Галина Бениславская

Из воспоминаний: «Несмотря на все тревоги, столь непосильные моим плечам, несмотря на все раны, на всю боль — все же это была не только сказка. Все же было такое, чего можно не встретить в такую короткую жизнь, но и в очень длинную, и очень удачную жизнь».

Такой же крутой поворот сделала Галина в отношении Николая Клюева:

«Сначала я и Аня Назарова были очарованы Клюевым. Клюев завоевал нас своим необычным говором, меткими, чисто народными выражениями, своеобразной мудростью, чтением стихов (…) Мы сидели и слушали его почти буквально развесив уши».

Но уже через несколько дней мнение резко изменилось. Клюев оказался не просто плохим — отвратительным.

«Ханжество, жадность, зависть, подлость, обжорство, животное себялюбие и обуславливаемые всем этим лицемерие и хитрость — вот нравственный облик, вот сущность этого, когда-то крупного поэта».

Ну и ну! Клюева знали многие. И многие писали о нем. Но чтобы вот так, как Галя… Нет, такого не было. Все грехи смертных нашли воплощение в Клюеве.

Многие отмечают его чудачества: дескать, лицедей, двоящийся в своем актерстве между образованным европейцем и простоватым пейзанином. На люди обряжает красную рубаху и смазные сапоги, а дома сидит в «спинжаке» и при галстуке и «маракует» (изучает) в подлиннике Гейне и Маркса.

«Таинственный деревенский Клюев», по словам Анны Ахматовой, одним виделся скромным, тихим и набожным, другим, напротив, елейным, вкрадчивым, неискренним» (К. Азадовский).

Остается только удивляться и гадать, как это удалось Галине Артуровне за столь короткое время, что жил Клюев в Москве, рассмотреть в нем столько отрицательного, что на всех есенинских друзей и недругов хватило бы? А может быть, и загадки никакой нет, и ответ лежит на поверхности?

«Как приехал «Николай» да увидел, в каких условиях живет его любимый братик Сереженька, так и начал на все лады расхваливать Айседору да уговаривать, чтобы Сереженька вернулся к ней. «Вот бы мне такую бабу!..» На Сереженьку молился и вздыхал».

А после гибели Есенина сказал: «Слушался бы меня, ничего бы с ним не случилось».

Как было Гале спокойно смотреть и слушать, могла ли не возмущаться, смириться, отдать любимого, которого уже и так не чаяла никогда вернуть? В дневнике она писала:

«А. (Айседора), именно она, а не я предназначена ему, а я для него — нечто случайное. Она — роковая, неизбежная (…) Я — «не по коню овес».

Так преданно любить, так самоотверженно — до забвения себя — угождать… На все была согласна: не хочет взять женой, будет подругой. Не подходит эта роль, будет нянькой, мальчиком на побегушках, секретарем — на все готова. И все потеряла, когда явилась божественная Айседора. Конечно, кто устоит перед богиней! Поняла и безропотно ушла в тень. Не ждала и уже ни на что не надеялась. Сам пришел! Сбежал от богини. И тут явился этот «смиренный Николай».

Клюев писал в эти дни в письме: «Я живу в непробудном кабаке, пьяная есенинская свалка длится днями и ночами. Вино льется рекой, и люди кругом бескрестные, злые, неоправданные. Не знаю, когда я вырвусь из этого ужаса».

Некоторым утешением было для Клюева общение с Айседорой Дункан, подарившей поэту свою фотографию с надписью. По этому поводу Клюев сообщал в письме Архипову: «Я ей нравлюсь и гощу у нее по-царски».

Из дневника Галины Бениславской:

«Ведь что бы ни случилось с Е. и А., но возврата нет (…)

Если внешне Е. и будет около, то ведь после А. — все пигмеи, и несмотря на мою бесконечную преданность я — ничто после нее (с его точки зрения, конечно). Я могла бы быть после Л.К., З.Н. (Лидии Кашиной, Зинаиды Николаевны Райх — Авт.), но не после нее. Здесь я теряю».

Собственно говоря, так и было в их отношениях: ценил ее Сергей за преданность. Как женщину не любил никогда.

А в воспоминаниях в 1926 году Бениславская написала:

«Быть может, прав Сергей Александрович: «Клюев расчищал нам всем дорогу. Вы, Галя, не знаете, чего это стоит. Клюев пришел первым, и борьба всей тяжестью на его плечи легла (…)

Быть может, потому, несмотря на брезгливое и жалостное отношение, несмотря на отчужденность и даже презрение, Сергей Александрович не мог никак обидеть Клюева, не мог сам окончательно избавиться от присосавшегося к нему «смиренного Николая», хотя и не хотел этого.

Быть может, из благодарности, что не пришлось ему, Есенину, бороться с этим отвратительным оружием, ханжеством и притворством, в руках; что благодаря Клюеву не испоганилась вконец и его душа, а эта борьба коверкала душу — это и Сергей Александрович сам по себе почувствовал, об этом не раз он с болью вспоминал в последние годы, когда стал подводить итоги, когда понял, что нет ничего дороже, как прожить жизнь «настоящим», «хорошим», когда видел в себе, что все это гнусное все же не захлестнуло подлостью душу, и с детской радостью и гордостью говорил: