💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Палермо

Сидя за столиком возле кафе «Спинато», в двух шагах от виа Рома в Палермо, я потягивал кампари с содовой и грыз фисташки, миндаль и сухарики, наблюдая за тем, что происходило вокруг, и размышляя о странностях жизни. Я знал, что фисташки привезли сюда из Бронте, а миндаль — из Аволы, так было написано на вазочках, в которых их подали. А вот происхождение сухариков осталось неизвестным. Внезапно голубь проник сквозь небольшое пространство между зонтиками, которые защищали от солнца меня и других любителей коктейлей, уселся на краюшке моего стола и принялся угощаться сухариками. Возмутившись, я попытался прогнать его. В ответ он гневно захлопал крыльями. В результате вазочка с сухариками перевернулась и ббльшая часть ее содержимого оказалась на земле. В ту же секунду через тот же просвет между зонтиками влетели еще четыре зловещие, дикие птицы и принялись уничтожать мои сухарики. Итак, я был ограблен бандой голубей и понял, что за все время путешествия мне еще не доводилось испытывать никаких угроз. Это случилось впервые.

* * *

Въезд в Палермо стал очередным суровым испытанием для моей нервной системы. Здесь не было такого столпотворения, как в Неаполе, и булыжных мостовых, испытывающих технические возможности скутеров, однако и Палермо предъявлял к моей «Монике» свои, весьма специфические требования.

В целом сицилийцы произвели на меня впечатление относительно законопослушных водителей. Правда, их манера вождения отличается чрезвычайной соревновательностью. Кто-то даже говорил, что, если вы на дороге позволяете обогнать вас другим, это воспринимается как нечто возмутительное; могут даже выпалить, что ваша мать была проституткой. Если все правда, то добродетельность сицилийских женщин не вызывает никаких сомнений. Однако при этом водители внимательно следят за действиями других участников движения. И останавливаются на красный свет. Преимущественно. И они стараются не прижимать меня к тротуару, хотя при случае тут же пускаются на обгон или срываются с места без предупреждения, разворачиваются в потоке машин и паркуются под углом сорок пять градусов к тротуару, создавая тем самым преграду, подобную скале, поднимающейся из реки, или, если описать движение в Палермо, схожую с селевым потоком.

Наиболее непостижимыми его участниками были мои товарищи — водители скутеров, которые управляли своими машинами, не думая ни о других водителях, ни о правилах дорожного движения, ни о собственной безопасности, ни о законах физики. Они — а их было великое множество — шныряли из ряда в ряд, вклинивались между бамперами, проскальзывали между грузовиком и автобусом, появлялись то справа, то слева от меня, не обращая никакого внимания на мои попытки двигаться в одном ряду.

Но это еще не все. Казалось, система улиц с односторонним движением тщательно продумана специально для того, чтобы увести меня как можно дальше от того места, куда я ехал. Отсутствие осмысленных дорожных знаков заставляло меня на большой скорости принимать решения, от которых зависели мой рассудок, а вероятно, и жизнь. Единственной реакцией на подобный бедлам было полное отключение сознания и отказ от мыслей о прошлом и будущем. Так я и поступил, положившись на Англию, Гарри и святого Георгия.

* * *

Проведя несколько дней в прогулках по Палермо, я так и не смог освоиться в этом городе. Но меня утешало, что я не первый, кто оказался в подобном положении. Гёте, посетивший Палермо в 1787 году, с присущей ему непредвзятой наблюдательностью, отметил в своем путевом дневнике, что «осматривать город легко, а ориентироваться в нем трудно». Для него это была чисто физическая проблема: «легко, потому что город пересекает улица длиной в одну милю, идущая от нижних ворот до верхних, от моря до горы, и которую практически посередине пересекает другая улица. То, что находится на этих двух улицах, найти очень просто, но на внутренних улицах приезжий быстро теряется и без посторонней помощи ему не выбраться». Во многом эта характеристика Палермо справедлива и поныне, хотя я мучился другой проблемой: от меня ускользала присущая городу идентичность, его неотъемлемый характер. Казалось, у Палермо нет центра — ни физического, ни метафизического.

В известной мере это город, изолированный от остальной Сицилии, самодостаточный, окруженный кольцом гор, богатый, космополитичный, независимый. У меня было чувство, что, в то время как остальная Сицилия смотрит на Палермо в качестве своей столицы, он по-настоящему интересуется только самим собой.

Когда-то земля вокруг города — Золотая Раковина — считалась ценнейшей для сельского хозяйства, потому что здесь в изобилии росли лимоны, которые развозили отсюда по всему миру. В период беззакония, наступивший после изгнания Бурбонов и их приспешников, землевладельцы для защиты своих рощ нанимали специальную охрану. Эти приверженцы закона и порядка оказались настолько эффективными, что рисковали остаться без работы, пока им не пришла в голову гениальная мысль: создать собственные банды грабителей и защищать рощи от них — типично сицилийская запутанная версия превращения егерей в браконьеров. Егеря-браконьеры придумали «шумовую завесу», которая постепенно формализовалась в культуру, превратившуюся затем в мафию, и с тех пор Сицилия собирает урожай горьких лимонов.

При всей своей независимости и самодостаточности Палермо был настолько неоднородным, насколько это вообще возможно для города: освещенный солнцем и тенистый, обновленный и разрушающийся, поддельный и подлинный, античный и современный, арабский, норманнский, барочный, с низкой рентой и с высокой рентой, шумный и тихий, упорядоченный и беспорядочный, поднимающийся вверх и спускающийся вниз, с современными широкими бульварами и с узкими, винтовыми улочками, перетекающими одна в другую и забитыми заведениями кустарей — портных, брадобреев, граверов, булочников, краснодеревщиков и изготовителей гипсовых форм.

Это был и очень зеленый город, наполненный густым влажным воздухом, напоенным ароматом растений. Земля Палермо щедра: субтропические деревья и кусты чувствовали себя здесь великолепно, они прорывались сквозь стены и ограды, заведя толстые, плотные, свежие листья; всюду можно было увидеть пальмы, увешанные каскадами золотисто-коричневых фиников, и заросли блестящей, яркой, роскошной бугенвиллеи.

Палермо был похож на один из тех некогда могущественных городов Центральной Америки или Камбоджи, которые когда-то человек отвоевал у буйно растущих джунглей, но которые снова оказались под угрозой быть захваченными растениями.

В городе все еще оставались видны следы войны, закончившейся более шестидесяти лет тому назад, особенно в районе Кальса. Однако столицу портило не только это, ничуть не меньше ее уродовали небрежность и зверства архитекторов: отвратительные жилые дома и офисные здания. Возможно, такие городские визуальные чудовища можно объяснить реакцией на всеподавляющий вкус тех, кто строил церкви и дворцы, принять их за наглядное прощание со стандартами прошлого и за объемное утверждение, что отныне власть принадлежит другим. Но с другой стороны, они могли быть просто результатом деятельности продажных политиков и купивших их представителей преступного мира и полного забвения таких понятий, как вкус и благопристойность.

Впору заламывать руки и рыдать по поводу уничтожения того, что когда-то считалось одним из самых соблазнительных европейских городов: «Это древний и элегантный город, великолепный и изящный. Созерцать его — одно удовольствие», — писал в двенадцатом весе арабский путешественник и ученый Ибн Джубайр. В таком виде Палермо во многом сохранился вплоть до начала Второй мировой войны. Даже сейчас в городе еще достаточно готических, норманнских, арабских и барочных руин и зданий в стиле модерн, позволяющих представить себе его прошлое очарование, богатство и культуру. Но очарования, богатства и культуры не хватило, чтобы противостоять варварству послевоенных лет, повлиять на филистерство коррумпированного политического процесса и на грубую силу мафиозных кланов.

В известном смысле мафия представляет собой самую совершенную форму свободного предпринимательства. Какими бы ни были ее исторические корни, сегодня она не имеет ни моральной базы, ни философского обоснования, ни религиозных оснований для своего существования. Она просто существует. Оправдание мафии — в самом факте ее существования. И оно нужно только для того, чтобы демонстрировать свою власть и делать деньги; и, как Энтони Сэмпсон однажды написал о морали лондонского Сити, для нее «хорошо то, что прибыльно, а то, что неприбыльно, — плохо». Мафия довела этот принципиальный посыл до его логического конца: она уничтожает любого, кто может помешать этому процессу, и Палермо — живой свидетель эффективности подобного подхода.

Тем не менее я искал следы вкуса и благопристойности, которые еще остались, и выяснилось, что их немало. Я увидел собор Марторана, старонорманнский храм Сан-Катальдо и собор в каталонском готическом стиле. Я восхищался палаццо деи Норманни и палаццо Вальгуарнера-Ганчи, где Висконти снимал сцену бала для фильма «Леопард». Я влюбился в лишенные крыши развалины церкви Санта-Мария-делло-Спазимо и в очаровательную норманнскую апсиду храма Маджионе. Я наслаждался роскошными садами виллы Джулия, пока меня не выгнала оттуда громкая музыка, созывавшая детей на какой-то праздник. Дворцы и храмы, храмы и дворцы, религия и деньги, деньги и религия — влияние и того, и другого ощущалось в городе на каждом шагу.

По правде говоря, я гораздо меньше интересовался дворцами, а заодно театрами и храмами, чем, наверное, следовало бы. Всего этого было слишком много. И я ощущал некоторую пресыщенность историей и визуальной культурой, особенно религиозной. Разумеется, это говорит об узости моего кругозора, но я упорно стаптывал туфли, пытаясь разобраться в многослойности того, что узнавал, в значении каждого из этих слоев и стремясь связать их с кулинарной культурой Сицилии. Вот почему у меня голова шла кругом.

Я посетил рынки, начав с Вуччирии, в прошлом самого знаменитого в Палермо, но сейчас явно утратившего свое былое значение. Скелеты прилавков, похожие на развалины, пригодные только для фотографирования теми туристами, которые не могут попасть на базар в Порто-Карини и увидеть то, что мы едим, в первозданном, неприукрашенном виде: окровавленных овец с печальными пазами, туши баранов, которым еще не успели отрезать яйца, цыплят с головами и лапами, сложенные кольцами блестящие пурпурные кишки, работающие без устали ножи, горы окровавленного тунца, цуккини, похожие на змей; вдохнуть смесь острых ароматов фруктов, специй, рыбы, сладостей И отвратительного запаха тины и услышать тяжелый кашель мужчины, торгующего требухой. Картина «дикого места, находящегося в состоянии крайнего возбуждения, в котором было нечто театральное» — так когда-то Карло Леви описал Вуччирию. По контрасту с оживленным Порто-Карини торговцы здесь производили впечатление людей, переживающих не лучшие времена.

* * *

Следующий день принес новый яркий и чистый рассвет, новые цели, а с ними и проблемы с передвижением по главным улицам города, как и новые восторги по поводу «Антика Фокаччериа» в тени храма Святого Франциска Ассизского. Было очевидно, что «Антика Фокаччериа» занимает почетное место во всех путеводителях в качестве одной из главных достопримечательностей Палермо, но она была не менее популярна у жителей города, чем у туристов, и тому были веские причины.

Еда здесь высочайшего качества, а порции достаточно большие, обслуживают с таким серьезным профессионализмом, который можно встретить только в лучших парижских ресторанчиках или барах: официанты и официантки быстро и бесшумно двигаются между столиками и действуют с одинаковым мастеровом, независимо от того, кто их клиент.

Я начал с трех очень хорошо поджаренных колобков — тонкое тесто, начинка из турецкого гороха, — с леткой и изысканной капонаты, с местной пиццы, по поводу которой жители Палермо спорят со свирепостью фундаменталистов, представляющих разные секты, и с глубинной гастрономической бомбы — аранчини.

Напротив меня за столиком сидела пара. У дамы было моложавое лицо, стройная фигура и стрижка «под лажа». Мужчине около пятидесяти, но он выглядел моложе своих лет. Его лицо несло на себе печать пуританской чувственности. Оба надели практичные рубашки, столь же практичные брюки и сандалии. Почти не глядя в глаза друг другу, они обменивались редкими, короткими фразами, в промежутке между которыми хранили молчание. Истинные британцы.

Рядом с ними расположилась семья из шести человек, представлявших три поколения. Они не умолкали ни на секунду. В их речи не отмечалось акробатических пируэтов, свойственных неаполитанцам, но присутствовала неотразимая плавность. Ничего драматического или показного, это был привычный дружелюбный разговор близких людей. «Палермитанцы». (Истинные жители Палермо.)

Едва я расправился с закусками, как Сильвия, моя очаровательная, знающая официантка со жвачкой во рту, поставила передо мной первое блюдо — паппарделле с томатами и барабулькой, — по богатству фактуры сравнимое с ризой архиепископа. Паста была легкой и скользкой, маленькие томаты из Пачино — целыми и размякшими в тепле, которое исходило от пасты, филе барабульки — слоистым и ароматным. Помидоры отдали достаточно кислоты, чтобы все блюдо приобрело богатый вкус. Податливость мягкой пасты контрастировала с упругостью рыбы.

В дальнем конце маленькой площади, рядом со стеной храма Святого Франциска, которая с одной стороны ограничивала площадь и ведущие к ней элегантные норманнские ворота с тонкими колоннами по обеим сторонам и поперечным нефом над ними, увенчанным круглым окном-розеткой, сидели две жизнерадостные пары, которые ели с большой осторожностью. Казалось, они придерживаются какой-то специальной диеты: никакого мяса, никакой рыбы, никаких томатов. И никто из них не пил вина. Только кока-колу. Истинные американцы.

Моя официантка принесла мне тарелку рагу из тунца. Это было что-то! Великолепные куски рыбы, плотные и компактные, украшенные горохом и листьями мяты. Благодаря соусу тунец было легче глотать. Горох, возможно, был заморожен. А мята… Что это? Еще одно эхо пребывания на острове арабов или напоминание о куда более глубокой древности? Наверное, второе, подумал я, потому что название этой травы происходит от имени нимфы, возлюбленной бога Аида, которую Персефона превратила в растение — в душистую мяту, после того как застала в объятиях супруга. Бросив Минфу на землю, Персефона наступила на нее. Разумеется, в наше время Персефона обратилась бы к адвокату.

Римляне обожали травы и любили их собирать. Я даже вспомнил, что читал когда-то у Архистрата из Гелы про мяту. Такова особенность сицилийской кухни: что бы я ни ел, в любом блюде чувствуется влияние античности.

К этому времени и британцы, и американцы уже ушли, как и большинство других туристов. Остались палермцы, которые поедали сладкое, продолжая беседовать, и я, который просто ел десерт: подслащенный рикоттой, у которой был вкус сгущенного молока, с шоколадной крошкой и с невероятно сладким бисквитом, который я тем не менее доел до крошки.

Встав из-за стола после такого удовольствия, я побрел прочь, наслаждаясь нежарким, золотым вечером.

* * *

Было пять тридцать или около того, и жара уже спала, когда я оказался на безымянной площади, в том месте, где улица Этторе Хименеса пересекает улицу Архимеда, в районе, известном местным жителям под названием Порто-Веккио. Его нельзя было назвать ни красивым, ни располагающим к жизни. Границы обозначались массивными жилыми домами, построенными на скорую руку, и маленькими зданиями, нуждающимися в серьезном ремонте. Машины шли сплошным потоком, в грохоте автомобилей улавливался комариный писк скутеров, слышны были гудки всех регистров; стоявшие вокруг люди болтали, делали покупки, ели.

Вокруг площади и вдоль прилегающих к ней улиц я увидел четыре больших рыбных магазина и пару местных рыбаков с импровизированными прилавками; пятерых торговцев фруктами и овощами; мужчину, продающего осьминогов, сваренных на заказ в большой кастрюле; торговца каштанами, которые жарились в соли в печи, похожей на высокую шляпу-цилиндр; таверну, продуктовые лавки; два колбасных магазина, две пекарни, две салумерии, магазин вин; мужчину, продающего пиццу прямо из своего фургона, торговца вареными говяжьими ножками и языками и еще массу разных лавок и магазинов, торгующих всевозможной снедью. Это был не столько рынок, сколько кипящий бульон возможностей что-то съесть.

Мой вечер начался с тарелки вареного осьминога. Коренастый молодой продавец с редеющими светлыми волосами вытащил осьминога из кастрюли с кипящей морской водой, окунул длинный нож с тонким лезвием в посудину, стоявшую рядом с ним, где плескалась вода весьма подозрительного вида, вытер его о столь же подозрительную по цвету тряпку и осторожно разрезал розовато-пурпурные щупальца на такие кусочки, которые можно прямо отправлять в рот. Он положил их на очень большую тарелку, неуместно элегантную в этой обстановке, на которой были нарисованы осьминоги, и протянул ее мне вместе с ломтиком лимона. Нет, по его уверениям, он торгует не только осьминогами. Иногда и мидиями. Его специализация — мидии и осьминоги. Осьминог оказался жесткой сладковатой резиной, с легким солоноватым привкусом морской воды, в которой он варился.

Воздух начал густеть. Зажглись электрические лампочки, висевшие на шнурах над палатками. Людской поток казался нескончаемым. Внезапно раздались резкие звуки, изрыгаемые стереосистемой автомобиля, втянутого в очередную свалку. Скутеры прокладывали себе дорогу между людьми и вокруг автомобилей, они обменивались звуковыми сигналами с водителями машин, словно беседовали с ними. В известном смысле именно так оно и было. Сицилийцы используют сигналы, чтобы оповестить других водителей о своем присутствии, а иногда и для того, чтобы выразить свое неудовольствие, но гнев — никогда. Мне еще ни разу не довелось увидеть разозлившегося водителя.

В боковой аллее я заметил мужчину, который продавал что-то из корзины, накрытой скатертью. Время от времени он поднимал ее и извлекал таинственное нечто. Его окружила группа людей, которым он протягивал свой товар иногда вместе со сдобной булочкой, а иногда — просто на куске жиронепроницаемой бумаги. И в продавце, и в покупателях мерещилось что-то сомнительное, но, когда я приблизился к ним, они повели себя дружелюбно.

— Что это? — Мое любопытство брало верх.

— Потроха, — ответил мужчина и, приподняв уголок скатерти, вытащил их из корзины.

— Потроха?

Он ткнул пальцем в свой живот.

— Телячьи. Хотите попробовать?

И он протянул мне квадратный кусочек жиронепроницаемой бумаги, на котором лежали какие-то странные пятнистые органы. Стоявшие вокруг нас мужчины выжидательно смотрели на меня. Это была вкуснейшая еда: жирная, слегка жестковатая, нежная, в которой сочетались вкусы мяса и карамели, в меру приправленная перцем.

— Вкусно, — дожевав, не замедлил я с оценкой. — Очень вкусно.

Все мужчины заулыбались. Они явно были рады тому, что мне понравился их любимый деликатес.

— Как их готовят?

— Много труда. Много времени, — только и сказал продавец.

Подошел какой-то мужчина и купил всем своим друзьям по порции, как покупают в баре целый поднос кружек на всю компанию.

Всюду продавалась еда, которую при желании можно было взять домой. Наряду с поздними персиками, ранними, еще зеленоватыми апельсинами, хурмой, брокколи и кабачками, на фруктовых и овощных прилавках стояли большие контейнеры с жареными перцами, жареным луком, с вареной картошкой и вареными бобами, а на одном — даже с вареными артишоками. Перед торговцами рыбой стояли подносы с sarde baccafico, sgombri marinate, polpette dipesce in sugo.

В центре всего этого съестного изобилия стояло барбекю «У Микеле». Чуть раньше я видел, как его владелец разжигал угли. Сейчас он насаживал мясо на деревянные вертела, делая спиедини, отбивные из мяса молодого барашка, польпеттекотлеты и телячьи эскалопы. Микеле, широкоплечий мужчина, двигался энергично и уверенно, не вынимая изо рта дешевой тосканской сигары. Если мне нужна рыба, пояснил он мне, то я должен купить ее в соседней палатке и он поджарит ее на гриле. Подошел мужчина и передал ему гигантскую мясистую рыбу с выпяченным ртом и печальными глазами. Микеле несколько раз разрезал ее по диагонали с обеих сторон, посыпал майораном, смочил маслом и положил на гриль.

— Когда вы закрываетесь? — Меня волновало, успеет ли он до конца рабочего дня.

Рыба будет жариться до половины девятого, а закроется он на час позже.

В вечернем воздухе поднимался сине-сизый дым от жаровни, в которой жарились каштаны. Небо было цвета горечавки. На соседней улице молодой человек в голубом комбинезоне поставил букетик мелких желтых хризантем в пластиковую бутылку из-под минеральной воды и воткнул ее в специальный держатель возле маленькой мемориальной таблички на стене.

Две мамаши шли рядом, болтая и толкая перед собой детские коляски. Покупатели сосредоточенно переходили от прилавка к прилавку, унося с собой шелестящие пакеты, в которых лежали килограмм морского окуня, килограмм мидий, брокколи, хурма и бог знает что еще. По площади туда-сюда сновали скутеры, и то, что они не сталкивались друг с другом, казалось чудом. Я ощущал пульс ежедневной жизни и понимал: происходящее на площади что-то значит для этих людей.

На соседней улице я обнаружил еще заведения, предлагавшие съестное. На расстоянии нескольких ярдов друг от друга располагались две конкурирующие между собой закусочные, бары, мясная лавка, в которой продавали только цыплят. Другая мясная лавка рекламировала свои свиные сосиски с сыром, луком и петрушкой, свинину с анисовым семенем для жарки и жирную свинину для гриля.

Было семь часов. Уже почти совсем стемнело, и вокруг каждого прилавка образовался свой освещенный участок, попадая на который, люди становились видимыми, а выходя из него, исчезали в темноте. Над грилем Микеле поднимался дым. Вспомнив про свое основное блюдо, я купил по соседству с ним одну скумбрию.

— Для гриля? — уточнил продавец.

Он выпотрошил рыбу, вытащил из нее кости и разрезал филе на куски. На все это у него ушло не более минуты. Затем он завернул скумбрию в бумагу, тщательно подоткнув края, хотя мне предстояло пройти с этим пакетом не более десяти шагов.

Микеле вынул рыбу, окунул ее в панировочные сухари и бросил на гриль. Какой-то мужчина попросил у него разрешения поджарить длинный, с фиолетовыми и белыми полосами, красный салатный цикорий из Кастельфранко, купленный в соседней овощной лавке. Пожалуйста, не возражал Микеле, не выпуская сигару изо рта. Мне тоже захотелось его попробовать, и Микеле пошел мне навстречу. Разрезав цикорий пополам, он положил его с обеих сторон от скумбрии.

— Будете есть здесь или возьмете с собой?

Он махнул рукой в сторону «обеденного зала» позади гриля. Там стояли четыре пластиковых стола.

— Здесь, пожалуйста.

— Вина?

Микеле не отличался особой разговорчивостью.

— Да, пожалуйста.

Он крикнул кому-то, кто находился по другую сторону палатки, и тот человек побежал за вином в соседнее винохранилище — энотеку.

Я сидел в «обеденном зале». Громко работало радио. Через пелену дыма, пропитанного запахом рыбы, трав и масла, я наблюдал за Микеле и его покупателями. Микеле постоянно был в движении: переворачивал рыбу, смачивал ее маслом, посыпал травой и солью, отдавал распоряжения и разговаривал. И все это — не выпуская сигары изо рта.

Вино было подано одновременно с тарелкой, на которой лежал поджаренный хлеб, сдобренный майораном и оливковым маслом. Следом на пластиковой тарелке появились скумбрия гриль с лимоном и цикорий, подсоленный и смоченный маслом. Рыба. Что тут скажешь? Настоящее пиршество вкуса! Благодаря панировочным сухарям у нее была хрустящая корочка, а сердцевина мягкая и жирная, как и положено скумбрии. Лимон прекрасно сочетался с ней. Часть цикория оставалась мягкой, а часть — хрустящей, его горьковатый вкус контрастировал с богатым вкусом рыбы. Я съел всю скумбрию и выпил все вино.

Пора было уходить. На обратном пути я увидел, как на гриль упали два больших темных леща. Те, кому предстояло их съесть, не отрываясь, смотрели на них. В палатках все еще шла бойкая торговля. Горевшие над ними электрические лампочки освещали лица покупателей, а их фигуры оставались в темноте. Шедший от гриля дым поднимался к фасадам окружавших площадь жилых домов, к балконам и уходил в ночное небо, похожее на черный бархат.

Пицца (Sfincione)

Пицца из Палермо. Только очень мужественный повар рискнет опубликовать подобный рецепт, ибо каждый вариант обсуждается с горячностью, достойной защитников Талмуда, Корана и Библии вместе взятых.