме протоиерея Сергия Никитина: «О Боге говорите с детьми осторожнее. Я, например, с Лерой совсем не говорю; с Лешей (сын Нины Алексеевны) говорю и буду говорить — ему 15 лет. Лере не удалось — ни матери, ни мне зажечь в ея сердце искры веры; а словопрения не до­стигают цели, ибо идут мимо, не по той плоскости. Хотя Лера и Павел не молоденькие, но все же молодые, и у них от навязы­ваемых мнений может еще быть негативистическая реакция, не говоря уже о более молодом Сереже.

Господь милосерд, и у каждого человека свой путь. Ведь нельзя же считать и Ваших детей, и Леру неспособными к до­бру и к развитию к добру в будущей жизни. Мы, правда, упу­стили их, но — повторяю — у них, как и у большинства мо­лодых людей, особый путь, и Господь должен их помиловать. А мы должны неуклонно молиться о них и просить прощения, что были нерадивы в свое время. А может быть, мы и делали, что могли, но ведь не от наших слов загорается вера, — это тай­на Божия. Помните, как у ап[остола] Марка: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю; и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он. Ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе. Когда же созреет плод, немедлен­но посылает серп, потому что настала жатва (Мк. 4: 26-29).

Вот, дорогая Елена Сергеевна, ответы на Ваши вопросы. Простите меня, если что сказал не так, но я говорю Вам так, как сказал бы себе. <...> С любовью, протоиерей Сергий».

Е.С. Надеждина, оставшись в 1930 году с пятью детьми, младший из которых родился спустя три месяца после му­ченической кончины отца, сама пребывала в ссылке с 1933 по 1941 год. Четверо старших детей оставались в Москве на по­печении бабушки, а младший с 1935 года жил с матерью в Са­ратове. Будущий епископ Стефан, являясь близким другом семьи и крестным отцом Сергея Надеждина как мог помогал им. Но и сам он вплоть до 1960 года бывал в столице лишь наез­дами и возможности активно участвовать в воспитании детей своего друга не имел. В результате теплых, доверительных от­ношений с крестником у Владыки так и не сложилось.

В 1952 году протоиерей Сергий Никитин писал своей пле­мяннице после возвращения в Курган-Тюбе из краткосрочного отпуска: «В день отъезда, в 7-м часу вечера, мне звонил Сережа

Надеждин; я не узнал его голоса и потому говорил без теплых нот в голосе, а как-то сухо. Он спросил, когда можно меня по­видать; я ответил — сию минуту, так как уже укладываюсь, чтобы отъезжать. Он что-то пробормотал, но так и не доехал до меня. Я нисколько не обижаюсь и не хочу быть старой теткой или графиней из „Пиковой дамы”, к которой раз в год являлись родственники, про себя ворчали на непроизводительную трату времени и прикладывались к ея ручке, как к мощам. Насиль­но мил не будешь!» Василий Васильевич — младший из детей священномученика Василия Надеждина — поясняет: «Видимо, мама знала, что отец Сергий в это время был в Москве, и ска­зала Сереже: „Что же ты? Съезди, получи благословение, пого­вори”. И Сергей из любви к маме или просто сыновнего долга позвонил, но встреча не состоялась. <...> Насколько мне из­вестно, у Сергея, брата моего, близких отношений с крестным не сложилось. В тридцатых годах Сергей Алексеевич Никитин ведь тоже был арестован и сослан, в Москве не жил. А Сере­жа в 1943 году после окончания техникума поступил в Москов­ский энергетический институт и жил не дома, в общежитии. Наша квартира была в Тимирязевском районе, а МЭИ — в Ле­фортове. Метро тогда не было, ездить было далеко. В общем, Сережа жил вне семьи, приезжал только на выходные. Вскоре после поступления в институт он вступил в комсомол, был за­местителем секретаря комсомольского комитета МЭИ — одно­го из крупнейших вузов страны. Думаю, что как со священни­ком Сергей с крестным не общался». Конечно, и отец Сергий, и Елена Сергеевна тяжело переживали такой выбор молодого человека, тем более что священник Василий Надеждин еще в декабре 1929 года писал в своем завещании супруге из Кем­ского лагеря: «Да будет воля Божия! Мы дождемся радостного свидания в светлом царстве любви и радости, где уже никто не сможет разлучить нас, — и ты расскажешь мне о том, как прожила ты жизнь без меня, как ты сумела по-христиански вос­питать наших детей, как ты сумела внушить им ужас и отвра­щение к мрачному безбожному мировоззрению и запечатлеть в их сердцах светлый образ Христа. Прошу тебя, не унывай, я буду с тобой силою моей любви, которая „никогда не отпада­ет”. Мое желание: воспитай детей церковно и сделай их обра­зованными по-европейски и по-русски: пусть мои дети сумеют понять и полюбить книги своего отца и воспринять ту высокую культуру, которой он дышал и жил. Приобщи их к духовному опыту и к искусству, какому угодно, лишь бы подлинному».

Увы, таковы были успехи советской власти по отлучению детей от веры их отцов, таков был мучительный подвиг тех, кто, вооружившись любовью, словом и собственным приме­ром, сражался за молодые души шедших следом поколений. Сохранившиеся письма епископа Стефана позволяют утверж­дать, что зависящее на этом пути от человека Владыка испол­нил вполне. Конечно, не мысля жизни без Бога, без Церкви, он просто не мог не говорить с молодежью о важнейшем для него самого, хотя и писал Е.С. Надеждиной: «Я, например, с Лерой совсем не говорю». Но сколько из этого «совсем» уже процитировано выше. Вот и еще одно ненавязчивое и трога­тельное в своей естественности напоминание о бытии Божием: «Не лежит мое сердце к Ленинабаду. Что хорошо здесь — это река — прекрасная, величавая Сыр-Дарья. По ту сторону реки горы, чрезвычайно красиво обрамляющие весь пейзаж. Как раз по берегу расположен городской сад. Днем народу там не бывает, и я пользуюсь этим: в свободное время сидишь на берегу и смотришь на эту великую реку. Могу целыми ча­сами сидеть и смотреть. Необыкновенное целебное действие на душу человека производит природа, которая сама по себе является видимым Откровением Божества.