Б.Ф. Егоров

Эта тема как будто бы уже хорошо исследована, но в ней имеются некоторые необъясненные места. Известно, что в сороковых годах Григорьев с величайшим почтением относился к писателю; кульминацией его преклонения стали “Выбранные места из переписки с друзьями”. На появление гоголевской книги он откликнулся серией статей в четырех номерах газеты “Московский городской листок” (1847 № 56, 62-64; 10, 17-19 марта) “Гоголь и его последняя книга” и тремя личными письмами от октября-декабря 1848 г.

Плывя против течения, т.е. против общелиберального и общедемократического решительного неприятия “Выбранных мест...”, Григорьев очень сочувственно отнесся к идеям писателя, особенно к призывам честно обращаться со словом, к недовольству рабским копированием действительности и к инвективам, направленным против современного оправдания безответственности маленького человека (“дрянь и тряпка стал всяк человек” – но нужно бороться за его преображение). Да и общее представление молодого литератора о творчестве Гоголя было тогда чрезвычайно возвышенным: только древние, считал Григорьев, были одарены “таким полным, гармоническим сочувствием с природою”, только один Гоголь способен “очертить всю пошлость пошлого человека”; Гоголь стоит “во главе современной русской литературы”[432]. Последняя же книга писателя буквально потрясла мятущуюся душу Григорьева; он писал М.П. Погодину 7 июня 1847 г.: “...книга его осветила для меня всю бездну, в которой я стоял, – бездну шаткого безверия, самодовольных теорий, разврата, лжи...”[433].

Цикл восторженных григорьевских статей о “Выбранных местах...” был встречен изумлением и гневом в радикальных кругах русской интеллигенции. Как сказал сам Григорьев в автобиографическом “Кратком послужном списке...”, “...я был оплеван буквально именем подлеца Герценом и его кружком” (Материалы, с.305).

Может быть, под влиянием такой резкой критики, а может быть, и в связи с некоторой эволюцией воззрений, Григорьев через полтора года – в личных письмах к писателю – несколько сместил акценты и осмелился спорить с живым классиком. Все третье письмо посвящено “женскому вопросу”, как тогда выражались. Григорьев уже не учится, а учит, деликатно и осторожно, своего кумира: вся современная литература, говорит он, полна протеста “в пользу женщин” и “в пользу бедных”, и основа этого протеста справедлива, только предлагаемые радикальные средства ошибочны. С другой стороны, Григорьев явно недоволен наивно-утопической статьей (главой) из “Выбранных мест...” – “Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России” (Гоголь там требует от “жен” активнее и экономичнее участвовать в хозяйственной жизни семьи, заранее разделить годовой бюджет на семь куч и т.д.). А Григорьев считает, что, за исключением светских дам, русская женщина и так погрязает в быту и нуждается в усилении духовных начал (см. Материалы, с.116-119).

А потом, в период “молодой реакции” “Москвитянина” в первой половине 1850-х гг. Григорьев, как известно, стал поднимать на щит творчество А.Н. Островского, и величие Гоголя постепенно стало тускнеть в глазах критика. Но не сразу! В замечательной театральной рецензии “Летопись московского театра. Обозрение зимней поры (сезона)” (“Москвитянин”, 1852, №8) Григорьев дал глубокий анализ “Ревизора” и “Женитьбы” в исполнении московских артистов. Здесь есть упреки в трактовке образов, но нет ни малейшего намека на критику драматурга. Да и в обзорной статье “Русская изящная литература в 1852 году” (“Москвитянин”, 1853, №1), где уже появляется оценка Островского как единственного современного писателя, у которого “есть свое прочное новое и вместе идеальное миросозерцание”, которое именуется “коренным русским миросозерцанием”[434], величие Гоголя остается не поколебленным, его идеал – не критикуемым; разве что в формулировках “радвоение сознания”, “горячая и раздраженная фантазия”, в упреках последователям Гоголя, усилившим его раздражение и обличение (Лит. критика, с.45-47), можно увидеть зародыш будущих инвектив.

Лишь на закате “мрачного семилетия” 1848-1855 гг. Григорьев уже не ограничивается деликатными замечаниями, он ворчит в полную силу и раздраженно воспринимает утопии писателя, способные увлечь молодежь: “В этом-то идеализме и ошибка, и вред моральный последнего гоголевского направления” (Материалы, с.149; письмо к М.П. Погодину от начала 1856 г.). Из контекста ясно, что речь идет не о последователях Гоголя, а о нем самом.

Год спустя, в статье “Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства” (создана в первой половине 1857г., опубликована в начале 1858 г.) Григорьев лаконично обрисовал свое новое представление о магистральном пути русской литературы предшествующего десятилетия: “... Островский начинает с “Свои люди – сочтемся”, где гоголевский прием приложен последний раз к действительности, и переходит в мягкое, свободное и вполне разумное, истинно поэтические отношение к великорусской жизни” (Лит. критика, с.143).

“Гоголевский прием” здесь понимается не только как идеалистическая утопия, но – страшно сказать! – как своего рода западническая, не-национальная, анти-национальная манера разоблачения негативных черт отечественного быта. В более поздней статье – “Реализм и идеализм в нашей литературе (По поводу нового издания сочинений Писемского и Тургенева)” (1861) – Григорьев прямо об этом говорит: “Гоголь разоблачал фальшь все-таки во имя старого “прекрасного человека, во имя идеала европейского... О народном нашем идеале как мериле он только мечтал и гадал...” (Лит. критика, с.437).

Несомненно, понятия “нового слова” и “старого человека” аллюзионно вырастали у Григорьева из евангельских противопоставлений “нового человека” и “ветхого человека”, особенно прозрачно сформулированных апостолом Павлом в его посланиях Ефесянам и к Колосянам. Но в апостольских текстах речь шла о противопоставлении новых людей, т.е. христиан, старому миру, дохристианскому, Григорьев же противопоставляет носителей православной, русской культуры западному миру, христианскому, но не православному – “европейскому”, западному.

А Гоголь, якобы творивший во имя идеала такого “старого” и европейского человека, чуть ли не отлучается критиком от православия! Но эта характеристика еще довольно мягкая; в предыдущие годы Григорьев давал писателю куда более беспощадные оценки, а как раз с 1861 г. наблюдается спад той беспощадности. Последняя же связана не только и не столько с заменой кумира – в период “молодой реакции” у Григорьева перво е место занял Островский – сколько с ростом националистических пристрастий, все более растущих к концу “мрачного семилетия”. Достаточно широко известно письмо Григорьева к А.И. Кошелеву от 25 марта 1856 г., где автор не очень точен в понимании славянофильских воззрений, но зато очень точно излагает свои: “Глубоко сочувствуя, как вы же, всему разноплеменному славянскому, мы убеждены только в собственном превосходстве начала великорусского перед прочими и, следовательно, здесь более исключительны, чем вы, – исключительны даже до некоторой подозрительности, особенно в отношении к началам ляхитскому и хохлацкому” (Материалы, с.151).

Менее известно, что Григорьев не только отодвинул Гоголя со своего кумирного пьедестала, вначале ради Островского, а в конце 1850-х гг. ради Пушкина, но и стал все решительнее понимать Гоголя как “хохла”, как представителя украинской культуры, чуждого русским началам. Особенно это стало заметно у Григорьева зарубежной поры. Он провел в Западной Европе, особенно в Италии, больше года, с июля 1857 по октябрь 1858 г., и ностальгия еще сильнее проявила его национальные пристрастия, в том числе и негативные характеристики Гоголя. Наиболее наглядный пример – из письма Григорьева к Е.Н. Эдельсону от 16 ноября 1857 г.: “если 1/3 моего уважения к Гоголю уплыла вслед за двумя томами переписки (т.е. не старой официальной, а новой, в издании Кулиша[435]), столь искренно разоблачающей всю неискренность этой чисто хохлацкой натуры, то другая 1/3 растаяла от “прекрасного далека”. Сколько дьявольского эгоизма нужно иметь, чтобы довольствоваться всегда этим “далеко”” (Материалы, с.187).

Именно потому, что Гоголь многократно уезжал за рубеж и подолгу там жил, особенно в любимую им Италию, так раздражало Григорьева это “прекрасное далеко” – сам он стал хандрить и тосковать по родине уже через несколько недель пребывания на чужбине. И гоголевское восприятие Италии сопрягалось, по Григорьеву, с “хохлацкой”, т.е. совсем не русской натурой. Самое резкое высказывание на этот счет содержится в письме нашего литератора к тому же Эдельсону от 9 января 1858 г.: “Помнишь ли ты в “Невском проспекте” выходку великого ненавистника великорусского начала и племени против разговора о грошах наших мужиков? [436] А любезные итальянцы его? я еще не слышал на улицах других разговоров, как о сольди (1/2 коп.) и кваттрино (1/4 коп.). Мелочная, подлейшая расчетливость, мизернийшие плотские интересы...” (Материалы, с.213).

И нечто вроде резюме всех подобных высказываний звучит в письме к М.П. Погодину от 26 января 1858 г.: “Чтобы так поэтизировать Италию и жизнь в ней, в ущерб нашей, как это делал покойник Гоголь, надобно иметь эгоистическую и притом хохлацкую душу” (Материалы, с.221). А далее неприязнь начнет тускнеть. Самое резкое суждение того периода затухания относится к сравнению Гоголя с Тургеневым в письме Григорьева к Н.Н. Сахарову от 19 октября 1861 г.: Тургенев, говорит не стеснявшийся в выражениях критик, это – “самая поэтическая ж---, какую я знаю”, а Гоголь, в противоположность Тургеневу, “был ярый, скопческий х---” (Материалы, с.284). В такой оценке еще неизвестно, чего больше – хулы или похвалы: сила страсти для Григорьева всегда была достоинством.

В целом же и печатные, и рукописные григорьевские характеристики Гоголя перестают быть негативными, критик возвращается к ранним формулам о величии художественного таланта писателя.

Выветривание негативов нельзя мотивировать возвращением Гоголя на пьедестал первенствующего писателя – такового перемещения не было, кумиром остался Пушкин. Я перемену могу объяснить только одним: отказом Григорьева от националистических пристрастий, от прежних возвышений русского начала над хохлацким и ляхитским. Григорьев стал к 1861г. значительно более демократичным и терпимым к “чужому”. К тому же бурное развитие украинской культуры, появление украинской периодики, всероссийский успех творчества Т.Шевченко не могли не повлиять на отношение Григорьева к “хохлацкому началу”. В некрологе “Тарас Шевченко” (1861) критик так характеризирует покойного: “... первый великий поэт новой великой литературы славянского мира”[437].

А великую литературу Польши Григорьев изучал с юных лет, Мицкевича всегда боготворил, новый же толчок к полному разрушению высокомерного взгляда на “ляхтинское начало” был дан польским восстанием 1863 г. В разгар всеобщего воя реакционной прессы, требовавшей подавить национально-освободительное движение, Григорьев осмелился в своем журнале “Якорь” опубликовать статью “Вопрос о национальностях”, где подчеркнул права каждой нации “на самобытность существования”, на свой язык, свою культуру[438].

В свете этих изменений трудно было бы ожидать сохранения у Григорьева националистических инвектив по адресу Гоголя. Конечно, некоторые негативные залежи остались в душе критика, особенно относящиеся к обличительным приоритетам писателя, доходящим до фантастических преувеличений, а, с другой стороны, – к совершенно нереальным утопиям. В статье “Парадоксы органической критики”, созданной в виде писем к Ф.М. Достоевскому, Григорьев попенял адресату, что тот “заподозрил (автора статьи — Б.Е.) в недостатке уважения к Гоголю за то, что я осмелился назвать его “Женитьбу” вовсе не бытовой драмой и самого его по поводу этого овсе не бытовым живописцем”[439].

Однако такие “подозрения” все же имели основания. Выше уже приводилась цитата из статьи Григорьева “Реализм и идеализм в нашей литературе...”(1861). А вот другой пассаж из той же статьи: “Гоголь был менее всего реалист содержания, потому что был постоянно обладаем демоном юмора. Демон юмора завлек его в изображение “пошлости пошлого человека”, в отрицательно-сатирическое отношение ко всему, что надевало маску “прекрасного” человека. Бедный поэт-идеалист сокрушался о распавшемся “прекрасном человеке” сквозь видимый миру смех и незримые миру слезы. Слова своего он сам не в силах был вести дальше" (Лит. критика, с.429). Ясно, что “новое слово” сказал потом Островский.

В статье “Стихотворения Н.Некрасова”(1862) Григорьев еще усилил трагедийность писателя: “Гоголь погиб вследствие трагической необходимости: ему не было выхода из его дороги: великий отрицатель мог только сочинять, выдумывать положительные стороны быта и жизни”; несколько далее: “...мученически выстраданная Гоголем истина...” (Лит. критика, с.457, 461).

Но все-таки в шестидесятых годах Григорьев восстановил применительно к Гоголю эпитеты “великий” и “гениальный”, нередко опирался на его суждения и характеристики и нигде не унизил писателя рассуждениями об эгоизме и “хохлацкой” ограниченности. Вершиной своеобразного возврата критика к ранним положительным оценкам творчества Гоголя должна была стать программная статья критика “Ф.Достоевский и школа сентиментального натурализма”, которую ее первый публикатор и комментатор В.Л. Комарович аргументировано относит к 1862 г.; сохранилось лишь начало статьи, явно не оконченой, и оно посвящено не Достоевскому, а Гоголю[440]. Здесь содержатся не только весьма высокие оценки творчества писателя, но и автоцитаты (без ссылок) – из ранней статьи о “Выбранных местах...” из “Московского городского листка” 1847 г. – такое цитирование было бы невозможно всего три-четыре года тому назад.