Сергей Есенин. 1919 г.

Восемь суток находился Есенин в тюрьме на Лубянке.

В августе 1921 года по делу Таганцева расстреляли большую группу интеллигенции. Тогда же ликвидировали по приказу Ленина «Помголы», прошли массовые аресты. Должно быть, тогда был арестован и Есенин. Неизвестно, сколько дней провел он в тюрьме во второй раз, но теперь, наученный горьким опытом, он пишет уже не об аресте, а о «запойной болезни». Этот конспиративный язык будет часто использовать в письмах и стихотворениях:

Я из Москвы надолго убежал:

С милицией я ладить

Не в сноровке.

За всякий мой пивной скандал

Они меня держали

В тигулевке.

Благодарю за дружбу граждан сих.

Но очень жестко

Спать там на скамейке

И пьяным голосом

Читать какой-то стих

О клеточной судьбе

Несчастной канарейки.

В стихах все выходит даже забавно, на деле было — не до шуток. Вот что писал С. Есенин Н. Клюеву в мае 1922 года: «Очень уж я устал, а последняя моя запойная болезнь совершенно меня сделала издерганным, так что даже и боюсь тебе даже писать, чтобы как-нибудь беспричинно не сделать больно».

Было от чего стать издерганным — ведь не пощадили даже такого талантливого поэта, как Гумилев, хотя лично М. Горький просил за него Ленина. И было чего Есенину беспокоиться за друга, того только недавно исключили из партии, потому боялся своим письмом навлечь на него чекистские неприятности.

«Запойная болезнь» и «пьяная есенинская свалка» того же происхождения, что и «чекистская Тетушка», о которой не без юмора рассказал в тюремных мемуарах Иванов-Разумник:

«Теткой прозвали мы в небольшом писательском кpyry ГПУ, а поводом к этому послужили две строчки из поэмы «Комсомолия» замечательного поэта земли русской Безыменского: Комсомол — он мой папаша, ВКП — моя мамаша».

Надо сказать, что шедевр «поэта земли русской» был настолько популярен в те годы, что вдохновил другую «знаменитость», Вольфа Эрлиха, на создание подобного двустишия:

Мой дом — весь мир.

Отец мой — Ленин.

Безыменский воспел «трехбуквенную мамашу» — ВКП, а Разумнику Васильевичу тотчас на ум пришла «трехбуквенная Тетка — ГПУ». Почему Тетка? Потому что «еще Фамусов знал о ней, грозя сослать дочь «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!» «Тетка» пришлась всем по душе, тотчас прижилась в писательском кругу, а вскоре появилась и на страницах есенинских писем, например в письме Кусикову: «Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть… Теперь, когда от революции остались только клюнь да трубка, злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь. Ну да ладно, оставим этот разговор про Тетку».

«Клюнь» — тоже появилось над зачеркнутым трехбуквенным непечатным словом.

Чтобы расшифровать письмо Клюева о «непробудном кабаке и пьяной есенинской свалке, которая длится днями и ночами», достаточно взглянуть на этот период жизни Есенина. Ко всем житейским неурядицам — квартирным, финансовым, семейным и прочим — прибавилась амурная и с той стороны, откуда меньше всего ожидал.

Рассказывают так. Сосед Бениславской по квартире Грандов приревновал к Есенину свою молодую жену (сотрудницу газеты «Беднота», будущую писательницу Елену Кононенко), которая была страстно влюблена в поэта. Поскольку дом этот был ведомственным, и жили в нем работники печати, сотрудники газет «Правда» и «Беднота», Грандов, ближайший коллега Сосновского, редактор «Бедноты», третирует Бениславскую, требуя немедленно выписать Есенина — ему не место в доме работников партийной печати. Да Есенин, собственно говоря, почти и не жил здесь в это время, как бездомная собака, скитался он по чужим углам.

Из ревности или по другой какой причине Грандов сделал все возможное, чтоб жизнь Есенина стала невыносимой. Конфликт закончился трагически: Грандов повесился.

Здесь рассказчики, как правило, умолкают, предоставляя читателю возможность самому «импровизировать» и делать вывод. А вывод непременно будет такой, как в мариенгофском «Романе»: Есенин вернулся «другой», безнравственный и аморальный. И таким сделали его за короткое время богемная жизнь с Дункан и заграничное турне. А все потому, что не было у деревенского парня внутреннего стержня. Съехал с Пречистенки, ушел от Мариенгофа, остепенившегося, женатого человека, окружил себя гаремом: Галина Бениславская. Августа Миклашевская, Надежда Вольпин, Анна Берзинь — всех и не перечислишь. Совершенно безнравственный и растленный тип, пьянь кабацкая.

Ну, а что же молодая жена Грандова — Елена Кононенко? Неизвестно, довела ли сотрудница газеты «Беднота» своего супруга до этого нервного срыва, но точно известно, что Есенин здесь ни при чем. Его уже не было в живых, когда Грандов в 1927 и 1928 годах все еще редактировал свою газету. Лишь в 1929 году придет другой редактор, а Грандова найдут повешенным на батарее (не правда ли, знакомый почерк?).

Еще на «товарищеском суде» над поэтами «друзья» Мариенгоф и Рабинович впервые указали «на болезненное состояние Есенина». На то, что он «совершенно спился, что он опасно болен, что он близок к белой горячке, и что его необходимо лечить». Мариенгоф, напомню, объяснял друзьям, что эта вопиюпдая ложь была во имя спасения Есенина. В «Литературной энциклопедии» 1930 года уже как непреложный факт написано, что привел Есенина к самоубийству наследственный алкоголизм.

А есенинские выступления? Доклад поэта в Ленинграде 14 апреля в зале Лассаля «О мерзости в литературе» (Есенин назвал его «Словом») в воспоминаниях «друзей» оброс новыми подробностями о невменяемости Есенина.

Особенно изощрялся Романовский (Морщинер) Иосиф Семенович. В письме Белоусову он так описывает один из «литературных вечеров» в Ленинграде:

«К 3 часам дня все билеты были распроданы — громкая слава Есенина сделала свое дело.

Стемнело, близился вечер… А Есенина в гостинице нет. Как ушел утром, так с тех пор не появлялся. Начинаю волноваться. То и дело выбегаю из своего номера, стучу в двери есенинского номера, оттуда никто не отзывается. Спускаюсь вниз, к швейцару(…)

— Нет, не приходили.

Возвращаюсь к себе в номер. Вдруг — стук в дверь…

Какой-то мальчишка вручил швейцару клочок бумаги (…) Читаю. Характерным есенинским почерком написано: «Яво второй, вверх к вокзалу». Стараюсь понять. Наконец меня осенило: речь идет о пивной или столовой. Бросаюсь по Невскому, захожу во все пивные и рестораны. Увы! Нигде поэта нет. Наконец в каком-то ресторане вижу за столом большую компанию и среди них Есенина».

И только в 1980 (!) открылась правда. В 6-томнике опубликована записка Есенина с таким содержанием: «Устроителям вечера поэзии в зале Лассаля. Я ждал. Ходил 2 раза. Вас и не бывало. Право, если я не очень нужен на вечере, то я на Николаевской, кабачок слева внизу».

И был в кабачке, и беседовал с друзьями, и читал стихи, и пришел вовремя. И был небывалый успех. Два вечера подряд! А почему ушел Есенин с самого утра и не показывался устроителям вечера? Да потому, что вечер собирались провалить, споив поэта. Для того припасли массу бутылок и в гостинице, и за кулисами. Возглавлял этот шабаш Георгий Устинов, а помогали ему молодые друзья, воинствующие имажинисты.

О таких приготовлениях читаем в воспоминаниях Чернявского:

«Кажется, он был совсем трезв (вино, однако, было приготовлено за кулисами). В артистическую комнату в перерыве ломились многие, меня долго не пускали, грубо отказываясь сказать обо мне Есенину. Его охраняли как знаменитого артиста».

Подлость и предательство есенинских друзей, по-другому не скажешь, заключается в том, что они-то все знали, что Есенин никогда не был пьяницей, что «пьяные есенинские скандалы» нужны были провокаторам. И очернили его потому, что отказался сотрудничать с большевиками.

Клевета исходила не только от друзей и подруг. Поддался этой клевете и Максим Горький, который собрал в письмах из России большую корреспонденцию о Есенине и внес свою ложку дегтя в распространение неправды. Его очерк «Сергей Есенин» был опубликован в «Красной газете» 5 марта 1927 года. После очерка всеми уважаемого нашего учителя Алексея Максимовича никто уже по-другому писать не смел, хотя сам «уважаемый учитель» на полях рукописи против этих слов сделал пометку: «Считаю нужным заметить, что Максим Горький для нас не является авторитетом бесспорным, а как и все из прошлого — подлежит внимательному изучению, серьезнейшей критике».

Золотые слова! К ним давно пора прислушаться. Ведь в воспоминаниях 1926 года рисовался другой облик Есенина. Он представал таким, каким при жизни его знала и любила вся Россия.

«Он был чист, строен, красив — у него ж одни русые кудельки чего стоили! (…) А потом на пруду купались. Он плавал мастерски, едва ли не лучше нас всех. Мне запомнилось чистое, белое, крепкое тело Сережи. Я даже и не ждал, что оно так сохранилось, это у горькой-то пропойцы!»

Эти слова Дмитрий Фурманов написал сразу после гибели Есенина! Ему самому судьба отводила после этого всего три месяца жизни. Да и прочитать эту фразу можно по-другому: «И этого-то чистого, светлого, красивого человека нарекли! горькой пропойцей?»

На есенинской конференции в октябре 2001 года был поставлен вопрос о пьянстве Есенина. Юрий Львович Прокушев ответил так: «Творческий путь Есенина — 10 лет. 10 лет его имя не сходило со страниц печати, с 1915 по 1925 годы (…) 33 книги вышли при жизни и 27 подготовленных к изданию, смакетированных даже, нашли в архивах. 60 книг за 10 лет подготовить! Титанический труд. Где уж тут пить? Алкоголики не знают творчества. О пьянстве ли говорить! Выпить, чтобы снять усталость, напряжение — да. Но алкоголиком Есенина считать — грех».

Подтверждением могут быть и слова Рюрика Ивнева:

«Здесь надо упомянуть (и это очень важно для уяснения некоторых обстоятельств жизни Есенина после его возвращения из Америки), что в ту пору он был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить, как это было у большинства наших гостей. Ему нравилось наблюдать тот ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он немного пил и много веселился, тогда как другие много пили и под конец впадали в уныние и засыпали».

Большого внимания исследователей заслуживает письмо Марка Азриэлиевича Гецова (1901–1942), студента Государственного института искусств, адресованное Жене и Рите Лившиц. Письмо хранится в частном собрании И.М. Бернштейн. Опубликовано впервые в 1997 году. Вот его сокращенный вариант:

«Ленинград, 2 мая 1924 года.

Милые Женя и Рита!

Хочу до педантичности быть аккуратным. Прошло всего два часа, как я повидал Есенина, а я уж делаю вам подробный письменный доклад об этом. Буду по возможности обстоятелен и постараюсь не пропустить ни одной подробности… Обещал я вам быть у Есенина вчера (1-го), а попал к нему только сегодня утром… Хотел раньше с Сахаровым поговорить, но в первой же комнате наткнулся на Есенина. Я сразу узнал его, отдал письмо. Он очень любезно усадил меня в кресло, а сам наскоро пробежал глазами все ваши письма. Пока Сергей Александрович читал, я все время следил за ним, и чем больше я на него глядел, тем светлее становилось у меня на душе… Так было со мной.

Есенин встретил меня очень вежливо, но с тем холодком, который сквозит в речах человека, который совсем не расположен переходить за границу делового разговора. Но через минуту уж он так открыто и сердечно улыбнулся мне, что я почувствовал себя так, как если б я был с ним знаком целую вечность.

Признаться, мне было не по себе, когда я направлялся к Есенину. Уж очень не лежит у меня сердце к литературной богеме, и мне было досадно, что Есенина, который все же по своему духовному складу ее типичный представитель, я увижу с этой самой непривлекательной стороны… А оказалось совсем не то. Куда там богемная манерность, кабачковый стиль — чудесный, простой, сердечный человек. Мне стало ужасно хорошо. Не вязался в моем представлении образ человека, который сидел передо мной, с тем Есениным, о котором вы мне рассказывали столько тяжелого и гнетущего, как кошмар. Может, я попал в один из тех счастливых моментов, когда Сергей Александрович бывает исключительно хорошим, ну и отлично — я очень рад. Теперь я Есенина люблю вдвойне… Вообще-то говоря, Есенин не произвел на меня впечатления больного человека…

Уходя, я встретил в коридоре Сахарова. Мы прошли с ним в его кабинет. На мои расспросы Сахаров ответил, что Есенин ведет себя прилично, почти не пьет и скоро собирается в Москву».

Такие легенды и слухи о Есенине распространяли самые близкие его друзья и подруги.