МЕДИЦИНЫ 6 страница

Дело врача — помогать нам в тягостные дни и преисполненные страдания ночи, и только глупец может не испытывать к нему благодарности. Но врач ведет ту же жизнь, что и мы, только вот не играет в обществе почти никакой роли. Будь то ученый или нет, но каждому человеку в конце жизни суждено переступить порог одной для всех потайной двери, ведущей в неизвестное. Но даже врач смертен, и, когда завершится отпущенный ему срок, он уйдет из жизни тем же путем, что и древний мечтатель, уже давным-давно покинувший сей бренный мир.

Этому миру принадлежит наука, но не человек — великая тайна из тайн. Так сможет ли наука раскрыть нам тайну того, другого мира, где погрузилось в вечный сон ничем не потревоженное время? Возможно, когда-нибудь, но не теперь. Когда-то Эдисон задумал создать нечто вроде телефона, который мог бы соединить живых и мертвых, но смерть пришла к нему раньше, чем была закончена его работа. Однажды кто-то другой продолжит начатое им дело, и наука соединит наконец эти миры, но пока, чтобы не пасть духом, людям остается полагаться только на свою веру.

Духовное целительство

и выросшие из него верования

Согласно учению великих Школ Мистерий древности, источников всех наших знаний и верований, человеческое сознание ограничено только некими условными интеллектуальными пределами, которые оно само себе и установило. А возможно ли это? Но разве пытался современный мыслитель-материалист исследовать глубины своего внутреннего мира? Разве проявлял он искреннее стремление изучить все факты, противоречащие его убеждениям? И удалось ли ему доказать ложность чудес, магии, ясновидения, спиритизма и телепатии?

Духовное врачевание необходимо и приносит пользу только тем, кто в него верит и делает его частью своей религии. Однако в мистицизме есть много и такого, что принесло бы пользу всему миру. Со временем из него уйдут все суеверия и ложные доктрины. Даже сегодня у человечества есть мно­жество разных убеждений, которые по прошествии сотни лет будут считаться суевериями, и от этого не застрахованы ни ученые, ни врачи. Есть много хорошего, и если мы своей деятельностью приносим меньше пользы, чем лучшие из тех, кого мы знаем, то только потому, что нам в этом мешает средневековая система образования и средневикторианская безнравственность.

С течением времени медицина, чтобы достигнуть желаемых результатов, все меньше и меньше будет полагаться на сильнодействующие медикаменты. И развитие в этом направлении уже идет полным ходом. Разум и сила его воздействия постепенно вытеснят многие эффективные лекарственные средства. Затем мы вдруг обнаружим, что существует нечто еще более таинственное, чем разум, и снова начнем осторожно, где бочком, а где зигзагами полз­ти по дороге, ведущей в мир духа. И когда наконец мы туда доберемся, не покажется ли в высшей степени странным, если нам придется вернуться к древним обычаям богов и обнаружить, что в храмах с самого первого дня творения хранились истины, которые станут всеобщим достоянием в день последний?

Выполненный в своеобразной манере старый портрет с текстом, где сообщается об отравлении Парацельса фон Гогенгейма, величайшего в истории Европы врача-метафизика. Полагают, что знаменитый врач погиб от руки профессионального убийцы, нанятого завистливыми и мстительными докторами.

ЦЕЛИТЕЛЬСТВО В ПЕРИОД

СТАНОВЛЕНИЯ ХРИСТИАНСКОЙ ЦЕРКВИ

Злые демоны в целительстве

В основе целительства как одной из функций христианской церкви лежат изречения Христа, чудеса, им творимые, и способность излечивать больных и недужных, которой он наделил и своих учеников. Отношение первых христиан к такой важной сфере, как мистическое целительство, кратко можно выразить словами апостола Иакова: «Болен ли кто из вас? Пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазавши его елеем во имя Господне: И молитва исцелит болящего, и восстановит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему». (Иак., V, 14).

О чудесах, сотворенных Христом, благочестивый Александр Круден писал: «Наш спаситель подтвердил доктрину, которой он учил, множеством неоспоримых чудес; и чудеса эти были столь удивительны по своей природе, настолько реальны и убедительны в своих подтверждениях, настолько божественны по тому, как он творил их одной силой своей воли, столь святы в своем замысле подтвердить доктрину, более всего отвечающую мудрости и другим величественным атрибутам Бога, и во исполнение про­рочеств о Мессии, чье пришествие, согласно предписаниям, должно было сопровождаться чудесными исцелениями, что содержали в себе величайшее до­казательство вмешательства всемогущей десницы Божьей».

А чтобы ни у кого не осталось ни малейших сомнений по поводу важности чудес, творимых в подтверждение и оправдание христианских заповедей, процитируем несколько строк из «Канона» принятого на 3-й сессии Ватиканского собора: «И если кто-то сказал бы, что невозможно творить чудеса, … или что никогда нельзя с уверенностью признать их та­ковыми, или что их недостаточно для подтверж­дения божественного происхождения христианской религии, да будет тот предан анафеме».

Но когда церковь решилась всей тяжестью опереться именно на чудеса как на доказательство свое­го божественного статуса, она почти сразу же столк­нулась с серьезными трудностями. В большинстве языческих верований, процветавших в первые столетия христианской эры, сохранились сведения о не менее чудесных событиях, которые вполне годились для подтверждения равных с христианами притязаний на осенившую их божественную благодать. Чтобы как-то выпутаться из этого крайне затруднительного положения, первые отцы церкви обратились за помощью ко второй главе «Второго послания к фес­салоникийцам», где описан «человек греха», тот, «которого пришествие, по действию Сатаны, будет со всякою силою и знамениями, и чудесами ложными». Путем многочисленных импровизаций на данную тему истово верующим, к вящему их удовольствию, было предъявлено наглядное доказательство, что все чудеса, происходящие вне христианской ре­лигии, — это вызывающие обман чувств трюки и ловушки, придуманные дьяволом с расчетом погубить тех, кто отнесется к ним одобрительно.

Такое решение вопроса повлекло за собой неминуемую катастрофу, поскольку сразу же заклеймило позором все нехристианские вероисповедания и под­готовило обстановку для реализации грандиозной программы религиозной нетерпимости. Дьявол стал повелителем трех четвертей мира, а церковь поставила перед собой героическую задачу повсюду бороться с его властью. Но, как и следовало ожидать, нехристианам вовсе не улыбалась перспектива ни с того ни с сего вдруг превратиться в поклонников Сатаны, и по истечении веков обнаружились неизбежные последствия необдуманных теологических заявлений в виде священных войн и крестовых походов.

Вдобавок к исцелениям от физических немощей и болезней Евангелия приписывали Иисусу способность изгонять демонов. Так он изгнал семь бесов из Марии Магдалины (Лк. VIII. 2), а в стране Гергесинской заставил целый легион злых духов оставить бесноватого и войти в стадо свиней (Мф.VIII. 28-32). Такого рода чудеса подтверждали теологическую концепцию одержимости дьяволом и укрепляли всеобщую веру людей в реальность и силу зла. Таким образом, опираясь на авторитет священного писания, средневековая церковь с увлечением занялась демонологией, а изгнание злых духов стало в период средневековья неотъемлемой частью искусства врачевания.

К святости через удостоверенные чудеса

На фоне постепенного объединения обособленных христианских общин первых трех столетий в одно большое сообщество стали более отчетливо проступать контуры исторической церкви. Значительная часть ее символики, равно как и ее обряды, во многом копировали атрибуты дохристианских религий Индии, Египта, Греции и Рима. И хотя подобные заимствования всячески скрывались, все они становятся слишком очевидными, если взглянуть на дело с высоты современных знаний. Христианская доктрина канонизации святых, как мне кажется, яв­ляется частью учения индусов (в частности буддистов) и греков. Принимая во внимание, насколько важное значение имели святые в религиозном це­лительстве церкви, стоит поближе познакомиться с этим аспектом духовной традиции.

В первые годы становления христианской веры канонизацией занимались местные общины, из чего можно заключить, что вся эта процедура совершалась по какому-то уже существовавшему образцу. С десятого века право канонизации взял на себя папа римский, и с тех пор она превратилась в сложный процесс, часто продолжающийся в течение нескольких столетий.

Слуга Божий, которого должны причислить к ли­ку святых, проходит три этапа канонизации. Вначале его производят в «Преподобные», затем, после дли­тельного обсуждения его кандидатуры и доказательств его заслуг, он повышается в звании и становится «Блаженным». Потом, если в ходе дальнейшего рассмотрения его деяний достоинства «Блаженного» полностью подтверждались, ему присуждалось последнее почетное звание и перед его именем ставилось слово «Святой».

Помимо рассказов о мучениках, святость обычно обнаруживается чудесами, которые совершаются при жизни «святого», а после его смерти подтверждается его чудодейственным заступничеством перед Богом. Так, для того чтобы «преподобный» был признан «блаженным», непременно требуется засвидетельствовать не менее двух чудес, совершенных благодаря посредничеству слуги Божьего. Затем должны произойти еще два чуда, но посредником здесь выступал уже «блаженный», и только после этого канонизация считалась законной.

«Блаженному» можно было поклоняться в пре­делах какой-то одной определенной местности, а в некоторых случаях даже обращаться к нему с молитвами, но всем верующим, принадлежащим к этой церкви, разрешалось молиться ему только после канонизации.

Святые играли не менее важную роль в мистиче­ской медицине средневековой христианской религии, чем в католической церкви наших дней. К каждому из них в отдельности, в зависимости от вида заболевания, обращались больные и недужные. Так, св. Аполлонии молились об избавлении от зубной боли, св. Валентин исцелял от эпилепсии, св. Витус помогал при нервных расстройствах, а св. Антонию Падуанскому возносили молитвы при трудных ро­дах*. Чтобы защититься от разных напастей, носили амулеты с изображением того или иного святого, причем одним из самых популярных в то время амулетов был медальон с изображением св. Христофора, который якобы оберегал путешественников от подстерегавших их опасностей. Хотя в христианской церкви уже на раннем этапе ее развития сложилась своя система взглядов на такие явления, как болезнь и исцеление «милостью Божьей», она, по всей видимости, не вмешивалась в дела светской медицины и не чинила ей никаких препятствий. Многие видные лидеры христианской веры, включая самого Августина Блаженного, были врачами. И пока практикую­щий врач не углублялся в тонкости теологии, ничто не мешало ему заниматься врачебной деятельностью везде, где ему только заблагорассудится, что в те времена считалось вполне обычным делом.

К счастью, церковь не старалась дополнительно усложнить жизнь врача, которому и без того хватало забот со святыми покровителями в собственной профессии. Сначала был Гален и нагородил гору разных трудностей, затем появился Авиценна и подлил в огонь изрядную порцию масла, а потом они вдвоем запутали все окончательно.

Гален и Авиценна

Величайшим из греческих врачей, имевших врачебную практику в Риме, был Гален, родившийся в Малой Азии в 131 г. н.э. Громкая слава на медицинском поприще обеспечила ему место врача в школе гладиаторов в его родном городе Пергаме. Он лечил нескольких римских императоров и, как гласит одно арабское предание, умер на Сицилии в 201 г. н.э.

Глубокие знания по анатомии Гален приобрел, постоянно занимаясь препарированием трупов животных, но возможности подробно изучить строение человеческого организма ему и не представилось. В психологии он следовал учению Гиппократа о «четырех телесных соках» и пытался восстановить нарушенное равновесие этих «соков» в организме человека с помощью медикаментов «симпатии» и «антипатии». Гален питал сильную склонность к разного рода магическим действиям и больше верил в амулеты, чем в лекарственные препараты. По свидетельству Куллена, Гален якобы изобрел болеуто­ляющее ожерелье, долгое время бывшее очень по­пулярным в Англии.

Авиценна (лат. от Ибн Сина), мусульманский философ и врач (980-1037 н.э.), много времени посвятил изучению трудов Галена и стал главным тол­кователем его идей среди восточных, а позднее и европейских народов. К учению Галена он сначала добавил мысли, во множестве заимствованные у Аристотеля, а потом подмешал туда солидную долю знаний неоплатоников и привнес вдохновляющий принцип, усвоенный им на первых шагах изучения Корана. Как и Гален, он не слишком хорошо знал человеческий организм и его функции.

Гален и Авиценна оставили после себя многотомные труды, а некоторые из их сочинений стали официально признанными учебниками средневекового врача. Все эти «бесценные» и бесконечные трактаты изобиловали возвышенными рассуждениями общего характера и содержали массу философских высказываний на разные темы — от болей в желудке до эпилепсии — с вкраплениями в нужных местах аналогий с вулканами. Труды Галена и Авиценны, несомненно, на сотни лет затормозили прогресс в медицине, однако в то время не было способа освободиться от их авторитета. Гален был богом медицины, а Авиценна — его пророком.

Чума в средние века

В тысячелетнем периоде с четвертого по четырнадцатый век, известном в истории как средневековье, первые пятьсот лет носят выразительное название «мрачного средневековья». Действительно, ведь до сих пор так и остается тайной, что собственно случилось с людской природой и прогрессом че­ловечества после крушения Римской империи. С уверенностью можно констатировать лишь то, что европейская цивилизация на тысячу лет впала в де­прессию. Мудрость древних цивилизаций была потеряна, и только с началом крестовых походов сознание людей побороло наконец инертность пропитанной меланхолией жизни.

Многие задавались вопросом, а не христианской ли церкви мир обязан этим «мрачным средневековьем». И хотя в чем-то, возможно, и есть ее вина, в общем она стала такой же жертвой, как и все остальные. Главной причиной, видимо, было падение язы­ческого Рима, поскольку в результате нарушился установившийся в те времена правопорядок. Второй причиной явилось закрытие афинских школ по приказу Юстиниана в 529 г. н.э. Возможно, в этом отчасти виновата и церковь, но основная доля ответственности за последствия лежит, конечно же, на самом императоре.

Г.Дж.Уэллс в своей книге «Очерки по истории» высказывает другую точку зрения на эту проблему. «Пожалуй, было бы неверно утверждать, — пишет он, — что мир стал несчастным в то “мрачное средневековье”, … гораздо ближе к истине иной взгляд на вещи, а именно, что вопиющая и грубая фальшивка в образе Римской империи — весь этот мир политиканов, авантюристов, земледельцев и финансистов — рухнула в уже существовавшую тогда пучину страдания и нищеты».

Позиция Уэллса заставляет серьезно задуматься, однако кажется довольно странным, что великая культура, тысячелетиями создаваемая стараниями дюжины многих высокоцивилизованных наций и сумевшая выжить в атмосфере пороков имперского Рима, должна была погибнуть вместе с крушением системы, частью которой она никогда не была. Науки и искусства не обратились в ислам из-за одного лишь ниспровержения Рима. Более правдоподобной представляется версия, что сначала невежест­венная родовитая знать заняла место развращенной аристократии, а дальше все пошло как всегда, ибо первое, что делает попавший из грязи в князи выскочка, это начинает преследовать ученых и просто образованных людей.

Как можно судить на основании весьма скудных сведений о «мрачном средневековье», следовавшие одна за другой эпидемии чумы и лихорадки опустошили большую часть Европы, и почти всегда они возникали сразу же после начала войны. Так, армию Аттилы эпидемия поразила во время ее вторжения в Северную Италию. Разрушив существующий уклад жизни, варвары ничего не создали взамен. Повсюду толпами бродили потерявшие всякую надежду люди, распространяя вокруг себя хаос и черную смерть. Землетрясения, целиком стиравшие города с лица земли, усиливали всеобщий ужас и страдания, а в довершение всего голод еще более «подчистил» континент. Смертность в те годы была ужасающей.

Учредив монастыри, церковь сделала все, что бы­ло в ее силах, чтобы спасти остатки культуры, но только те ее составляющие, которые не вступали в противоречие с догматами веры. В монастырских библиотеках хранилось множество книг по медицине, искусству и музыке, с которыми соседствовали труды по более древним наукам: математике, геометрии, астрономии, логике, риторике и языкам. Эти монастыри в сущности были единственными шко­лами, а духовенство, не имевшее никаких связей с внешним миром и располагавшее массой времени для занятий науками, стало единственным образованным классом.

По мере усиления влияния церкви на светскую власть, в Европе постепенно стало устанавливаться некое подобие порядка. За строительство монастырей взялись бенедиктинцы, а позднее при своих «святых обителях» они открыли еще и школы, со временем выросшие в крупные университеты, ко­торыми ныне гордится вся Европа. Церковь выступила в роли щедрого покровителя университетов, а короли и принцы последовали ее примеру.

Главным препятствием на пути развития этих школ стал недостаток знаний, ибо предпочтение в них всегда отдавалось четырем предметам: художественной литературе, праву, медицине и теологии. Для поступления в университет обычно требовалось представить особый официальный документ, подтверждающий, что податель просьбы о приеме в учебное заведение христианин, старше 20 лет, полноправный гражданин общества и происходит не из крестьян, а из хорошей семьи. Тогда, как и теперь, приходилось затрагивать такую щекотливую тему, как денежный вопрос.

Учебный план, хотя и производил внушительное впечатление, был выхолощенным и скучным. Ученые мужи в капюшонах*, восседавшие на позолоченных тронах, читали лекции или просто цитировали древних авторов, а студенты сидели, внимательно слушали, верили, воспринимали и поражались, но никаких знаний не получали. И ни науку, ни церковь особо винить было не за что, поскольку у них не нашлось никого, кто, обладая большими знаниями, вывел бы остальных на лучший путь.

Кроме того, возникали медицинские колледжи, которые имели вид пышных и величественных нек­рополей, где угрюмые профессора что-то бубнили, склонившись над древними и донельзя устаревшими томами Галена и Авиценны. Болезни диагностировались на основании математических расчетов, а лекарственные средства подбирались по принципу похожести трав на заболевший орган. Так, зубянку рекомендовали от зубной боли, а плющ — от нерв­ных расстройств. Это были времена «ингредиентов» вроде рога единорога и безоарового камня*. Тем людям нового времени, кто предпочитает видеть церковь веками дискутирующей на тему, какая из трех ипостасей в Троице главней, будет интересно узнать, как проводили свой досуг ученые мужи тех времен.

Мумиё — смола мумий

В свободное время царственные медики в капюшонах занимались тем, что ломали себе головы над проблемой, какими сравнительными достоинствами обладает арабское, египетское, писсасфальтовое и ливийское «мумиё». Словом «мумиё» арабы называли смолистое вещество, выделяющееся из древних мумий, сохранившихся благодаря пропитке густыми ароматическими жидкостями, содержащими сок алоэ, шафран, мирру и бальзам. Египетское мумиё представляло собой того же рода выделения, но из более скромного покойника, предохраненного от разложения только с помощью асфальта. Писсасфальтовое мумиё, высоко ценимое диоскурами, готовили из кристаллов, собранных с мумий, набальзамированных битумом. Насколько мне известно, именно это мумиё труднее всего раздобыть и его чаще всего подделывают аптекари. Ливийское мумиё получают из высохших трупов людей, утонувших в зыбучих песках Ливии и вообще не подвергавшихся никакому бальзамированию.

Конец этой занятной дискуссии положило открытие еще более ценного мумиё, которое можно было приготовить из мха, выросшего на черепе казненного преступника.

Так обстояло дело с медициной в те добрые старые времена, когда врача люди боялись больше, чем болезней.

Средневековые доктора, надо сказать, не засиживались допоздна за работой, с головой уйдя в поиски новых путей в медицине. Чопорные и самолюбивые, они упивались собственным величием, годами вынашивая одну только мысль: как бы поскорее убить своего коллегу, чья самобытность угрожала их спокойствию. Правитель, жрец и врач были членами закрытых, недоступных для посторонних корпораций; они сплачивались для оказания взаимной поддержки в годину невзгод и с чистой совестью грабили друг друга, когда им вновь улыбалась фортуна.

В пору наивысшего расцвета церкви тяжелую ру­ку недовольного духовенства почувствовал на своем плече не врач, а астроном. Оказалось, что люди, по­добные Джордано Бруно, Галилею и Копернику, по­кусившись на установленный христианами мировой порядок, ненароком наступили на любимую мозоль «отцов церкви», учивших, что Земля есть пьедестал Бога и весь тайный план творения разрабатывался именно на этой планете. Остановив Солнце и заставив двигаться Землю, Коперник тем самым превзошел самого Иисуса Навина, которому по силам было только раз остановить Солнце. Церковь со всей прямотой — и удручающим невежеством — выступила против, стремясь поставить зарвавшихся новаторов на место, пока они не разнесли вселенную на части.

Нет никаких оснований полагать, что на заре своей истории церковь предпринимала какие-то серьезные попытки ограничить изучение медицины или высказаться против врачебной практики. Напротив, церковь уважала доктора, ибо, как сказано в Книге Сираха (38, I-IV): «Почитай врача честью по надобности в нем, ибо Господь создал его, и от Всевышнего — врачевание, и от царя получает он дар. Знание врача возвысит его голову, и между вельможами он будет в почете. Господь создал из земли врачевание, и благоразумный человек не будет пренебрегать им».

Церковь была единственным достаточно крупным институтом, чтобы потребовать хотя бы элементарного к себе внимания со стороны всех этих разношерстных фракций, из которых и складывалась картина средневековой жизни. К сожалению, «Отцы церкви» не имели привычки мыслить категориями здоровья. Они уважали врача, но никогда не вдохновляли его на глобальную деятельность по улучшению здоровья окружающего мира. Для самых благочестивых врач был просто еще одним крестом, который надо было нести в этом мире страданий и нищеты. Во многих случаях такое отношение, возможно, было оправданным из-за тех чудовищных методов, которыми пользовались во врачебной практике. Выступая против отворяющих кровь брадобреев и невежественных врачей, Па­рацельс с болью в душе восклицал: «Счастлив тот человек, чей врач не убивает его!»

Психология первых христиан позволяет судить о том, насколько сильным было влияние развращенности и вырождения римлян. Оргии, которые устраивали цезари, и не поддающаяся описанию распущенность аристократии вызвали у раннего духовенства стойкую реакцию отвращения к окружающему, которая распространилась на все мирское, включая и саму жизнь. В стремлении оградить своих приверженцев от пороков того времени церковь громогласно осудила невоздержанность плоти, доводя свои требования до крайности и резко нарушая тем самым нормальный образ жизни.

Мы имели великое несчастье

родиться на свет

Для ума, которым однажды завладела идея греха, нетрудно отыскать недостатки в самых простых и естественных привычках и обычаях, ибо ничто само по себе не является хорошим или дурным, такими их делает наше воображение. В своем необузданном рвении теология начала видеть зло повсюду, поскольку весь образ ее мыслей настроен на зло. Мир стал рассматриваться как насквозь прогнивший; величайшим несчастьем было родиться в материальном мире, а величайшим блаженством — покинуть его в свой день рождения.

Состояние самого мира полностью отвечало этой религиозной концепции, так как во времена «мрачного средневековья» у людей было мало надежды на счастье или личную безопасность. Жизнь была мучительным испытанием, отягощенным неисчислимыми бедами и полностью лишенным смысла. Казалось, что во вселенной не осталось ничего, кроме болезней и нищеты, и над всем этим царил жестокий произвол. Тот, кто избежал болезней и голодной смерти, погибал на поле битвы. Так стоит ли удив­ляться, что в подобной обстановке чрезвычайно популярной стала доктрина телесного страдания и бесплотного блаженства. И неизбежный результат не замедлил сказаться в том, что люди начали мечтать о смерти как об освобождении, страстно желая покинуть этот мир.

В мире страданий и слез скорбь становилась актуальной добродетелью. Для средневекового хрис­тианина было опасно чувствовать себя счастливым, поскольку радость могла заставить разум забыть отвратительный факт вечного присутствия искушения и совершить поступок, который обернулся бы грехом. Казалось очевидным, что чем дольше живет человек, тем больше у него соблазнов и возможностей наделать ошибок и скатиться до дурных дел. Спасение души зависело от того, насколько безупречным было поведение человека в этой жизни. И по идее вечного блаженства выходило, что чем быстрее он покинет сей бренный мир, тем лучше.

Помимо негативных соображений, церковь приводила и положительный довод в оправдание того, почему не стоило считать долгую жизнь таким уж большим счастьем. Тот, кто умирал, веруя в Христа, переходил в лучшую жизнь, где, оказавшись рядом с благородными святыми и мучениками, он мог слиться с легионом блаженных, раньше него покинувших земной мир. Один из крупных авторитетов церкви, Блаженный Августин, восклицал в порыве восторга: «О Господи, дай мне умереть, чтобы я мог узреть Тебя!»

Церковь никогда не подстрекала людей к тому, чтобы они торопили свой конец каким-то неестественным способом, поскольку это было противно воле Бога, возложившего на каждого человека ношу, которую тот должен был нести всю жизнь; но она, конечно же, и не вдохновляла средневековую медицину на поиски необычных средств для продления жизни. Согласно доктрине, учившей, что все несча­стья посланы Богом и переносить их должно, не жалуясь и не впадая в грех, вырисовывалась некая законченность всего сущего, где не требовалось ни изменений, ни исправлений.

Св. Альфонс был человеком такой исключительной святости, что папа Пий VII всеми силами старался заполучить в качестве реликвии три пальца его правой руки, потому что именно этими пальцами он держал перо, которым записывал свои боговдохновленные мысли. Св. Альфонс дожил до глубокой ста­рости, не обладая крепким здоровьем; в течение многих лет он страдал от постоянных болей, перенося их с неизменным терпением и покорностью.

Его слова воспринимаются как наивысшая форма выражения христианского учения о таких материях, как здоровье. «Мы должны проявлять особое смирение, — писал он, — под тяготами телесных не­дугов и переносить их с готовностью в том виде и так долго, как того хочет Бог. Однако нам следует употреблять обычные средства, поскольку этого то­же хочет Господь, но если они не дадут нам облегчения, отдадимся на волю Божию и это принесет нам гораздо большее благо, чем здоровье. Так давайте же скажем: “О Господи, я не хочу поправляться или оставаться больным, я хочу только того, чего воистину хочешь Ты”».

Повиновение доктору и Богу

Чудеса, творимые молитвой, свидетельствуют о том, что премудрого Бога вынуждали облегчать страдания некоторых людей. Чудо таким образом становилось неким идеальным средством исцеления, так как оно полнее раскрывало волю Божества. С другой стороны, и медицине, области менее священной, тоже удавалось справиться с болезнью, но тогда, ес­ли лечение приносило исцеление, то понимать это следовало как деяние Бога, совершенное руками врача. И вновь процитируем св. Альфонса, обративше­гося к врачу, прописавшему ему какое-то лекарство, со словами: «Если я приму Ваше лекарство, то только потому, что послушание Вам — это послушание Богу».

В средневековом мире не существовало такой формы метафизического врачевания, которая имела бы отношение к церкви, да, собственно, в те времена и не возникало потребности в разделении культов целительства. Жаждущие поправить здоровье пу­тем молитвы и медитации могли удовлетворить свои мистические устремления в соборах, церквях и святилищах; если они предпочитали довериться врачам, те всегда были к их услугам, но только за высокую плату, а назначенные ими средства оказывались если и не очень эффективными, то уж непременно сенсационными. Если позволял кошелек, можно было, как и сегодня, обратиться за консультацией к медикам из академий.