Краткое изложение программного материала (курс лекций по правовой ментальности России) 3 страница

Отмечая заслуги отечественных правоведов в теоретической разработке проблем деформации правосознания и правового нигилизма, необходимо отметить ограниченность этих подходов при анализе данного феномена в историко-правовой ретроспективе. Эта ограниченность препятствует всестороннему исследованию факторов формирования, особенностей, форм реализации, адаптивного потенциала российского правового нигилизма.

«Довольно часто приходится слышать, что правовой нигилизм – чуть ли не особенность, имманентное качество правосознания россиян, имеющее исторические корни и едва ли устранимое в ближайшем будущем, - пишет П.П. Баранов. - Нам представляется, что утверждения о фатальном нигилизме русского народа (иллюстрируемые обычно тремя-четырьмя пословицами, поговорками…) беспочвенны. Русский народ в современном состоянии не более «нигилистичен», чем любой другой. Распространенность исследуемого явления объясняется, скорее всего, не врожденными качествами, а сегодняшними условиями существования нации». Позволим себе не согласиться с мнением ученого. Собранный в рамках данного историко-правового исследования материал позволяет утверждать, что правовой нигилизм представляет собой исторически сформировавшуюся в силу различных причин черту национального правового сознания, характеризующую соответствующее отношение основной массы граждан к позитивному праву и обладающую развитой адаптивной способностью в различных политико-правовых условиях.

Интерпретируя правовой нигилизм как особенность массового российского правосознания, устойчивую историческую традицию, исследователи высказывают различные мнения относительно времени его генезиса. К.К. Краковский, В.Н. Синюков, А.П. Семитко, В.Н. Руденкин, обращаясь к философскому наследию П.Я. Чаадаева, полагают, что Россия никогда не представляла собой саморазвивающийся культурный организм. Один из первых современных исследователей правового нигилизма Э. Соловьёв придерживается другой точки зрения, относя его возникновение в российской правовой культуре к 20-30–х гг. XX столетия, когда произошло становление сталинской диктатуры. Он полагает, что сталинизм, обусловивший расцвет правового нигилизма в условиях тотальных репрессий, беззакония, террора, прервал наметившийся в начале XX в. процесс становления в России гражданского правосознания. На наш взгляд, исследователь чрезмерно идеализирует процесс конституционного развития России в начале XX в., преувеличивая масштабы формирования основ гражданского правосознания у основной массы граждан. Ученый игнорирует многие кризисные явления, наблюдавшиеся в массовом сознании россиян в начале XX столетия и свидетельствовавшие об активизации его деструктивных компонентов.

Более обоснованной нам представляется позиция К.Р. Даниеляна, который отрицает «извечный» характер российского правового нигилизма. Его возникновение исследователь относит к XVIII в., когда в России окончательно сформировалась и закрепилась абсолютно-монархическая политико-правовая традиция. «Можно с высокой степенью доказательности утверждать, что у нас наличествовала своя политико-правовая культура и специфическая правовая ментальность. Они были порождены, с одной стороны, гетерогенным характером российской цивилизации, соединившей в себе Восток и Запад, с другой – куда большей, чем в Европе, инерцией долгое время сохранявшейся у нас правовой культуры традиционного общества……Ситуация массового нормативного нигилизма не отвергает, а как раз предполагает весьма высокое морально-правовое сознание общества, включающего свои традиционные способы поддержания социальной стабильности», - пишет исследователь. Полагая, что стремление ученых доказать «извечный» характер правового нигилизма страдает модернизационным схематизмом, он утверждает, что в данном контексте, скорее, следует вести речь о сохраняющихся в течение длительного исторического времени остатках русского традиционного общества и традиционного сознания, требующих для своего адекватного описания иных категориальных конструкций.

Мы полностью разделяем мнение ученого, что применительно к национальному российскому правосознанию как историческому и социокультурному феномену правовой нигилизм выступает не деформацией, а особенностью. Частично можно принять характеристику этого феномена как «нормального явления для традиционного или смешанного евро-азиатского типа общества». Интерпретация правового нигилизма как типологической черты национального правосознания не означает признания его деформированности. Поэтому мы не можем согласиться с тезисом о «духовно-культурологической неразвитости» российского правосознания.

Несколько нетрадиционное представление о правовом нигилизме высказал В.С. Синюков, который считает, что правовой нигилизм – «это вполне нормальное для правовой культуры явление, вовсе не свидетельствующее о низком уровне сознания, слабости юридических традиций». «Скорее, наоборот, - пишет ученый, - ситуация массового нормативного нигилизма предполагает весьма высокое морально-правовое сознание общества, жестко верифицирующего культурную и социальную адекватность писаного права».

3.Особенности российского правового нигилизма и факторы его формирования.

Отражая соответствующее состояние как общественного, так и массового правосознания, правовой нигилизм не является исключительно российским феноменом. Не случайно проблема нигилизма получила достаточно обстоятельное освещение в произведениях европейских философов XIX в. Ф. Ницше, развивая сформулированную Ф. Якоби проблематику, полагал, что нигилизм следует рассматривать как внутреннюю логику европейской истории. О. Шпенглер и М. Хайдеггер интерпретировали этот феномен не только как историческое явление, но и как духовное течение. В их произведениях нашло отражение широко распространенное в то время представление о нигилизме как всемирно историческом движении народов, которое может привести к мировой катастрофе.

В той или иной степени правонигилистические настроения присутствуют в любом обществе, активизируясь в кризисные периоды. Качественные отличия правового нигилизма, сформировавшегося в рамках российского социокультурного и государственно-правового пространства, обусловлены тем обстоятельством, что он выступает не временным состоянием общественного и массового сознания, отражая своими масштабами степень ментальной легитимности государственной власти и правопорядка в целом, а перманентной типологической чертой массового правосознания. Как специфическая черта российской правовой культуры он характеризуется высоким адаптивным потенциалом, что позволяет ему изменять на разных этапах истории российской государственности формы своего проявления и степень деструктивности. Российский правовой нигилизм дореволюционного, советского и постсоветского периодов демонстрирует ярко выраженную историческую преемственность.

Интерпретация правового нигилизма как типологической черты национального правосознания обусловлена ещё и тем обстоятельством, что в качестве его субъектов в России всегда выступали представители самых различных социальных страт: крестьянства (составлявшего большинство населения аграрной страны), промышленного пролетариата, интеллектуальной и политической элиты. Отмечая исторический характер российского правового нигилизма, Д.А. Медведев констатирует существование различных форм его проявления на современном этапе: от массового, бытового сознания до коррупции в органах государственной власти, «борьба с которой должна превратиться в национальную программу».

Формирование устойчивой правонигилистической традиции детерминировалось геополитическими условиями формирования российской государственности, мобилизационным типом развития, особенностями феодализации и сословного строя, спецификой национальной духовно-религиозной традиции, наличием общинной организации, в рамках которой на протяжении столетий функционировало альтернативное формальному обычное право, архаизацией крепостного права, отсутствием конституционной политико-правовой традиции. Совокупность этих особенностей обусловила формирование и закрепление на уровне априорно-константных слоёв массового правосознания представлений о законе и государственной власти, о правах и обязанностях личности, о легитимности частной собственности, правосудии, справедливости, законности и т.д. В основе этих представлений лежат такие типологические черты массового правосознания как патернализм, этатизм, персонификация государственной власти, синкретизм, эгалитаризм, социоцентризм.

4.Формы проявления и перспективы преодоления правового нигилизма в современной России.

Формы проявления правового нигилизма можно классифицировать как исторические и современные. Среди современных можно назвать открытые и латентные. Их можно разделить и по субъектам правонигилистических настроений, по степени деструктивности и социальной опасности. Формы проявлении правового нигилизма охватывают широкий спектр различных моделей поведения и явлений юридической действительности. Это преступность, несоблюдение или пренебрежение действующими нормами права, противоречивость нормативно-правового материала и «война законов».

К методам преодоления правонигилистических настроений относят:

1. повышение уровня жизни граждан

2. повышение уровня правовой культуры и правовой образованности населения

3. совершенствование действующего законодательства

4. завершение судебной реформы

5. борьба с коррупцией в органах государственной власти.

Тема лекции №6 «Преемственность правоаксиологических установок дореволюционного и постреволюционного периодов».

1.Особенности рефлексии законности и права в массовом сознании россиян

Правовые представления, которые и сегодня доминируют в российском обществе, уходят корнями в дореволюционное прошлое России и сохраняют в модифицированном виде определенную преемственность даже в условиях становления правового государства и гражданского общества.

Европейская правовая культура формировалась под влиянием римского права, основанного на приоритете закона. Генезис русской традиции происходил на основе восточного христианства, в котором идея свободы была неразрывно связана с пониманием всеобщего бытия как абсолютного добра. Русское религиозное сознание было воспитано на учении восточной патристики. Из византийской традиции Русь усвоила аскетизм, в котором идея свободы объединялась с пониманием всеобщего бытия как абсолютного добра и блага. Отсюда развитые теократические ориентиры политико-правового сознания, значение духовного начала, в отличие от западного рационалистического.

Синкретизм российского правосознания культивировался не только православными установками, но и многовековой историей общинной организации, которая способствовала архаизации правовых представлений. Территориально-общинная соборная организация власти (в отличие от лично-вассальных отношений западных феодальных монархий) стала особенностью, определявшей дальнейшее развитие российской правовой системы. Синкретизм и социоцентризм отчетливо проявлялись в системе функционировавших в рамках общины норм обычного права. Практически все исследователи крестьянского народного права подчеркивали недостаточность дифференцированности правовых и нравственных норм в сознании русского народа, что, по их мнению, составляло одну из основ обычного права. Поэтому в крестьянском праве уголовные санкции были тесно связаны с моральными оценками деяния, обоснованными общественной значимостью поступка и нравственными качествами обвиняемого. Слепое повиновение, принуждение, характерные для общинной нормативной морали, были включены в понятие права, вследствие чего право не могло превратиться в самостоятельную аксиологическую установку сознания.

Право трактовалось национальной традицией как свобода поступать по обычаю, а закон – как ограничение этой свободы. Как отмечает И.А. Шаповалов, слово «право» имеет общий корень со словом «правда», состоящим из двух корней — «пра» (имеющий корни в прошлом) и «вед» (знание). Правда в этой связи наделялась некой нормативностью, которой должен был следовать каждый человек безрефлексивно и беспрекословно, в силу того что «так делали предки». Закон, исходивший от государства, рассматривался как ограничение прав, как подавление обычаев «мира». Поэтому он трактовался как «чужое», однако, «чужое», имеющее характер «неминуемого начала».

2.Представления о государственной власти и правосудии.

Показателем господства в начале XX в. патриархального правосознания, опирающегося на обычное право, было сохранение традиции самосуда в правовой культуре. Широкое распространение самосуда свидетельствовало о специфических представлениях основной массы российского населения о справедливости и характеризовало отношение к официальному судопроизводству и действующему законодательству. Эта традиция ещё раз подтверждает заключение о том, что большая часть населения аграрной страны находилась вне рамок формального права. Исследование самосудов дореволюционного времени актуализируется его преемственностью с различными вариантами «революционного правотворчества».

На протяжении нескольких столетий самосуд представлял собой устойчивую традицию в крестьянской правовой культуре. Многие исследователи, изучая пореформенное развитие крестьянского судопроизводства, обращались к этому явлению юридического быта в конце XIX - начале XX в. Одни авторы не отделяли самосуд от народных судов; другие считали, что необходимо различать самосуд и судебные инстанции, не предусмотренные законом, но признаваемые тяжущимися; третьи обозначали понятием «самосуд» все виды общинных судов. Западная историографическая традиция интерпретирует самосуд как явление правовой культуры, присущее всем народам на определенной стадии исторического развития.

Многие современные историки права подчеркивают, что самосуды в дореволюционной России не были простым актом вандализма русского крестьянина, так как любой самосуд вершился только с согласия «мира» и проходил в соответствии с определенными правилами. Рассуждая о причинах массового правового нигилизма, распространенного в дореволюционной России, и тем самым объясняя масштабность самосудов, профессор М. Гернет писал, что «у нас суд был школою самосуда и беззакония, неуважения к суду и закону; суды не воспитывали, а развращали народ».

Проблемы самосуда затрагивались в трудах исследователей народного права. Ими был собран обширный фактический материал, свидетельствовавший о масштабах распространения этого явления правовой культуры. Эту проблему, связанную с функционированием обычно-правовых норм, изучали юристы, историки, этнографы: В. Березин, Н. Давыдов, А. Вормс, И. Гессен, А. Ефименко, С. Пахман, В. Тенишев, В. Янович, Е. Якушкин. Самосуды начала XX в. трудно отделить от самосудов 80-90 гг. XIX в. по методам реализации, организационным формам, юридическим и социальным целям, субъективной направленности. Изучение самосудов этого периода крайне затруднено по причине их фрагментарной освещенности в источниках официального происхождения и отсутствия официальной статистики. В основном эти факты отражались на страницах публицистических, а не научных изданий.

Сколь ни многообразны и специфичны были различные виды крестьянского судопроизводства, но основная масса криминальных сюжетов проходила вне пределов ведения этих обычно-правовых органов. Знатоки обычного права ставили на первое место в классификации крестьянских судов личную расправу лица, пострадавшего от правонарушения, в которой чаще всего принимали участие и посторонние (иногда специально нанятые) лица.

Таким образом, самосуд применялся и в случае покушения на преступление, и в момент совершения преступления, и даже в том случае, когда преступник был незаслуженно, по мнению потерпевшего, оправдан судом. В начале XX в. описаниями самосудов пестрили отделы происшествий всех российских газет. Нередко эти репортажи были проникнуты сочувствием к вершителям «суда» в провинции. Причина столь широкого их распространения, как пишет О.Г. Вронский, заключалась не только в слабости полицейских штатов на местах. «Здесь имело место любование «русской лихостью», с видимым успехом заменявшей волокиту суда».

Важнейшая причина столь широкого распространения самосудов заключалась в явной неудовлетворенности населения правосудием, прежде всего уголовной политикой. Оно демонстрировало не только непонимание, но зачастую и ярко выраженное недоверие к процессуальному законодательству в силу его формализма и «волокиты». Негативному отношению к официальному судопроизводству способствовала сложность процессуальных норм, непонятных основной массе населения без содействия защитников, услуги которых были недоступны для подавляющего большинства.

3.Преемственность отношения к собственности и представлений о легитимных способах её возникновения

В начале XX в. община представляла собой структурную организацию, дозволяющую нарушение права собственности, препятствующую проявлению хозяйственной инициативы, культивирующую правонигилистическое отношение к закону. Её существование противоречило потребностям буржуазной модернизации не только в организационно-хозяйственном отношении, но и в ментальном смысле.

Крестьяне считали, что имущество существует для их пропитания, поддержания необходимой для страны рабочей силы. В их среде доминировало устойчивое представление о двухуровневом предназначении собственности: семейно-потребительском и тягловом, которое стало нормообразующим в крестьянском праве и приоритетной мотивацией функционирования общины. Это обстоятельство предопределило признание преимущественных прав общины в отношении крестьянской недвижимости. Важнейшей заботой общины являлось поддержание обеспеченности крестьянских дворов недвижимостью на уровне семейно-потребительской необходимости и тягловой достаточности.

В.А. Буков, приводя многочисленные примеры столкновения крестьян по поводу земельной собственности с органами правосудия, прежде всего, с мировой юстицией, так же, как и с применяемым судами законодательством (уголовным, административным, гражданским), приходит к выводу о том, что «все эти крестьянские действия, явно противозаконные с точки зрения и власти и подавляющего большинства «образованного» общества, в глазах самого крестьянства имели под собой твердую правовую почву, базировались на глубоко укорененном в крестьянской среде правопонимании, основанном на восприятии труда (исключительно физического!) как первоисточника всех имущественных прав». Неприкосновенность собственности, прежде всего земельной, принадлежавшей не конкретному физическому лицу, а коллективу – общине, выводилась крестьянством исключительно из «мозольного» права, трудового происхождения.

Следуя общинной традиции, крестьяне считали совершенно оправданными свои требования о безвозмездном наделении их землёй на том основании, что они её обрабатывают. «Трудовое начало» рассматривалось в качестве базовой ценности общинного менталитета крестьянина ещё народниками. «Крестьяне-общинники не признают частной собственности на землю за нормальный и соответствующий их нравственному воззрению институт. Такое непризнание вытекает из принципов «трудового начала», по которому собственность может являться только результатом трудовых усилий, - подчеркивал А. Карелин. – Никем не произведенная земля является, по мнению крестьян, «Божьей». Государство сохраняло, по их мнению, верховное право над всей землёй так же, как «мир» сохранял его над общинными наделами».

Как о некой загадке крестьянского правосознания писал об отношении рядового крестьянина к земельной собственности А. Энгельгардт: «У мужиков… всё-таки остается в мозгу тайничок, из которого нет-нет да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью». В качестве непосредственной угрозы для социальной стабильности рассматривали формируемое общиной нигилистическое отношение к институту частной собственности на землю деятели Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности: «Община мешает установиться правильному понятию о собственности среди крестьян. И это – одна из самых темных его сторон», - говорилось в трудах местных комитетов Тамбовской губернии.

Трудовое происхождение собственности придавало ей неприкосновенность в глазах крестьян и лишало легитимности помещичью собственность на землю. Этот мотив четко прослеживался в крестьянских наказах периода первой революции 1905-1907 гг. «В правосознании русского крестьянства твердо установилось понятие о коллективности права собственности, то есть о принадлежности его не отдельным лицам, а союзам, связанным общностью хозяйственных интересов». Использование собственности в целях накопления, обогащения, эксплуатации неимущих осуждалось крестьянами. Для них собственность являлась не капиталом, приносящим прибыль, а средством пропитания и исполнения обязанностей перед государством. «Мужик – работник, работа - его капитал, его Божье предназначение», - рассуждали крестьяне. Подобные представления порождали соответствующие поведенческие стереотипы.

Важнейшей чертой общинного правосознания, таившей в себе потенциальную угрозу функционировавшему правопорядку, являлось стремление к реализации эгалитарных установок. «Вообще есть стремление подвести всех к одному знаменателю, и потому надо уничтожить все лишнее у соседа побогаче», – читаем мы в анкете Вольного экономического общества. Те же настроения были отмечены и в отчете саратовского губернатора П.А. Столыпина, который наблюдал «у русского крестьянина страсть всех уравнять, все привести к одному уровню». Принцип коллективизма предполагал единое руководящее начало, наличие верховного авторитета, в пользу которого индивиды должны были делегировать часть своих прав. Крестьянский патернализм означал надежду на помощь «сверху», а то и «свыше», что культивировало иждивенческую психологию. Идея уравнительности, непосредственно воплощенная в регулярных переделах земли, порождала специфические правовые и этические представления, которые противопоставлялись принципам неприкосновенности личности и частной собственности.

Характер представлений о собственности в значительной степени определялся и православием. Оценка права индивида обладать единолично имуществом попадала под воздействие следующей сентенции из Евангелия: «Смотрите, берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения». Постулат о невозможности служить с одинаковым усердием Богу и мамоне разделялся основной массой крестьянского населения. Если на западе доминировала установка, которая пропагандировала индивидуальный, высокопроизводительный труд во имя личного блага, что должно было обеспечить благополучие общества в целом, то в православном сознании закрепились представления о греховности стяжания, стремления к материальной выгоде и благополучию. «В аду не быть – богатства не нажить», «богатому черти деньги куют», «богатство спеси сродно», «не от скудости скупость пошла – от богатства», – гласили многочисленные народные пословицы и поговорки. Накопление богатства приходило в диссонанс с православно-христианским догматами, порождая недоброжелательное, часто враждебное отношение к владельцам крупных и даже средних состояний. Фольклор сохранил исключительно резкие высказывания, потенциально опасные для общественной стабильности в силу нормозакрепляющего характера самого жанра пословиц и поговорок. «У богатого богатины пива-мёду много, да с камнем бы его в воду», – гласила народная мудрость. Но отношение к собственному богатству было при этом несколько иным: «Денежка не Бог, а бережет», – считали крестьяне.

Община была направлена на вековое воспроизводство одних и тех же ценностей, вследствие чего в традиционной обстановке она казалась неподверженной влиянию извне. Следствием внутренней замкнутости стала ксенофобия, выражавшаяся в резком противопоставлении «свой» – «чужой». Интровертность общины обусловила многие черты массового сознания, в том числе и правового, которое было реализовано в период революций и Гражданской войны. Общинное землепользование предполагало единообразие методов ведения сельского хозяйства и синхронность полевых работ. Личная воля полностью подчинялась коллективу. Ведя хозяйство по установленным правилам, крестьянин освобождался от индивидуальной ответственности за результаты своего труда. Крестьянский мир имел преимущественное право распоряжаться недвижимостью члена общины. По решению схода могли забираться даже покупные крестьянские земли.

Тема лекции №7 «Проблемы национального правового менталитета в русской философии и художественной литературе».

1. Апологетика правового нигилизма в произведениях Л. Толстого

Ставшее традиционным для России тотальное проникновение правового нигилизма во все слои российского общества от широких народных масс до интеллектуальной элиты наиболее отчетливо проявилось на рубеже XIX-XX вв. Русская общественная мысль этого периода демонстрировала «дефицит права и его недооценку». Как пишет А. Валицкий, «праву в России не повезло». Оно отвергалось по самым разным причинам: «во имя самодержавия или анархии, во имя Христа или Маркса, во имя высших духовных ценностей или материального равенства». Свидетельством того, что социальный утопизм и его следствие – правовой нигилизм – представляют собой системное качество русской культуры, является правосознание русской интеллигенции, которая, по словам Б. Кистяковского, «никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности; из всех культурных ценностей право находилось у неё в наибольшем загоне».

Представления русских правоведов и философов о приоритете нравственного и религиозного закона над позитивным правом, призывы к внутреннему нравственному закону, противопоставление закона и благодати получили название «нигилистический морализм», который получил широкое распространился в произведениях представителей юридической общественности (Н.А. Бердяева, П.И. Новгородцева, Б.П. Вышеславцева, И.А. Ильина). Даже Б.А. Кистяковский начинал свою статью «В защиту права» словами: «Право не может быть поставлено рядом с такими духовными ценностями, как: научная истина, нравственное совершенство, религиозная святыня. Значение его более относительно. Социальная дисциплина создается только правом, дисциплинированное общество и общество с развитым правопорядком – тождественные понятия».

Апологетика правового нигилизма содержалась и в художественной литературе, ставшей в начале XX в. лидирующим видом духовного производства. Л.Н. Толстой, например, отрицал право как государственный институт, «велениям которого люди обязаны повиноваться». Он рассматривал его как «недопустимое насилие» над человеческой личностью. Писатель был убежден в том, что, «будучи абсолютным злом, право не может породить ничего, кроме зла». Он называл право «величайшей чепухой, придуманной и распространяемой… с очень определенной и очень нехорошей целью: оправдать дурные поступки, постоянно совершаемые людьми». Право он называл «гадким обманом», «грубым оправданием тех насилий, которые совершаются одними людьми над другими». Идея права воспринималась им как помеха на пути нравственного прогресса. Закон и совесть для писателя являлись альтернативными понятиями. Своих читателей он призывал «жить не по закону, а по совести».

Высказываясь против современного ему государственного устройства во всех его проявлениях, писатель отрицал и его атрибут – суд. Отвечая на вопрос студента о «полезности изучения юридической науки», Л.Н. Толстой писал: «Уголовное право есть право одних людей ссылать, заточать, вешать; для людей же ссылаемых, заточаемых, вешаемых - есть право не быть изгнанными, заключенными, повешенными до тех пор, пока это тем, кто имеет возможность это делать, не покажется нужным….». Гражданское право он трактовал как «право одних людей на собственность земли, на тысячи, десятки тысяч десятин и на владение орудиями труда, и право тех, у кого нет земли и орудий труда продавать свои труды и свои жизни». Л.Н. Толстой предостерегал своих читателей от «веры в идею права как наиболее вредящую людям». «Лучшее, – писал он, – отказаться от участия в насилии над людьми, устроить свою жизнь в согласии с Евангельским учением любви, прощения, братства».

Таким образом, творчество Л.Н. Толстого, как и Ф.М. Достоевского, отразило устойчивую нигилистическую традицию, что свидетельствовало о многоуровневом характере российского правового нигилизма, присущего не только низшим социальным стратам, но и интеллектуальной элите общества. Это обстоятельство в значительной степени предопределило масштабы его распространения и степень деструктивности, особенно в период революции и Гражданской войны.

2. Закон и правосудие в произведениях Ф. Достоевского

3. Русская религиозная философия о правосознании россиян

Высказанные исследователем в начале XX столетия аргументы в пользу пересмотра соотношения материального и идеального в трактовке права и правосознания приобретают сегодня чрезвычайную актуальность, особенно в рамках историко-правового исследования трансформации массового правосознания в России в первой четверти XX столетия. «Как бы ни было велико значение материального фактора в истории, с какой бы силою потребности тела ни приковывали к себе интерес и внимание человеческой души, дух человека никогда не превращается и не превратится в пассивную, недействующую среду, покорную материальным влияниям и телесным зовам», - писал И.А. Ильин. Не меньшую академическую значимость для исследования феномена правосознания современной юриспруденцией приобретают рассуждения ученого о правосознании как эффективном инструменте преобразования общества, преодоления связанного с социальной дезинтеграцией системного кризиса, предотвращения «вырождения духовной культуры». Исследование факторов и механизма трансформации массового российского правосознания в начале XX в. позволяет сформулировать историко-правовое обоснование этого тезиса, подтвердив вывод И.А. Ильина о значении «духовной наполненности правосознания», особенно в кризисные моменты развития общества.