Дождь - это клево, верь мне

- Где… ГДЕ ЖЕРТВА АБОРТА ПАК КЁН???
Рёв взбешенного Чихо разнесся по дому, заставив всех его обитателей, коме одного, спавшего в коконе одеяла, повскакивать с мест и оказать незамедлительное содействие лидеру в поисках пропавшего рэпера.
- Он вообще дома ночевал? – спросил Чихун.
- Кровать-то расправлена, - возразил Тэиль.
- Он даже мобильник не взял, - вставил свои пять копеек Минхёк, продемонстрировав лидеру кёновский телефон, который взял с тумбочки.
- Да он по ходу и бумажник не взял, и обувь забыл надеть, - хмыкнул Квон, прошаривая осиротевшие ящички числившейся за Кёном мебели.
- Телепортировался, блядь, что ли, на планету огурцов? – вообще, блюдя лидерское достоинство, Чихо нечасто сквернословил – но, черт побери, уже одиннадцать утра, а от Кёна ни следа ни записки.
Чихо был зол, раздражен и начинал нервничать.
Естественно, что следующим, что пришло ему на ум после сбора фактов, было пойти и отвесить люля человеку, который, очевидно, последним контактировал с испарившимся Кёном.
- Эй, ты… - Чихо потряс воняющий перегаром кокон, в котором процессы разложения утилизировали похмельного ольджана в бытовой отход, - сорок секунд на проснуться.
- Чё? – Джэхё приоткрыл одеяло, так что завеса смертельного амбре поплыла наружу – достала до любопытного носа Квона и заставила его с молитвами попятиться.
Наверно, капелька сочувствия Джэхё, даже имея в виду все его прегрешения, не помешала бы: ночью после ухода Кёна он догонялся своими личными запасами из коллекции, хранимой под стопкой рубашек в шкафу по соседству с сигаретами.
- Куда Кён делся? – сурово спросил Чихо, мужественно встретив волну перегара.
- Я откуда знаю, - морщась на солнечный свет, родил шаткую мысль Джэхё.
- А не ты ли с ним ночью на кухне… - Чихо, видит бог, милосердная душа: в присутствии квоновских ушей и еще парочки, надо быть уверенным, обретавшихся где-то у порога, он решил сохранить тайну ночных рандеву. – Ты же его последним видел? Куда он потом делся?
- Да не знаю я, сказал же, - простонал Джэхё. – В рожу мне заехал и ушел, видишь?
Джэхё оторвал от подушки вторую половину лица и продемонстрировал Чихо ссадину на скуле.
- Вот… ну вот просто… БЛЯДЬ!
Сложно сказать, что стало последней каплей, переполнившей чашу чиховского терпения: то, что его подопечные дерутся по ночам, а потом напиваются до полуживого состояния и исчезают, или звуки кашля и сопутствующих шумов, которые доносились из ванной, куда стремительной гусеницей умчался Джэхё, чтобы обнять унитаз.
Квон, стоящий рядом, печально почесал за ухом и сказал:
- Неладно что-то в датском королевстве.

%

- Он что, таблетки спиртным запивал? – неверяще переспросил Квон. – Как самоубийца, что ли?
- Я откуда знаю, - огрызнулся Чихо, натягивая кроссовки. – Мне так сказали.
- Но он ведь живой? – как-то очень уж жалостливо, будто просил, уточнил Квон.
- Если он на тот свет собирался, будь уверен, я ему помогу дотуда добраться, - зло пообещал Чихо.

До странности неожиданно кровожадность Чихо вместе с намерением уебать нахрен допрыгавшегося одногруппничка растворилась в воняющем медикаментами больничном воздухе, как только они с Квоном перешагнули порог.
А когда толстый мужик в белом халате безразлично отчитался перед ним:
- Сильное нервное истощение, - и отбыл в недра больничного корпуса врачевать остальных невезучих, чем-то прогневивших господа, раз он отправил их вариться в котле корейской системы здравоохранения, ему и вовсе стало не по себе.
Припомнилось то, какой зашуганный Кён был в последнее время.
Припомнились и его слова «Если я завтра сдохну, ты даже не заметишь».
Он ведь и правда не заметил: о том, что Кёна с утра никто не видел, ему доложил Минхёк.
Чихо начал подозревать, что он не самых лучших качеств лидер.
Так себе человек.
Ну и вообще дерьмо как друг.
- Пошли, - Чихо толкнул Квона в бок.
Угрызения совести совершенно точно были придуманы не для Чихо – справляться с ними он не умел, и в его совестливой натуре они всегда учиняли упадок духа.

Кён лежал на койке как покойник, с закрытыми глазами, не повернул головы на звук открывшейся двери, да и приветствие, с которым Чихо и Квон обратились к резделяющим несчастье быть его соседями по палате, проигнорировал, хотя, казалось бы, должен был узнать родные почти голоса.
- Эй, Кён, ты как? – тихо спросил Квон, тихонько сжав пальцы на одеяле.
И только тогда Кён соизволил открыть глаза.
Чихо подумал было, что это перебор – где Кён выучился этакому трагизму и театральности?
Но когда Кён устаканил на Квоне взгляд равнодушного зомби, у которого украли душу, в его глазах Чихо отчетливо разглядел мелькнувший страх, а потом – неприязнь.
Подтверждая догадку Чихо, Кён неловко завозился, натягивая одеяло на себя, будто хотел им отгородиться от всего белого света, угрожающего его больному хрустальному нутру, и хрипло ответил:
- Нормально. Не стоило… приходить.
- Нет уж, погоди, - тут же взвился Чихо. – Ты куда-то пропадаешь прямо из постели, а потом мне звонят из больницы и говорят, что ты заедал бухло таблетками. Как прикажешь на это реагировать?
- Я не заедал… - без большой охоты возразил Кён, - я… неудачно выпил. Не о чем беспокоиться.
Красивая выразительная бровь Чихо, изогнувшись домиком, подскочила до потолка: вот это вообще сценарий новенький – я чуть не сдох, но вам «не о чем беспокоиться».
Правильным курсом тонем, товарищи: нахер – это прямо и налево.
Интересно, если Чихо в свои двадцать лет поседеет с этими мудаками, фанаты будут говорить, что это стильно и ему идет?
- Нет, я думаю, нам есть о чем беспокоиться, - чуть успокоившись, ответил Чихо. – Тебе, кстати, тоже – когда тебя потащат к психиатру как неудавшегося суицидника.
- Я не… - Кён сморщился, как будто ему было больно, и с еще большей неприязнью выговорил: - я не пытался себя убить, это правда.
- А что, блядь, ты пытался сделать? У херовых таблеток срок годности заканчивался, и ты решил их употребить, пока не испортились? – болезненные гримасы все-таки довели Чихо до желания поорать.
Поорать так громко, чтобы голоса совести было не слышно.
Но Кён и тут умудрился подложить ему свиньищу, даже с койки не понадобилось вставать:
- Уходи, Чихо, - проскрипел Кён, видимо, переживая очередной приступ боли, от которой перекосило его лицо. – Просто уходи… пожалуйста.
Свое «пожалуйста» Кён выдавил с жалостливой твердостью пытающегося подняться с каталки инвалида – чем, видимо, растрогал даже Квона, который дернул Чихо за рукав, зашептав:
- Правда, пойдем. Ему нельзя волноваться.
Чихо демонстративно сплюнул под ноги и, не попрощавшись, удалился.
Как-то все это было мерзко и противно: потихоньку понимать, что Кён реально того… немного сломался.

%

Когда вторая очередь из Минхёка, Тэиля и Чихуна оформилась навестить Кёна, Джэхё внезапно нарисовался у порога с просьбой:
- Хёк, подожди, я с вами.
Три взгляда синхронно вперились в Джэхё, и в каждом отчетливо читалось: «А надо ли тебе с нами идти?».
А потом Тэиль устроил демарш.
Вылез за-за спины Чихуна и непохоже на себя уверенно заговорил:
- Знаешь, не думал, что придется тебе такое сказать, но сходил бы ты на себя в зеркало посмотрел. И если увидишь там только красивое лицо – то еще раз посмотри, повнимательнее. На то, что под ним, - коротышка-вокалист, окончив свою обличительную речь, развернулся и вытолкал оторопевших Хёка и Чихуна за дверь: - Пошли, пошли.
- Ну и прекрасно, - громко согласился с захлопнувшейся дверью Джэхё.

%

Кёну в больнице было не хуже, чем в любом другом месте.
Лежать и думать никто не мешал.
По людям он соскучился ровно настолько, чтобы обрадоваться приходу троицы Минхёк-Тэиль-Чихун.
Кён не знал, Квон им нашептал что-то перед их приходом, или сами оказались сообразительными – но про таблетки больше никто не говорил.
- Мы скучаем без тебя, - искренне улыбнулся Тэиль, неловко пытаясь его обнять. – Правда.
- Поправляйся скорее, хён, - вставил низкий голос Чихуна.
- Сходим куда-нибудь поесть все вместе, - предложил Минхёк.
Кён тихо кивал, чтобы их не обидеть, и покорно улыбался, хотя больше хотелось расплакаться: то ли оттого, что они вдруг оказались все такие заботливые и родные, то ли от того, что он их не понимал – ни поправляться поскорее, ни идти куда-то ему не хотелось.
Кён соскучился по людям ровно настолько, чтобы облегченно выдохнуть, когда его посетители ушли, и забраться обратно в кровать, заткнув уши плеером с меланхоличной песенкой.
За окном барабанил дождь, начавшийся еще в тот день, когда он попал сюда.

%

- Ну и прекрасно, - повторил Джэхё.
Ноги у него есть, голова, хоть и с испитыми мозгами, вроде, тоже еще на месте.

Джэхё думал, что кто-нибудь да остановит его, не позволит ему пройти внутрь в куртке, на которой остались капельки дождя – но то ли он внезапно превратился в стекло, смотрят на которое сквозь, то ли больница была тем местом, в котором никому до тебя нет дела, пока ты не умираешь…
Джэхё подумал, что тут порядком херово – и Кёну, наверно, не по себе.
Не по себе было и Джэхё, который понятия не имел, что может и должен сказать Кёну – он просто пришел, потому что должен был.
Его храбрости все-таки хватило придти, и что бы Кён ни сказал ему, он выслушает – заслужил.
Трусливое облегчение при виде спящего Кёна, когда Джэхё открыл дверь палаты, громким шепотом сообщило ему о глубине собственной ничтожности, и Джэхё молча беззвучно поклонился соседям Кёна по койке, намекая им, что он и дальше намерен остаться незамеченным Кёном гостем.
В сгибе кёновского локтя торчала игла капельницы, а капельки падали из пакета с раствором в колбочку системы ровно так, как представлял себе Джэхё, когда приводил то сравнение со средневековой пыткой.
Пыткой, на самом деле, было смотреть на эту иглу.
Есть ли у него вообще право жалеть Кёна?
Право могло быть или не быть, но Джэхё все равно не удержался от того, чтобы осторожно поскрести пальцем руку Кёна, чуть выше того места, где игла прокусывала кожу и вену.
Откуда взялось то желание растереть Кёна в пыль и посмотреть, как он плачет?
Он же хотел увидеть его таким: пристегнутым шнуром капельницы к постели и беспомощным настолько, чтобы все то, из чего Кён состоит и что так бесило Джэхё – болтливость, недалекость, щенячья радость больших карих глаз – не могло больше пошевелиться и поднять голову.
Так почему теперь единственное его желание – торопить медленно стекающие по прозрачной трубке капельки: быстрее, быстрее, возвращайте ему жизнь.
А без того желания угробить Кёна – что бы было?
Кён так же глупой собакой прыгал бы по жизни, а Джэхё никогда бы не почувствовал это.
Ему самому никогда бы не захотелось, как советовал Тэиль, посмотреть в зеркало и увидеть там что-то кроме красивого лица.
Было бы не так болезненно, но лучше или хуже для них обоих – Джэхё понятия не имел.

Самое интересное было в том, что Кён не спал.
Не спал, а заставить себя открыть глаза не мог, хотя нужны ли были они ему открытыми – сложно сказать: размоченный дождем и от этого более сильный, чем обычно, запах чистоты и стирального порошка был тем, что Джэхё в любом случае не смог бы скрыть.

Наверно, Джэхё стоило бы задуматься, что его поведение покажется странным кёновским соседям по палате, которые, по заведенной во всех больницах привычке, вежливо делали вид, что их не интересует то, что происходит у чужой кровати, но все равно заметно прислушивались.
Впрочем, если подумать, никакого дела до чужих взглядов или ушей Джэхё не было – в закапанном слезливым дождем мире остались только он и Кён, и это казалось куда важнее всего остального: быть с ним так, как хочется, говорить и делать то, что подсказывает советчик внутри, голосу которого Джэхё так часто предпочитал слова прагматичного рассудка.
Кожаная куртка натужно скрипнула на пошедших складками локтях, когда Джэхё опустился на колени и, едва прикасаясь губами, невесомо поцеловал запястье кёновской руки, которую выше, у локтя, разгрызала игла капельницы, чтобы Кён мог быстрее вернуться.
Теперь Джэхё любил эту иглу, он знал, что она не чтобы мучить Кёна, она на одной с ним стороне – то ли от природы, то ли из-за слабости, кожа на руке, на которую Джэхё смотрел, стала почти прозрачной, и видно было, как сосудики речным устьем разбегаются от запястья и исчезают под большим пальцем и под безымянным, и приятно было думать о том, что в трубочках этих сосудов, так же невесомо исцелованных губами Джэхё сквозь бледную кожу, бегут капельки из иглы, которая заставит тело Кёна придти в норму.
Джэхё усмехнулся, когда почувствовал на себе чужие взгляды: что же, нельзя было не согласиться, что красивый парень на коленях перед постелью другого, целующий его руку – занятное зрелище, но Джэхё внезапно стало еще больше наплевать, чем в самом начале.
Казалось, тут, на коленях, ему самое место – чувство вины не смылось, но стало легким, не болезненным.
В последний раз с нежностью заплаканного дождя прижавшись губами к подушечке безымянного пальца, Джэхё достаточно громко произнес:
- Прости меня, Кён.

Тяжелая слеза с отчетливым, громким, как казалось Кёну, звуком разбилась о подушку – бух! Будто вспорола ткань.
И, пытаясь не выдать себя новыми капельками, Кён думал, зачем Джэхё это сделал.
Зачем произнес свое «прости» так ясно? Зачем сделал это перед чужими глазами? Хотел, чтобы все видели, как он, такой красивый и полный сожаления, стоит перед ним на коленях? Перед ним, перед тем, кто ничего и раньше не стоил – а теперь уж и подавно.
Пытался Джэхё устроить цирк и из этого извинения или ему в самом деле хотелось так, как он сделал?
Услышал ли Джэхё этот мерзкий звук упавшей слезы и понял, что он не спит?
Или в самом деле надеялся покаяться перед ним так, чтобы никто об этом не узнал? Формально извинения принес, может быть, даже очистил свою совесть, если она у него есть – а что Кён не слышал, так это не его проблемы.
На все свои вопросы Кён хотел бы ответить так, чтобы не обманывать себя больше глупыми надеждами, как делал раньше, но один из них одолеть было сложнее всего: сказав свое «прости», Джэхё головой прижался к его руке, защекотав кожу волосами, и вместе с этим Кён услышал какой-то едва различимый звук, похожий на смешок – а, может быть, просто спина под кожаной курткой чуть дернулась.
Проблема была в том, что Кён почему-то знал его вдоль и поперек – а, может быть, просто угадывал.
Так или иначе, Джэхё всегда так делал, когда знал о чем-то, но не хотел, чтобы другие знали, что он знает – довольный смешок на долю секунды все-таки вырывался из него, а потом он делал вид, что у него лицо дернулось или он закашлялся.
Когда щекотливое прикосновение волос к руке исчезло, Кён понял, что Джэхё поднялся – судя по звукам, поклонился и вышел.
Рад был Кён тому, что он ушел, так и не набравшись смелости заговорить с ним, или рад был тому, что ушел, не став мучить собственной близостью и разговорами об их будущем, вдвоем или по отдельности, Кён и сам не знал.
Позже, когда ему надоело притворяться спящим, Кён поднялся, сходил за водой…
- Какой красивый парень к тебе приходил, - сказал старик, лежащий с гастритом на койке у окна.
Во фразе прозвучало явное любопытство и намерение начать разговор, который прояснил бы заинтересованным смысл невинных, но каких-то внутренне интимных поступков Джэхё.
Но Кён ответил только:
- Красивый, да, - и забрался обратно под одеяло, отвернувшись к стене.
О том, что имел в виду старик, он думать тоже не хотел.

%

Чихун подумал, что если он купит собаку, Чихо заставит его со щенком поменяться местами: он будет есть из миски на полу и спать у порога, а пес займет его место в группе, потому что (с неизбежной интонацией убойной чиховской иронии):
- Толку столько же, а щеночек милее.
Улыбнувшись застенчиво и немножко дико, Чихун остановил свой выбор на звере менее крупном, но более пушистом (Чихо, конечно, все равно разорется, но в маленькую клетку с колесом и кормушкой Чихун уж точно не поместится).

- Хён, хё-ё-ён…
Тэиль подумал, что это никогда не изменится: Чихун поседеет, ему будет шестьдесят лет, а он все равно станет звать его «хё-ё-ён», растягивая гласную так подозрительно, что начинаешь бояться, какая «шалость» на этот раз пришла в его неумную, но изобретательную голову.
Так, стоп!
Тэиль растянул губы в оскале неприятно озадаченного собственной глупостью человека: неужели он думает, что в чихуновские шестьдесят он все еще будет в поле его зрения?
Боже, глупость какая.
- Хё-ё-ё-ён, - снова поползло из-за спины, но теперь уже гораздо ближе, а потом – вот же неудивительно – макне обхватил Тэиля руками и задышал в ухо: - пойдем что-то покажу.
- Поцелуи по-французски я уже видел, спасибо, - не без яда ответил Тэиль.
Чихун усмехнулся.
- Я бы с удовольствием и поцелуи показал, но нет. Сегодня у меня кое-что другое.
Макне сиял, как начищенная монета, и Тэиль под угрозой быть выволоченным из спальни силой вынужден был сдаться.

- Смотри, хён, - Чихун начесывал мех между ушей со знакомым Тэилю энтузиазмом, так что старший искренне пожалел бедный кусок шерсти в руках макне, - зачем люди заводят животных?
- В твоем-то случае точно не от большого ума, - ответил Тэиль, но Чихун, как и следовало ожидать, пропустил мимо ушей.
- Люди заводят животных, потому что у них много нерастраченной любви, которую хочется кому-то подарить.
Чихун сделал заявление, а Тэиль подавился: что-то макне опять понесло на вольные хлеба философировать – тревожные тучи и аура страха накрыла город.
- Теперь я этого лохматого буду любить, кормить, тискать, - Чихун до усрачки испугал меховой комок поцелуем в нос.
Саркастичный чувак внутри Тэиля захлопал в ладоши, но как-то без особого удовольствия: что, теперь можно свитера с вытянутыми рукавами, которые защищали его от Чихуна, выбрасывать на помойку?
Чихун внял голосу разума, нашел себе действительно игрушку и теперь отстанет от него?
Тэиль дал себе обещание не ревновать в будущем покинувшего его Чихуна к комку меха – а то его большое человеческое достоинство уже рыдает от смеха, ей-богу.
- Чесать его буду, даже спать с ним могу… - продолжил Чихун. – Вот сейчас глажу его, и знаешь что, хён?
- Ну что?
- Тебя обнимать хочется нисколько не меньше, чем раньше, и тискать тоже…
Бо-о-оже…
- Я от тебя не отстану, хён, даже не надейся, - зачастил Чихун. – Теперь у меня есть игрушка, а ты… ты не игрушка, хён, видишь?
Фейспалм вышел у Тэиля как-то самопроизвольно и с большим чувством – больно, блин.
Боже, кто-нибудь, пожалуйста, спасите его от этого ребенка?

%

Чихо думал, что его неблагодарные одногруппнички должны перед ним, по правде говоря, на коленях псалмы петь – мало того, что терпит этих мудаебов, так еще и жратву им таскает, как служанка.
Неуклюже избавившись от кедов, Чихун с пакетами в обоих руках ступил в коридор – и…
- Это что, блядь, за нахуй???!!!
Не стоит, не стоит осуждать лидера и думать, что он злоупотребляет нецензурной лексикой. Если за точку отсчета брать христианское сочувствие и милосердие, можно легко поверить тому, что он, хоть это и неприятно для юноши нехрупкого телосложения двадцати с лишним лет, испугался.
Да и кто бы не испугался: сначала под ноги Чихо вылетел какой-то меховой агрессор, а потом явно в погоне за агрессором из дверей гостиной на манер гориллы, ступнями и ладонями на полу, задницей в воздухе, вылетел Минхёк – очевидно, не сумел правильно оценить длину тормозного пути и врезался головой Чихо в колени.
Минхёк смотрел на него с полу обиженно, как ребенок, одной рукой потирал ушибленный лоб, а другой прижимал к себе меховую варежку, из-за которой и случился инцидент, и Чихо с высоты своего роста, невзирая на то, что пакеты в руках ему внушительности не придавали, отдал необсуждающийся приказ:
- На кухню, за мной, - посмотрел подозрительно на лохматое существо и добавил: - Оба.
Ох и вставит он сейчас Минхёку люля за попытку заняться в этом доме животноводством – да еще и без его командирского одобрения.
Однако, стоило Чихо зайти в кухню, как адресованное Минхёку возмущение потускнело перед лицом совсем уж неслыханной наглости.
- А ты не охуел часом, нет?
Возможно, опять найдутся желающие упрекнуть Чихо в неуместном сквернословии, но эта несмешная повесть вновь с упрямством защитника правды и всех сирых, угнетенных и обиженных, встанет на защиту лидера – возмущение просто было слишком велико.
Да и кто бы не возмутился: Джэхё стоял у открытого окна и, вежливо и абсолютно не демонстрируя никаких признаков страха, курил в него, открытое, зажатую в пальцах сигарету.
А потом еще и обнаглел до того, что примирительно заявил:
- Это последняя, честно. Я бросаю, - и в качестве доказательства предъявил ему пустую пачку.
Если бы Чихо как-то по-человечески не начал подозревать, что Джэхё с тех пор, как закапал дождь, начал демонстрировать признаки человека, начавшего новую жизнь, он бы разорался, как обычно, а так ограничился предупреждением:
- Если она вдруг окажется не последней, а предпоследней, я тебя самого в газетку заверну и с удовольствием засмолю.
Джэхё усмехнулся, но ничего не ответил.
Чихо бросил свои пакеты на стол и вернул свое внимание провинившимся номер один: Минхёк во время экзекуции над Джэхё успел забраться на табуретку и теперь чесал свою меховую варежку между ушей.
Чихо внимательно пригляделся к морде сначала Минхёка – улыбался, гад, хоть и как-то испуганно – потом поглядел на варежку и, знакомый с животноводством только на самом примитивном и стыдном уровне, спросил:
- Так что это за… крыса?
- Это не крыса, - резонно заметил Джэхё, выдувая в дождь серую струйку дыма.
- Это не крыса, - поддакнул Минхёк, продолжая начесывать.
- А что это? – раздраженно спросил Чихо, потому что эти двое начинали его доводить по-новой.
- Это хомячок, - счастливым голосом умственно отсталого быстро отозвался Минхёк.
- На самом деле, - Джэхё задумчиво подал голос и красиво расстался с еще одной струйкой дыма, - Минхёк прав, но и не прав.
- Это, блин, как? – спросил Чихо, который в этом дурдоме уже ничего не понимал, и уставился на Джэхё.
Джэхё волнительно затягивался в последние, как он обещал, разы в жизни… Курить в дождь – это особое удовольствие, и ему было жаль с ним расставаться.
Но не особенно жаль: удовольствие посильнее дожидалось его где-то в этом дожде, опутанное шнурами капельниц, чтобы он за ручку под шлепанье босых ступней вытащил его из темноты.
Джэхё бы и дальше раздумывал об этом и дожде, но лидер смотрел на него слишком уж пристально и выжидающе, и он раскошелился на объяснение:
- Ты будешь смеяться, Чихо, но это действительно не крыса и не хомяк, и вообще животное в меньшей степени, чем хотелось бы тебе или ему самому…
Даже Минхёк уставился на него, забыв прикрыть рот.
Джэхё пожал плечами.
- Этой мохнатой фигней, - Джэхё кивнул на хомяка, - Чихун купил себе анлим на поцелуи.