Глава XIV. Куколка входит в моду

Случаются в Петербурге такие воскресные дни, когда воздух делается

как-то чище и светлее, небо ярче и солнце светит, точно праздничная русская

девушка в алом сарафане, идущая в церковь под бурный и радостный колокольный

звон, - солнце светит тоже по-праздничному... Тогда будни уползают, как

серые старые змеи, куда-то далеко и на душе весело, радостно. Тогда музыка

городской суеты звучит ленивее и гармоничнее, а золотые пылинки в дружески

теплом луче солнца, протянутом от неплотно задернутой портьеры до узорчатого

ковра над кроватью, - пылинки пляшут особенно беззаботно и лихо...

Хоровод этих крошек особенно затанцевал и закружился, когда Куколка

потянулся в своей постели и раскрыл сонные глаза.

Утренний церковный благовест разлился круглыми, тугими, упругими, как

литые мячи, звуками, и несколько таких медных мячиков-звуков запрыгало в

Куколкиной комнате, схватившись за руки с пляшущими золотыми пылинками.

Этот веселый утренний бал окончательно вернул Куколку от сна к жизни.

Он бодро вскочил, накинул халатик, заказал хозяйке кофе с филипповскими

пирожками, принял ванну и, освеженный, особенно благодушный в предвкушении

праздничного дня, важно развернул свежую газету. В отделе литературной

хроники было написано и о нем:

" Входящий в известность писатель В. Шелковников едет в скором времени в

Италию на Капри, где будет работагь над задуманным им романом".

Куколка улыбнулся и с дружеским упреком покачал головой.

- Ах, Мотылек, Мотылек! Вечно он что-нибудь выдумает... Впрочем, это он

для меня же. Какой такой роман? И в голове даже не было. А роман хорошо бы

написать. Толстый такой. В трех частях.

Снова гулко и тяжело грянули воскресные колокола; Куколка при этих

звуках вдруг бросил газету и всплеснул руками.

- Боже ты мой! А помолиться-то я и забыл!..

Очевидно, для Куколки это было важное упущение (" Пойди-ка потом

исправь! Как исправишь? "), потому что он немедленно же опустился перед

образом на колени и вознес к Богу ряд мелких и крупных молитв, где

причудливо смешались воедино прошения и благодарения за посланное свыше:

молился он за мать, за Россию, за Мецената и Мотылька, за Кузю и Новаковича

- его новых, таких преданных друзей; за то, чтобы тираж " Вершин", где он

секретарствовал, вырос вдвое, благодарил Бога за ниспосланный ему талант,

вознес самую пышную гирлянду лучших отборных молитв за прекрасную, чудную

Яблоньку, а вспомнив, кстати, и о ее знакомом рыжем воре, испросил и для

него у Господа Бога мирного упокоения в селениях праведных.

Чистая душа был этот Куколка, и сердце его возносилось с просьбами ко

Вседержителю с такой же сыновней простотой, с какой мальчишка выпрашивает у

матери лишнюю горсть орехов.

Покончив с религиозными хлопотами и заботами, Куколка бодро нырнул в

светские дела, а именно: выпил большую чашку кофе с двумя популярными

филипповскими пирожками, еще тепленькими, и принялся писать матери в

провинцию восторженное письмо о своих блестящих шагах на поприще

литературной славы, о верных друзьях меценатовской плеяды, о Яблоньке,

которая, по его меткому утверждению, была лучшим Божьим созданием на земле,

о романе в 3-4 частях, который он предполагает писать (так здоровое зерно,

брошенное в черноземную почву, немедленно дает роскошные ростки), о

взаимоотношениях редактора и издателя " Вершин", о своей квартирной хозяйке -

о многом писал Куколка, много зернистых мыслей и сведений опрокинул со дна

чернильницы на бумагу, много дряни и трухи втиснул туда же, инстинктивно

памятуя, что родительский желудок все, все, решительно каждую крупицу с

жадностью поглотит и все с благодарностью переварит...

Только что окончил Куколка письмо, как в дверь постучали.

- Пожалуйста, войдите, - разрешил Куколка.

Господин с жесткой щетиной на лице и искательными глазами, в узкой,

отлакированной временем, венскими стульями и пивными столиками без скатерти

визитке, в брюках, чудовищно вздутых на коленях, будто он сунул туда два

футбольных мяча, - такого вида господин вошел в комнату и поклонился с

принужденной грацией щедро получившего на чай трактирного слуги.

- Простите, что врываюсь. Праздник. Отдых. Знаю. Но пресса безжалостна.

Чудовище. Сжевывают зубами в конце концов всего человека.

К новоприбывшему чудовище-пресса, однако, отнеслась довольно милостиво:

кроме наполовину сжеванного галстука и объеденного низа брюк, он почти не

пострадал от зубов прессы.

- Да, насчет прессы вы верно отметили, - благосклонно согласился

Куколка. - Чем вообще могу служить?

- Я от редакции " Вечерняя Звезда". Прислан. Интервьюировать. Вас.

Разрешите!

Сердце Куколки бешено забилось и сладко, как на качелях, опустилось

вниз, чтоб сейчас же еще слаще взлететь в поднебесье.

- Да что вы... Мне, право, так неловко. Зачем же вам беспокоиться... Я

бы сам пришел, если нужно.

На лице щетинистого изобразился благоговейный ужас.

- О, что вы! Как же мы осмелились бы беспокоить такого масти... (он

чуть не сказал " маститого", но, взглянув на юное простодушное лицо Куколки,

спохватился) такого... популярного человека! Итак, разрешите?

- Извольте! - засуетился Куколка. - Да вы не хотите ли кофе выпить?..

Вот и булочки, масло, пирожок есть.

- Я, собственно, уже завтракал, - пробормотал интервьюер " Вечерней

Звезды", в то же время обрушиваясь на предложенные продукты с такой яростью,

что его слова о съеденном завтраке должны были бы относиться к эпохе

семидесятых годов. - Эх, под такой бы пирожок бы да рюмочку бы водки...

двуспальную!

На лице Куколки отразилось совершеннейшее отчаяние.

- Ах ты, несчастье какое, Боже мой! Водки как раз и нет! И как это я

упустил?! Впрочем, есть красное вино. Вы выпьете красного?!

Интервьюер закивал головой и промычал набитым ртом так энергично, что

было очевидно - окраска предложенного напитка являлась для него мельчайшей

деталью.

Наконец, отвалившись от стола, он допил последнюю каплю вина и сказал в

виде оправдания своему хищному поведению:

- Прогулка, знаете, дьявольски развивает аппетит! Где родились?

- В Симбирске.

- Хороший город. Непременно побываю. Так и запишем: " Место рождения -

Симбирск". Учились?

- Учился.

- И правильно. Ученье, как говорится, свет. Почему начали писать?

- Тянуло меня к литературе.

- Благороднейшая тяга! Другого паршивца к бильярду тянет, ботифончик

этакий заложить, а избранные натуры непременно к литературе взор свой

обращают или там к музыке какой ни на есть. На какие языки переведены?

- Собственно, еще ни на какие...

- Так и запишем: " Две поэмы вышли в английском переводе в

" Меркюр-де-Франс".

Репортер откинул назад голову и с такой восторженной любовью и

гордостью артиста поглядел на четко выписанное им в памятной книжке название

иностранного журнала, что у Куколки не хватило духу протестовать.

- Кого из классиков лично знали: Тургенева. Достоевского, Гончарова?

- Помилуйте, меня и на свете тогда не было.

- Прискорбно. Строк тридцать похитила у меня эта ваша молодость.

Впрочем, черкнем штришок: " В бытность свою в Симбирске неликий Тургенев взял

однажды на руки Шелковникова - тогда еще малютку - и пророчески воскликнул:

" Вот мой продолжатель! "

- Но... ведь этого... не было!

- А почем вы знаете? Вдруг было, да вы по младенчеству не обратили

внимания. Ваш любимый писатель?

- Пушкин.

- Так и занесем: " Пушкин и Достоевский". Говорят, роман пишете?

- Видите ли... я еще не знаю...

- Так-с. Тайна. Понимаю. Тайна - святое дело. Из какого быта? Я

полагаю, насчет оскудения интеллигенции. Э!

- Как вам сказать... - в отчаянии пробормотал Куколка.

- Так и запишем: " В будущем произведении жестоко бичуются уродливости

русских Рудиных, оторвавшихся от земли..." Курите?

- Ну, это такая деталь, что стоит ли указывать...

- Нет, мне бы, мне папироску. Ужасно курить хочется! Я в том смысле.

Скажите еще что-нибудь копеек на тридцать! Для округления.

Куколка беспомощно взглянул на него. Что ему сказать? У бедняги даже

мелькнула мысль предложить интервьюеру эти недостающие тридцать копеек

наличными, но тот уже вдохновенно перебил его:

- Спортом занимаетесь? Вы, по-моему, хороший боксер легкого веса. Нет?

Ну, все равно займетесь на свободе. " Наш собеседник очень увлекается, кроме

литературы, и той отраслью спорта, о которой еще знаменитый Расплюев

отзывался: " Просвещенные мореплаватели - и вдруг бокс". Тот Расплюев,

который в изображении артиста Давыдова вырастает в..." Ну, во что он

вырастает, я после допишу. Дома.

Он перечитал написанное и вытянул губы трубочкой.

- Гм... суховато немного вышло. Ну, я дома еще иллюминую; красочкой

кое-где трону. Ну, я побежал. Еще один фрукт на очереди. Посланник.

Балканский вопрос. Рубля на четыре. Счастливо оставаться. Еще папиросочку.

Можно? Три? Ну, три! Или пять? Для округления. Так. в Саратове родились?

Чудный город. Обязательно побываю. Так сказать, на месте преступления.

Чудно! Пляж. Фактории. " Эх ты, Волга", - как говаривал покойный Степан

Разин. Эпос, а? До скорейшего.

Этот бедный поденщик пользовался в литературных кругах популярностью за

одну свою странную особенность: получив в конце месяца из редакции деньги -

рублей пятьдесят - он, вместо того чтобы освежить свой туалет или

расплатиться с пребывавшей в хронической панике квартирной хозяйкой, вместо

этого он брал лихача на дутых шинах, мчался в " Аквариум", заказывал

великолепный ужин в ложе, выходящей к сцене, пил шампанское, закуривал

" гавану" и, купив у продавщицы пук красных роз на деньги, оставшиеся после

уплаты по счету, барским жестом швырял цветы какой-нибудь пляшущей на сцене

испанке, после чего пешком возвращался домой, опустошенный, но бодрый,

бормоча себе под нос:

- По-великокняжески провел вечер! Ай да мы, Пе-гоносовы! Вот это жизнь!

Красота! Ракета!

Манера разговаривать у него была тоже особенная, никому другому не

свойственная. Мотылек почему-то называл эту манеру " фонетическим методом".

При встрече с Мотыльком он еще издали кричал:

- Здравствуйте, красавец! Зарабатываете? Красота! А галстучек-то! Мода!

Король Эдуард пуговицу на жилетке для моды расстегивал! Англичане!

Гибралтарский вопрос! Думаю в Испанию поехать - кастаньеты, танцовщицы, в

" Аквариуме" давно были? Осетрина беарнез чудная! Рыбный вопрос! Думаю рыбной

ловлей заняться! Море - Черное - Каспийское - Нефтяные вышки - Нобель -

керосиновый король - красавец - зарабатывает!!

Эта бесконечная лента могла тянуться полчаса.

Теперь, когда он вышел от Куколки, Куколка минут пять сидел оглушенный,

будто его посадили под жерлом пушки и выстрелили.

Но не успел он прийти в себя, как в двери снова постучали.

- Можно?

- Можно.

Вошел седобородый старец, казалось, весь сделанный из мягкого

серебристого плюша, благостный, импозантный, в сером сюртуке и с плюшевой

шляпой в руке.

- Жаждал познакомиться... - мягким серебристым баском проворковал он,

окружая руку Куколки двумя пухлыми ладонями, будто пуховой периной. - Вот вы

какой!.. Совсем молодой. А мы уже старики-с! Да-с... На исходе. Вы в гору -

мы под гору. Вот и зашел посмотреть, чем молодежь дышит.

- С кем имею честь?.. - пробормотал Куколка.

Посетитель назвал свою фамилию, и Куколка так и отпрянул в

благоговейном ужасе: носитель фамилии был крупный, по петербургскому

масштабу, писатель, гремевший своими романами в прошедшем десятилетии.

Что его привело к бедному, в шутку раздутому, " как детский воздушный

шар", по выражению Мотылька, Куколке? Захотелось ли ему при взгляде на

Куколку вспомнить себя самого - молодым, входящим в моду, " взбирающимся на

высокую гору"? Или уж очень он боялся отстать от века? Или захотел старый

литературный слон, грешным делом, заручиться признательностью и дружбой

будущей знаменитости? Бог его знает. Темны и извилисты пути артистической

души на закате!..

- Боже ты мой! - засуетился радостно смущенный, растерянный Куколка. -

Я даже не знаю, какое кресло вам предложить! Ведь вы наш учитель! На какое

почетное место посадить вас?!

- Э! Все равно в конце концов в калошу посадите, хе-хе. Впрочем, шучу.

Вы имеете, кажется, отношение к редакции " Вершины"?

- Да... я там... секретарем.

- Хороший журнал. В моду входит. Я вам, кстати, чтоб не с пустыми

руками заходить, вещицу принес. Кажется, удалась. Хотите, берите для

журнала!

Куколка бросил косой взгляд на извлеченную из сюртучного кармана

трубкообразную " вещицу", и хотя был он восторжен и неопытен, как дитя, но не

мог не заметить, что " вещица" уже бывалая. Следы ее путешествий ясно

обозначались в виде стертых, потрепанных краев и карандашных ядовито-синих,

не поддающихся резинке пометок на обложке: " К возвр.".

Тем не менее Куколка вещицу благоговейно взял и тут же заверил, что со

своей стороны приложит все усилия, чтобы в ближайшее время... и так далее.

Был он еще мягок и сердечен, резко отличаясь от старых очерствевших

редакционных тигров, жестоких палачей, живодеров, убийц и крушителей как

робких, радостно начинающих, так и угрюмо кончающихся дарований.

- Ну, теперь я пойду... А то вы тут, может, творили что-нибудь...

хе-хе... вечное, а я, старый брюзга, мешаю.

Еще раз Куколкина рука нырнула, как в душную пуховую перину, в две

чисто вымытые пухлые ладони, и плюшевый мягкий старик вышел, покачивая

серебристой бородой, опираясь на трость с серебряным набалдашником.

После его ухода Куколка посидел еще немного в задумчивости, перечитал

письмо к маме, дописал несколько строк и сказал сам себе, потирая лоб:

- Чго-то мне еще нужно сделать?.. Неприятное, но необходимое... Гм! Со

вчерашнего дня собираюсь. Ах да! Разыскать Мецената и поговорить с ним.

Куколка с гримаской почесал затылок, вынул из ящика письменного стола

какую-то светло-фиолетовую записочку, перечитал ее, вздохнул и, энергично

одевшись, решительно вышел из дома.