Петербург при Екатериие II

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

В начале XVIII века родилось мрачное пророчество «Быть Петербургу пусту!» Этот воинственный клич, выпущенный из следственных застенков Тайной канцелярии, отшлифованный и доведенный до античного совершенства частым употреблением, продержался практически до конца столетия. На рубеже XIX века на площади перед Зимним дворцом какой-то крестьянин призывал людей «принять старую веру, и ежели не примется та вера, то город сгорит или потонет». Такие пророки или, как их называли, «сумасброды», появлялись постоянно. В одном из источников рассказывается о «сумасброде», проповедовавшем в конце 1764 года, что накануне Рождества Христова произойдет потоп, и город Антихриста исчезнет с лица земли. С некоторых пор в подобных пророчествах появляется новый мотив: если Петербург не потонет, то непременно сгорит. Основания для таких пророчеств были. Город был преимущественно деревянным. Пожар следовал за пожаром. Один из самых страшных случился в мае 1761 года. Среди бела дня дотла выгорело несколько кварталов в районе Мещанских улиц. Требовались неотложные меры, которые позволили бы впредь не допустить подобного.

В декабре 1762 года Екатерина издает указ об образовании Комиссии о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы. В задачу комиссии, просуществовавшей более трех десятилетий, входила перепланировка и застройка Петербурга и его пригородов. Петербург вступал в новую строительную и архитектурную эпоху.

Ограниченные рамки избранной нами темы позволяют коснуться деятельности только тех зодчих и ваятелей и только тех их произведений, которые оставили след в городской мифологии. Но даже этого достаточно, чтобы представить размах строительной жизни Петербурга екатерининской поры.

К этому времени на смену барокко с его культом декоративной пышности и пластической изощренности приходит классицизм с идеями сдержанного античного благородства и величия форм, чистоты и функциональной ясности фасадов. Одним из наиболее ярких представителей этого архитектурного стиля был Джакомо Кваренги, которым только в Петербурге и его окрестностях построено около тридцати зданий. В XVIII веке фамилия этого архитектора писалась: Гваренги. По этому поводу сохранилась забавная легенда. Будто бы сам зодчий предпочел сменить первую букву своей фамилии на «г». Известно, что он, мягко выражаясь, не обладал привлекательной внешностью. Судя по сохранившимся изображениям, он был просто дурен, и карикатуристы любили рисовать его в виде то ли лягушки, то ли жабы, издающей звуки первого слога фамилии зодчего: «ква-ква!»

Как у всякого гениального художника, у Кваренги было много завистников. Рассказывают, что когда он построил Арку над Зимней канавкой, то они, пытаясь принизить талант архитектора в глазах императрицы, доказывали, что Арка непрочна и может упасть. Екатерина приказала тщательно проверить расчеты, после чего, как передает легенда, велела устроить в галерее под сводом арки грандиозный пир, дабы завистники были посрамлены и все могли убедиться в прочности конструкции. Зимняя канавка с нависшей над ней великолепной аркой до сих пор является одним из самых романтических уголков Петербурга. Остается добавить, что современные историки единодушно считают автором Арки архитектора Юрия Матвеевича Фельтена, современника Кваренги. Оба они участвовали в создании дворцового комплекса – один строил здание Старого Эрмитажа, другой – Эрмитажного театра. Но поскольку изложенная нами легенда в поздних литературных источниках как будто не встречается, то в ее пересказе нами оставлено имя Джакомо Кваренги.

В 1784–1788 годах по заказу купца Ф. Гротена, владельца участка на берегу Невы, Кваренги строит четырехэтажный жилой дом, выходящий фасадами на Неву и Марсово поле. Дом часто менял хозяев и вероятно поэтому оброс легендами и преданиями. В Петербурге поговаривали, что в доме появились привидения. По комнатам и лестничным переходам бродит будто бы призрак Петра I, который «водит за собой призрачную молодую даму и обвиняет ее в клятвопреступничестве». Очевидцы слышали крепкую петровскую ругань. Правда, кого и за что ругают, разобрать не смогли. В конце концов, этот дом приобрела Екатерина II и подарила фельдмаршалу Салтыкову, под именем которого он и остался в истории петербургского зодчества. Молва считала фельдмаршала человеком настолько скучным, что даже привидениям стало невесело в его доме, и они исчезли.

В начале 1780-х годов на дороге из Петербурга в Петергоф появилась новая дача активнейшей участницы дворцового переворота 1762 года, близкой подруги Екатерины Великой княгини Екатерины Романовны Дашковой или, как ее называли в окружении императрицы, Екатерины Малой. Кто проектировал это здание – неизвестно. Считается, что это был Кваренги, хотя сама Дашкова в своих мемуарах приписала проект себе. Здание в плане имеет необычную форму подковы, в связи с чем сохранилось старинное предание. Рассказывают, что однажды, во время загородной прогулки Екатерины II по Петергофской дороге, одна из лошадей потеряла подкову. Суеверная императрица переглянулась с находившейся в ее карете Дашковой и тут же будто бы приказала выстроить для своей подруги особняк в виде подковы – символа счастья.

Дашкова с увлечением принялась за строительство. До сотни крестьян, принадлежавших ее мужу, четыре дня в неделю должны были работать на сооружении загородной усадьбы. По преданию, княгиня даже своих гостей заставляла помогать при строительстве. Рассказывают, что в угоду княгине «молодые девушки носили кирпичи, а молодые люди мяли глину лопатами». Даже лошадей своих гостей она приказывала выпрягать из экипажей, и пока гости помогали ей по хозяйству или развлекались, использовала лошадей на строительных работах.

О скупости Дашковой в Петербурге ходили легенды. Говорили, что она собирала старые гвардейские эполеты и рассучивала их на золотые нити. После смерти княгини дача одно время принадлежала графине Завадовской. Существует предание, что на этой даче граф Завадовский в припадке умопомешательства заложил в стены или зарыл в землю все свои фамильные бриллианты. Позднее эти драгоценности будто бы были найдены одним купцом и послужили, продолжает легенда, «началом его значительных богатств».

С именем знаменитого Кваренги связан и один из многочисленных легендарных подземных ходов Петербурга. Он будто бы был прорыт одновременно со строительством Манежа Конногвардейского полка. Говорят, он соединял Манеж с Зимним дворцом и позволял прямо из дворца верхом проехать в Манеж.

В 1764 году Екатерина II учреждает Академию художеств. Собственно Академия «трех знатнейших художеств» была образована еще в 1757 году, но теперь она преобразовывается в Императорскую Академию художеств. Ее бессменным президентом на протяжении всего царствования Екатерины II был Иван Иванович Бецкой, а первым директором – архитектор Александр Филиппович Кокоринов. В том же 1764 году по его, совместному с Валлен-Деламотом проекту, на Васильевском острове, на набережной Невы возводится специальное здание Академии. Одно из условий проекта Екатерина будто бы оговорила сама. Она приказала так построить здание, чтоб в середине его был круглый двор. Удивленный таким приказанием граф Безбородко якобы спросил у нее, зачем Академии художеств нужен круглый двор, на что Екатерина ответила: «Для того, чтобы все дети, которые тут учиться будут, имели бы перед собой величину купола собора святого Петра в Риме и в своих будущих архитектурных проектах постоянно с ним соотносились».

О Кокоринове сохранилось предание, будто этот талантливый архитектор, издерганный, больной и затравленный, повесился на чердаке Академии. Старинное Смоленское кладбище среди прочих таинственных легенд и преданий хранит легенду о том, что он погребен именно здесь, хотя есть документальное свидетельство, что Кокоринов скончался от «водяной болезни», был исповедан в Симеоновской церкви и погребен на старейшем в Петербурге Сампсониевском кладбище на Выборгской стороне.

Однако легенда о самоубийстве первого ректора Академии художеств бытует и в наши дни. По вечерам, когда смолкают привычные дневные звуки и сумерки заполняют узкие коридоры Академии, нет-нет да раздаются редкие и непонятные шумы. Запоздавшие обитатели академических помещений в такие мгновения смолкают и обращают понимающие взоры к потолку. Это, утверждают они, тень легендарного архитектора бродит по чердакам и лестничным переходам.

Близкая по драматизму судьба постигла и другого архитектора екатерининского времени А. Ф. Виста. В Петербурге Вист известен в основном строительством двух сооружений – Андреевского собора на Васильевском острове и Ботного домика в Петропавловской крепости. Вист слыл неудачником. Колокольня Андреевского собора, согласно легендам, обвалилась едва ли не сразу после освящения собора, и ее пришлось перестраивать. Чтобы как-то поддержать авторитет зодчего, ему поручили возвести павильон для хранения мемориального ботика Петра I – так называемый Ботный домик. Но и тут зодчего постигла досадная неудача. В результате оплошности, которую молва приписала Висту, двери Домика оказались настолько узкими, что для проноса ботика пришлось разобрать стены павильона. Говорят, после этой очередной неудачи зодчего навсегда выслали из России.

Одним из архитекторов екатерининского времени, в творчестве которых наиболее ярко отразился переход от барокко к классицизму, был итальянец Антонио Ринальди, ставший придворным архитектором еще в Ораниенбауме при «малом дворе» наследника престола Петра Федоровича и его жены Екатерины. Он построил Дворец Петра III и Павильон Катальной горки в Ораниенбауме, Дворец в Гатчине, верстовые столбы на двух главных загородных дорогах – в Царское Село и Петергоф, пеньковые склады на Тучковом буяне и многое другое. Одним из самых известных его произведений является Мраморный дворец, или Дом благодарности, который Екатерина II построила для одного из своих фаворитов – Григория Орлова в благодарность за участие в «революции» 1762 года. И хотя Орлов в предназначенном для него дворце ни одного дня не жил, в городском фольклоре он остался романтическим героем, в покои которого тайно являлась высокородная любовница, для чего якобы в Мраморном дворце со стороны Мраморного переулка по приказу Екатерины была сделана специальная потайная дверь.

В вестибюле Мраморного дворца, над главной лестницей, находится барельефный портрет Антонио Ринальди, о котором мы уже вскользь упоминали. По преданию, портрет выполнен одним из самых замечательных скульпторов того времени Ф. И. Шубиным, который работал вместе с Ринальди над созданием дворца.

Одновременно с Академией художеств Екатерина II основывает Эрмитаж – крупнейшее в России собрание художественных ценностей. Открытие его было приурочено к прибытию в Петербург первой партии картин берлинского купца Гоцковского, приобретенных В. С. Долгоруким по заданию императрицы. И хотя создание художественной коллекции имело ярко выраженную политическую цель – доказать миру, что могущественная Россия способна ослепить блеском своей цивилизации любое европейское государство, в фольклоре факт создания Эрмитажа свелся к бытовому, чуть ли не к обиходному, случайному происшествию. Согласно легенде, однажды, прогуливаясь по Зимнему дворцу, молодая императрица наткнулась в полутемной кладовке на большую картину «Снятие со креста». После смерти Елизаветы Петровны картину будто бы перенесли сюда из ее комнат. Екатерина надолго остановилась, любуясь полотном, а когда оторвалась от него, твердо решила создать у себя во дворце картинную галерею.

При Екатерине в Эрмитаже была основана и знаменитая, так называемая Русская, библиотека. Эта трудолюбивая немка на русском троне, по свидетельству современников, ненавидела всякую праздность и, говорят, любила, чтобы придворные во время дежурства при дворе занимались каким-либо полезным делом. Павел Свиньин рассказывает, как однажды придворный лакей так углубился в книгу, что даже не заметил императрицу, когда та остановилась возле него. Императрица, прочитав название (а это был Велизарий Мармонтелев), спросила лакея, понимает ли он прочитанное. Из ответа молодого человека государыня поняла, что чтение не только «избавляет служителей от вредной праздности и скуки, но и послужит к их пользе и образованию». В то же время императрица с удивлением узнала о трудностях, с какими достают они книги на родном языке. Это, повествует легенда, и послужило причиной основания Русской библиотеки.

Ко времени Екатерины II, «царствующего Мецената», «просвещенного монарха», как ее называли в Европе, относится забавная легенда о Первом кадетском корпусе, что размещался в Меншиковском дворце. В то время начальником корпуса был граф Федор Евстафьевич Ангальт, который приказал в назидание кадетам, а отчасти и всем прохожим покрыть наружные стены здания различными «изображениями из натуральной истории», а заодно геометрическими, арифметическими и алгебраическими задачами и шарадами на французском и русском языках. В Петербурге этот разрисованный фасад называли «говорящей стеной». На ней были изображены «все народы земного шара» в национальных одеждах. Среди европейских народов один был изображен в виде голого человека с куском сукна в руках. На вопрос Ангальта, что это значит, остряк-живописец ответил: «Это я изобразил француза. У них мода меняется ежедневно, и я не знаю, какого покроя носят французы свое платье в настоящее время».

Одна из красивейших петербургских легенд, то ли рожденная на берегах Темзы и завезенная британскими негоциантами в устье Невы, то ли возникшая в одном из петербургских салонов, подхваченная тысячеустым Петербургом и распространившаяся по миру, рассказывает о некоем сказочно богатом англичанине, который, наслышавшись на склоне лет о волшебной красоте Северной Пальмиры, вдруг заявил, что ему совершенно необходимо побывать в России и увидеть ограду Летнего сада. В прекрасную пору белых ночей его яхта вошла в Неву и бросила якорь напротив Летнего сада. Изумленный и очарованный фантастической красотой северного шедевра, престарелый британец отказался сойти на берег, заявив, что в этом нет никакого смысла, так как ничего более прекрасного он уже увидеть нигде и никогда не сможет. На глазах удивленных петербуржцев яхта снялась с якоря и взяла курс на Англию.

Между прочим позднее петербургская молва считала этим чудаком английского писателя шотландца Р. Л. Стивенсона, который якобы встречался на набережной Невы у решетки Летнего сада с русским писателем И. А. Гончаровым, хотя ни тот, ни другой в описываемое нами время, когда легенда о чудаке-англичанине, кажется, уже бытовала, еще не родился.

Наряду с поэтическим вариантом легенды об очарованном англичанине существовал и другой, прагматический ее вариант. Будто бы английские знатоки литейного дела съезжались на невские берега специально посмотреть на решетку, поражавшую «своей колоссальностью и отчетливой работой».

К сожалению, не осталось письменных свидетельств о том, кто был автором знаменитой ограды. В разное время ее сооружение приписывали и Ринальди, и Баженову, и Валлен-Деламоту. Большинство современных исследователей считают творцом ограды Юрия Фельтена в соавторстве с Петром Егоровым. Отношение к ней у петербуржцев сложилось однажды и навсегда. Уже современники, по выражению В. Я. Курбатова, смотрели на нее как на очередное чудо света. И действительно, ритм чередующихся чугунных копий с изящным радиусным завершением вызывает смутное, словно во сне, необъяснимое ощущение чуда, ради которого стоит хоть раз побывать в Петербурге.

С именем Юрия Матвеевича Фельтена связано создание прославленных невских набережных. Ему принадлежит как идея, так и практическое исполнение целого ряда звеньев гранитной оправы Невы, в которую входили мосты, пристани, спуски, съезды, сходы, причальные стенки, художественные ограды, предмостные площади и многое другое, что в конечном счете, обретя свой законченный вид к середине 1790-х годов, приводило в неподдельное восхищение как петербуржцев, так и гостей города.

На фоне этого торжественного великолепия левого берега Невы резким диссонансом выглядели непритязательные кирпичные стены Петропавловской крепости на противоположном берегу. По преданию, Екатерина II однажды выглянула в окно, «возмутилась их простецким видом» и тут же распорядилась об облицовке крепостных стен гранитом. Будто бы именно поэтому со стороны, обращенной к Зимнему дворцу, крепость выложена гранитными плитами, а все, что не видно из дворцовых покоев просвещенной императрицы, так и осталось красно-малиновым, кирпичным.

Впрочем, побудить императрицу придать русской Бастилии, как называли Петропавловскую крепость иностранцы, более импозантный и презентабельный вид могли и другие причины. Ходили слухи, что в крепости, чуть ли не под Невой, были устроены секретные казематы. Всякий намек о их существовании был глубоко оскорбителен для просвещенной императрицы. Ничто не должно было вызывать подозрение.

Такой же капризный взгляд из Зимнего дворца, говорят, принудил императрицу спешно окончить строительство Князь-Владимирского собора на Петербургской стороне. Храм начали строить еще при Анне Иоанновне по проекту Антонио Ринальди, причем, согласно преданию, императрица собиралась посвятить ее святому Иоанну Предтече – в память своего отца царя Иоанна и в честь своего наследника Иоанна Антоновича. Смерть императрицы приостановила строительство собора, а случившийся через некоторое время пожар не оставил будто бы и надежды на продолжение работ. И только в конце 1770-х годов, увидев «раскрытые стены соборного здания» и возмутившись их видом, Екатерина, говорят, приказала собор достроить и освятить. Но поскольку теперь уже не могло быть даже намека на Иоанна Антоновича, собор посвятили святому равноапостольному князю Владимиру.

Работы по восстановлению храма производил архитектор Иван Егорович Старов, который жил, как гласит молва, в собственном доме по Симеоновской улице (современный адрес – улица Белинского, 9). Легенда эта считается малодостоверной на том основании, что в кованой решетке этого дома имелись инициалы, принадлежавшие некоему немцу-портному.

В 1785 году в загородном имении князя А. А. Вяземского по проекту архитектора Николая Александровича Львова строится Троицкая церковь, которую по схожести ее с куличом, а пирамидальной колокольни – с пасхой в народе прозвали «Кулич и Пасха». По одной из легенд, идея таких необычных архитектурных форм принадлежала владельцу усадьбы. В то же время в семье архитектора сохранилось предание о том, что, путешествуя по Италии, Николай Львов будто бы пленился совершенством форм и пропорций двух античных памятников – круглого храма Весты и пирамиды Цестия и часто говаривал, «что пока жив будет, исполнит мечту свою сочетать оба поразивших его архитектурных образа в одной композиции». Однако на самом деле оригинальные формы цилиндрической ротонды и античной пирамиды не однажды уже использовались зодчим при возведении построек самого различного и неожиданного назначения: от погребов с пирамидальным завершением до церквей, более похожих на парковые затеи, правда, это были отдельно стоящие самостоятельные сооружения. В Троицкой церкви воплотилась, наконец, мечта зодчего объединить их в единой композиции.

В Петербурге в свое время было сооружено два, если можно так выразиться, памятника «радостной вести», заставшей императрицу Екатерину Великую не в официальной обстановке Зимнего дворца, а в пути. Одним из них, по старинному преданию, является Чесменский дворец. Гонец от графа Алексея Орлова с вестью о великой победе русского флота над турецким под Чесмой, не застав государыню в Зимнем дворце, нагнал ее по дороге в Царское Село, в районе так называемого Лягушачьего болота. Едва выслушав донесение, императрица приказала в честь этого исторического события, на месте, где ее догнал посланец, заложить дворец. Дворец задумывался как путевой, для отдыха при поездках в Царское Село. Проектировал и строил его Ю. М. Фельтен, который в качестве образца использовал средневековый английский замок Лонгфорд. Дворец вполне соответствовал господствовавшей в то время в архитектуре моде на английскую готику. Он был замком в полном смысле слова. По углам располагались башни с бойницами. Перед воротами находились заполненные водой рвы с нависшими над ними подъемными мостами. Невдалеке Фельтен выстроил церковь, выдержанную в том же стиле английской готики.

Второй памятник «радостной вести» был установлен владельцами Новознаменской дачи на Петергофской дороге. В то время она принадлежала обершталмейстеру А. Л. Нарышкину. Екатерина II неоднократно останавливалась здесь для кратковременного отдыха на пути в Петергоф. И здесь же, согласно преданию, «она получила известие о Фридландском мире со шведами». Будто бы в память об этом событии в главном зале господского дома хозяева установили статую императрицы.

Большая Петергофская дорога, овеянная славными воспоминаниями 1762 года, когда Екатерина в сопровождении гвардейских офицеров, братьев Орловых и верных друзей, направлялась в Петербург, чтобы занять престол, вела в Петергоф и Ораниенбаум. Эти пригороды напоминали императрице годы унижений и одиночества, когда ей приходилось терпеть пьянство и откровенный разврат Петра Федоровича и его собутыльников. Екатерина не любила вспоминать о том времени. И в фольклоре почти не встречается упоминаний о ее жизни в этих пригородах. Два предания относятся к той поре, когда Екатерина еще не была императрицей. В Ораниенбауме сохранилось предание, что Екатерина, будучи женой Петра Федоровича, очень скучала и чтобы как-нибудь убить время, решила построить себе отдельно небольшой домик и при нем разбить сад. Она купила небольшой клочок земли у князя Голицына и устроила здесь дачу Санзанюи, что в переводе с французского означает «без скуки». Кстати, садовником у нее был некий Ланберти, хиромант и прорицатель, предсказавший Екатерине задолго до 1762 года восшествие на престол.

Другую легенду, относящуюся к 1756 году, записывает Штелин. Якобы итальянский художник П. Ротари, одно время работавший в Петергофе, завещал Екатерине все свои 360 картин, для которых великая княгиня распорядилась создать специальную галерею. На самом деле, по утверждению историка К. В. Малиновского, Екатерина приобрела картины у художника за 14 000 рублей.

О Петергофе екатерининского времени нам известна местная легенда, которую с удовольствием повторяют экскурсоводы по Большому Петергофскому дворцу. Однажды Екатерина, рассказывают они туристам, написала своему заграничному корреспонденту Гримму, что у нее в Петергофе, во дворце, есть так называемая диванная комната, почти все пространство которой занимает диван. «На нем, – писала императрица, – могут, скорчившись, разместиться двенадцать человек». Местная легенда, продолжают экскурсоводы, говорит, что Екатерина упустила в своем письме маленькую пикантную подробность: диван был захвачен в качестве трофея у турок и привезен с театра военных действий специально для Потемкина. С тех пор, как утверждает Пыляев, мода на подобные диваны распространилась по всей России. Гостиные барских домов были загромождены огромными софами и диванами, которые впервые появились после взятия Очакова и назывались не иначе как потемкинские.

В поселке Знаменка между Стрельной и Петергофом до сих пор сохранились овеянные легендами заброшенные корпуса старинных конюшен. Местные жители уверяют, что в их пустующих помещениях и сегодня живут призраки былых времен. Время от времени они появляются. Одни и те же. Высокая тучная старуха в сопровождении миниатюрного карлика едва слышно выходит из одних дверей, проходит вдоль полуразрушенных стен и так же незаметно скрывается в других.

Загородной императорской резиденцией при Екатерине становится Царское Село, регулярные сады и парки которого как нельзя лучше выражали сущность государственного порядка, олицетворяли математическую точность и отлаженность социально-экономического механизма управления: геометрически выверенная планировка дорожек, каждая из которых замыкалась скульптурой или павильоном, аккуратно подстриженные кусты и деревья послушным кронам которых придавались ясные и продуманные формы, яркие цветники, напоминающие наборные паркеты дворцовых покоев. В регулярной части царскосельского парка, куда водили иностранных дипломатов, было чисто, как в Зимнем дворце. Кроткая и доверчивая природа демонстрировала образцы покорности и послушания. Во всем был исключительный порядок. Дипломаты могли смотреть, анализировать, сопоставлять.

Мало того, рядом с Царским Селом, в версте от него, решено было выстроить новый городок, который назвали Софией. По этому поводу говорили что Екатерина будто бы намерена жить там со своим двором и устроить там русский Версаль. В 1788 году в Софии, которая получила с начала 1780-х годов статус города со всеми атрибутами самоуправления, включая официальный герб, был заложен Софийский собор, сходный с Софийским храмом в Константинополе. Это был очередной камень, положенный в основание так называемого Греческого проекта, которым одно время была безоглядно увлечена Екатерина. Через год она настоит на том, чтобы второй сын великого князя Павла Петровича был назван Константином. По ее мнению, он должен был занять греческий престол в Константинополе после изгнания оттуда турок.

Для работы в Царском Селе и Софии приглашается Чарлз Камерон, сорокалетний шотландец, приехавший в Петербург после посещения раскопок в Помпее и Геркулануме, архитектор, исповедовавший в искусстве идеи античности, которые занимали в то время все европейские умы. Общая планировка Софии и проект собора принадлежат Камерону. Биография Камерона представляла собой легенду, созданную им самим и бытовавшую в России в течение многих десятилетий. В разговоре с Екатериной II он представился «племянником мисс Дженни», дочери знаменитого в Европе сэра Эвена Камерона, предводителя шотландцев, который в 1740-х годах боролся за возведение на английский трон Стюартов. Мемуары Дженни Камерон, кстати, оказавшиеся впоследствии подделкой, были переведены на многие языки. Слава об этой удивительной женщине дошла до Петербурга и в течение долгого времени озаряла биографию архитектора. Только из документов, найденных совсем недавно, стало ясно, что сын строительного подрядчика, ученик плотника, затем гравер и, наконец, исследователь античных терм – всего лишь однофамилец мятежного шотландского аристократа. Оказалось, что Чарлз Камерон создал о себе яркий впечатляющий миф, который умело поддерживал и которому охотно верили в Петербурге.

Екатерина не только приглашает в Петербург иностранных архитекторов. Она посылает русских зодчих для совершенствования за границу. Побывали в Англии и царскосельские архитекторы отец и сын Нееловы. В. И. Нееловым в Царском Селе сооружены оригинальные мосты – скромный, но безупречный по совершенству плавных линий арочного проезда Малый Каприз и затейливо прихотливый, необыкновенно эффектный, с китайской беседкой над центральным проездом Большой Каприз. Идея Капризов навеяна старой гравюрой с изображением древнего китайского сооружения. Когда императрице представили смету на строительство двух мостов над парковыми дорожками, она обратила внимание на высокую стоимость этих затей и, как рассказывает популярная легенда, отказалась их утвердить. Однако верноподданные придворные почувствовали тонкое кокетливое притворство в поведении императрицы и, принимая правила игры, начали ее уговаривать. Наконец, продолжает царскосельская легенда, уступая их настойчивым просьбам, Екатерина подписала смету, проворчав при этом: «Пусть это будет мой каприз». Это якобы и определило необычность названий двух замечательных парковых сооружений.

Есть и другая легенда. По ней, идея создания Большого Каприза принадлежит фавориту Екатерины II Потемкину. Будто бы это он придумал и велел в течение одной ночи осуществить парковую затею в угоду своей капризной любовнице.

Рядом с павильоном Эрмитаж в Царском Селе Василий Иванович Неелов построил здание Эрмитажной кухни, выполненное в стиле английской готики и несущее одновременно две функции: паркового павильона и кухни, в которой готовили затейливые блюда для царских гостей, приглашенных в Эрмитаж. Когда наступал час ужина, танцы в Эрмитаже прерывались и из-под пола мгновенно подымались специальные столы, блюда на которых «сменялись так, как делаются волшебные превращения в театре». Каждый из приглашенных мог заказать любое кушанье, написав его название на грифельной подставке и позвонив вниз. Под полом находились механизмы, вокруг которых «возились лакеи, спеша получить из кухни и поднять требуемое блюдо». Сохранилось предание, что список блюд был очень велик. Только Суворов сумел вызвать переполох на кухне и смутить хваставшуюся обилием блюд императрицу, затребовав блюда, которых не оказалось, а именно солдатские щи и кашу.

Одно из самых романтических сооружений Екатерининского парка – Башня-руина, возведенная архитектором Ю. М. Фельтеном в 1773 году в память о русско-турецкой войне. Видимо, с этим связана бытующая в Царском Селе легенда о том, что Екатерина II держала здесь пленных турецких офицеров.

Недалеко от Рамповой дороги, напротив Концертного зала, на острове, по указу Екатерины был выстроен так называемый Турецкий киоск. По преданию, он «представлял точную копию киоска в одном из парков Константинополя. Он был убран тогда точно так же, как константинопольский: диваны и полы были устланы драгоценными материями и коврами, привезенными из Турции». Сооружен он был будто бы в память о мире, заключенном в Турции известным екатерининским дипломатом князем Николаем Васильевичем Репниным.

Трудно сказать, чего было больше в характере Екатерины: скупости или бережливости. Скорее всего второго. Если судить по государственным делам, она была рачительной и бережливой хозяйкой. Однако в петербургском фольклоре сохранились свидетельства того, что граница между бережливостью и скупостью подчас оказывалась весьма расплывчатой и неопределенной. Правда, в фольклоре досадные свойства характера матушки государыни окрашиваются в легкие цвета кокетства, игривости, что делает их в глазах окружающих допустимыми и извинительными.

Кроме известной нам легенды об утверждении сметы на строительство Большого и Малого Капризов, сохранилось предание об отказе государыни вторично золотить крышу Царскосельского дворца. В свое время на внутреннюю и наружную отделку дворца было израсходовано более шести пудов золота. О его блеске слагались легенды. В народе про дворец рассказывали чудеса, уверяя будто вся крыша его золотая. Карнизы, пилястры, кариатиды действительно были позолочены. На ослепительно белой, луженого железа, крыше стояла золоченая деревянная балюстрада, украшенная такими же деревянными золочеными фигурами и вазами. Но уже через несколько десятилетий позолота в значительной степени была утрачена и требовала восстановления. Однако Екатерина после некоторых колебаний отказалась от больших трат и позолота частично была закрашена, частично заменена бронзой. Но в народе сложилось предание, что не скупость государыни послужила тому причиной. Говорили, что ослепительный блеск золота в солнечную погоду не однажды вызывал панику и ложную тревогу. С криками: «Пожар!» конные и пешие, светские и военные, опережая друг друга, спешили ко дворцу и затем, смущенные невольным обманом, расходились по домам и казармам. Потому-то, говорится в легенде, заботливая императрица и велела снять позолоту.

По другому преданию, за право счистить остатки позолоты подрядчики предлагали «20 000 червонных», но Екатерина будто бы гордо ответила, что не продает своих обносков, и велела все закрасить охрой.

В Царском Селе до сих пор живо старинное предание о золотых трубах, проложенных в екатерининское время под Александровским парком. Якобы, когда была обнаружена целая сеть подземных рек, питавших лесные ручейки и небольшие пруды парка, то, заботясь об обеспечении питьевой водой жителей Царского Села, Екатерина велела забрать все эти подземные источники в золотые трубы и объединить в общую систему. Но секрет тот, доверительно сообщается в легенде, тщательно оберегался от посторонних, дабы исключить возможность частных раскопок, а в настоящее время он вообще утрачен. Речь в легенде идет об известном Таицком водоводе, сооруженном в 1774 году генерал-квартирмейстером Бауэром. Таицкая вода считалась в то время самой здоровой. Екатерина будто бы никакой другой воды не пила, и «во время ее путешествия ей доставлялась только эта вода для питья». Трубы, по которым вода подводилась к Царскому Селу, были деревянными, и только в 1795 году частично были заменены каменными, что, вероятно, и послужило причиной возникновения легенды. Вообще, как уверяют современные царскоселы, Екатерининский дворец и все основные парковые затеи Екатерининского парка объединены сложной системой подземных ходов.

Свою собственную легенду имеет и старинное Казанское кладбище в Царском Селе. Основано оно будто бы вот по какому поводу. Когда флигель-адъютант фаворит Екатерины II А. Д. Ланской проезжал однажды по этой местности на охоту, из кустов выбежал заяц. Лошадь Ланского испугалась и сбросила седока, который скончался будто бы от сильного ушиба. Императрица приказала похоронить Ланского вблизи дворца в Собственном садике, а на месте падения своего любимца велела заложить церковь и кладбище. После освящения церкви, возведенной по проекту Джакомо Кваренги, прах Ланского был перезахоронен вблизи церковной стены. Пыляев, пересказавший со слов священника Иоанна это предание, в примечаниях к книге «Забытое прошлое окрестностей Петербурга» утверждает, что на самом деле фаворит Екатерины умер от «слишком сильного приема секретного лекарства, известного в медицине под названием „Aphrodiesiacum“».

Сравнительно недалеко от Казанского кладбища, при въезде в Царское Село с современного Московского шоссе, там, где дорога упирается в каменное здание школы (бывшего реального училища), в екатерининские времена существовал дровяной и сенной рынок. По преданию, здесь в давние времена «производились публичные наказания преступников».

Однажды, гуляя по царскосельскому парку, императрица обратила внимание на великолепную белую розу и решила подарить эту розу своему любимому внуку Александру. Чтобы розу за ночь не срезали, она приказала выставить у куста часового, но наутро совершенно забыла о своем вчерашнем намерении. А часовой стоял. Затем его сменил другой… третий… четвертый. Не зная о намерении императрицы и боясь совершить непоправимую ошибку, командир караула учредил у розового куста постоянный пост. Говорят, этот пост просуществовал до воцарения Николая I, который отменил его за ненадобностью. По другим источникам, Николай I, узнав о происхождении поста, перевел его к Орловским воротам и повелел «чтобы часовой по-прежнему, в память Великой Бабки его, основоположницы лихих лейб-гусар, всегда назначался от этого полка».

В екатерининское время в Петербурге появился первый в России скульптурный памятник. Не случайно, что это был монумент великому основателю города Петру I, продолжательницей дела которого считала себя Екатерина II. История его создания началась буквально через несколько дней после воцарения Екатерины, когда Сенат в ответ на щедрые милости новой императрицы верноподданно предложил увековечить ее деяния созданием памятника. Екатерина от памятника собственной персоне отказалась, будто бы предпочтя увековечить свое имя иначе: установить в столице монумент Петру Великому.

Отвергнув предложение воспользоваться растреллиевской статуей Петра, Екатерина по совету Дени Дидро приглашает в Петербург французского скульптора Этьена Фальконе. В 1766 году скульптор приезжает в Россию, где ему устраивают великолепный прием и предоставляют приготовленную заранее мастерскую в одном из флигелей временного, ставшего уже ненужным, деревянного дворца Елизаветы Петровны близ Мойки. Следуя своему гениальному замыслу – установить конную статую на гигантский пьедестал – естественную скалу, Фальконе сооружает в мастерской дощатый помост, имитирующий этот предполагаемый пьедестал. Из царских конюшен скульптору выделили лучших породистых жеребцов по кличкам Бриллиант и Каприз, управляемых опытным берейтором Афанасием Тележниковым. На полном скаку он влетал на помост и на мгновение удерживал коня в этом положении. За это мгновение скульптор должен был сделать набросок с натуры. Бесчисленное количество набросков через несколько лет завершилось блестящей композицией. Имя Афанасия Тележникова неоднократно упоминается в письмах Фальконе. Однако в Петербурге сложилась легенда о том, что скульптору позировал артиллерийский полковник Мелиссино, известный своим удивительным сходством с Петром Великим.

Но если при лепке фигуры императора с особыми сложностями Фальконе не столкнулся, то при моделировании головы Петра скульптор дошел до полного отчаяния. Трижды он лепил эту необыкновенную голову, трижды, как ему казалось, был близок к успеху, и трижды императрица отвергала его модели из-за отсутствия сходства с оригиналом. И в тот момент, когда ситуация грозила стать драматической, ученица скульптора Мари Анн Колло, как рассказывает предание, в течение одной ночи вылепила голову Петра. Портрет оказался настолько удачным, что Фальконе просто использовал его для памятника. Успех был полный. Показанная Екатерине модель вызвала восторженное одобрение. Ваятельнице была назначена пожизненная пенсия. Отдал должное ученице и скульптор. Фальконе постоянно подчеркивал равноправное участие Колло в работе над памятником, а когда в 1782 году по случаю открытия монумента получил золотую и серебряную медали, то одну из них – серебряную – отдал своей ученице.

Попытки сделать лаконичную надпись к памятнику предпринимали многие – от Ломоносова и Сумарокова до Дидро и самого Фальконе. Однако высшей лапидарности достигла все-таки сама императрица. Официальная версия такова. Когда Фальконе предложил вариант: «Петру Первому воздвигла Екатерина Вторая», то императрица вычеркнула слово «воздвигла» и тем самым осуществила свой сокровенный замысел. «Петру Первому Екатерина Вторая» и то же самое по латыни: «Petro primo Catharina secunda» – для Европы. Екатерина Вторая, но вторая не после Екатерины Первой – безродной Марты Скавронской, трофейной шлюхи, по случаю оказавшейся на русском престоле. Нет, вторая после великого монарха, античного героя нового времени, сдвинувшего неповоротливый материк русской истории в сторону Европы. И в этой истории не имели значения ни Екатерина Первая, ни московский царь Петр II, ни наложница герцога Курляндского Анна Иоанновна, ни малолетний шлиссельбуржец Иоанн Антонович, ни веселая императрица Елизавета, ни, наконец, голштинский солдафон Петр III. Великий смысл государственного развития сводился к математически ясной формуле: Петр Первый – Екатерина Вторая. Это следовало внедрить в сознание как современников, так и потомков.

Это официальная версия. Но существуют легенды. Первая из них повествует, как известный в Петербурге актер Бахтурин вместе с друзьями однажды посетил мастерскую Фальконе и когда все присутствовавшие благоговейно замолчали, увидев великое творение художника, воскликнул: «Подлинно, братцы, можно сказать, что богиня богу посвящает». Слова эти стали известны Фальконе и якобы подсказали принятый вариант надписи.

Сохранилось и другое предание. Согласно ему, эту лаконичную надпись сочинил великий похабник и замечательный поэт Иван Барков. Тот Барков, про которого в Петербурге ходили легенды и анекдоты. Рассказывали, что однажды Академия поручила Баркову какой-то ответственный перевод и выслала ему довольно дорогой экземпляр оригинала. Спустя долгое время, после многочисленных напоминаний, Барков просил передать академикам, что книга переводится. Еще через несколько дней на беспокойный запрос, он вновь заявил, что книга переводится… «из кабака в кабак, что сначала он заложил ее в одном месте, потом перевел в другое и постоянно озабочивался, чтобы она не залеживалась в одном месте подолгу, а переводилась по возможности чаще из одного питейного заведения в другое». Барков, как гласит предание, покончил жизнь самоубийством. При нем, говорят, нашли записку:

«Жил грешно и умер смешно». Именно этот скандально знаменитый Барков, согласно преданию, по просьбе Екатерины и придумал надпись к памятнику, за что получил от нее целых сто целковых. Рассказывают, что через пару дней друзья этого гуляки и кутилы поинтересовались, куда вложил он такие немалые деньги, на что Барков торжественно продекламировал:

Эта легенда в городском фольклоре имела продолжение. Рассказывали, что, несмотря на то, что в конкурсе победил Барков, Екатерина, учитывая особенности его скандального непредсказуемого характера, решила результаты конкурса гласности не предавать, а значит, не выплачивать и гонорар победителю. Правда, не учла возможные последствия этого решения. Когда Барков, к своему немалому удивлению, увидел на пьедестале памятника собственный текст, то, если верить преданию, отыскал где-то кисть с краской и после слов «Петру Первому Екатерина Вторая» приписал: «Обещала, но не дала», напомнив таким двусмысленным образом об обещанном, но не выданном гонораре.

Мы уже говорили, что памятник Петру установлен на том месте, где, по народному преданию, Петр однажды решил перескочить через Неву на своем персидском скакуне. По другому преданию, рассказанному Н. К. Шильдером, однажды в ответ на расхожее утверждение, будто место установки памятника указал матери-императрице великий князь Павел Петрович, тот поведал следующую историю. Однажды вечером он в сопровождении князя Куракина и двух слуг шел по улицам Петербурга. Вдруг впереди показался незнакомец, завернутый в широкий плащ. Казалось, он поджидал Павла и его спутников и, когда те приблизились, пошел рядом. Павел вздрогнул и обратился к Куракину: «С нами кто-то идет рядом». Однако тот ничего не видел и пытался в этом убедить цесаревича. Вдруг призрак заговорил: «Павел! Бедный Павел! Бедный князь! Я тот, кто принимает в тебе участие». И пошел впереди путников, как бы ведя их. Затем незнакомец привел их на площадь у Сената и указал место будущему памятнику. «Павел, прощай, ты снова увидишь меня здесь». Прощаясь, он приподнял шляпу, и Павел с ужасом разглядел лицо Петра. Наследник будто бы рассказал об этой мистической встрече своей матери, и та приняла решение о месте установки памятника.

По третьей, наиболее правдоподобной версии, это место определил Юрий Матвеевич Фельтен, архитектор, создавший общую планировку набережной всего левого берега Невы в пределах исторического центра города. Но об этом мы уже упоминали.

Памятник был открыт 7 августа 1782 года. Этот день был ознаменован многими милостями царствующей императрицы. Среди прощенных был мало кому известный до того времени, несостоятельный должник археограф Иван Иванович Голиков. По преданию, он пришел на площадь, упал перед памятником на колени и дал клятву всю свою жизнь посвятить «на написание истории деяний Петра». И успел-таки до своей кончины, а умер он в 1801 году, написать и издать тридцать томов «Деяний Петра Великого».

Великому скульптору Этьену Фальконе не суждено было довести дело всей своей жизни до конца. В 1778 году, за четыре года до открытия памятника Петру, запутавшийся в отношениях с президентом Академии художеств И. И. Бецким, обвиненный в растрате казенных денег, скульптор покинул Петербург и возвратился во Францию. Уезжая из России, согласно одной легенде, Фальконе увез с собой на родину осколки Гром-камня, которые раздаривал друзьям в качестве сувениров. Неожиданно в Париже возникла мода оправлять эти гранитные осколки в драгоценные металлы, превращая их в женские украшения. Надо сказать, что рождению этой легенды предшествовали совершенно реальные факты. Еще в то время, когда Гром-камень доставили в Петербург, а Фальконе даже не помышлял о досрочном выезде из России, петербуржцы были так поражены этой гранитной скалой, что, как писал один из них, «многие охотники ради достопамятного определения сего камня заказывали делать из осколков оного разные запонки, набалдашники и тому подобное».

Мифология знаменитой «Лахтинской скалы», ставшей основанием Петрова монумента, была бы не полной без легенды о доставке этой уникальной глыбы к месту ее установки. Монолитная скала была найдена в двенадцати верстах от Петербурга, вблизи прибрежного поселка Лахта. Оригинальный способ ее передвижения по суше будто бы придумал один кузнец, участвовавший в ее обработке.

Гром-камень передвигали с помощью специальных полозьев на бронзовых шарах, которые переносили вперед, по мере передвижения камня. Имя этого умельца история, к сожалению, не сохранила, но зато в официальных отчетах появился некий авантюрист, грек Мартьен Карбури, который под именем Ласкари приехал в Россию, в надежде быстрого обогащения. Будто бы этот Ласкари и купил у русского кузнеца оригинальный «способ передвижения камня».

Рядом с памятником, чуть в стороне, была установлена сторожевая будка, первым хозяином которой, по преданию, был дьячок из села Чижово Смоленской губернии Тимофей Краснопевцев. Говорят, некогда он обучал грамоте светлейшего князя Кирилла Григорьевича Разумовского. В благодарность за это Кирилл Григорьевич будто бы выхлопотал для него у императрицы почетную должность – караулить бронзовое изваяние Петра Великого.

Появление на берегах Невы бронзового всадника вновь всколыхнуло извечную борьбу старого с новым, века минувшего с веком нынешним. Вероятно, в среде непокорных старообрядцев родилась апокалиптическая легенда о том, что всадник, вздыбивший коня на краю дикой скалы и указующий в бездонную пропасть, – есть всадник Апокалипсиса, а конь его – конь бледный, появившийся после снятия четвертой печати, всадник, «которому имя смерть; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертой частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными». Все как в Библии, в фантастических видениях Иоанна Богослова – Апокалипсиса, получивших удивительное подтверждение. Все совпадало. И конь, сеющий ужас и панику, с занесенными над головами народов железными копытами, и всадник с реальными чертами конкретного Антихриста, и бездна – вод ли? Земли? – но бездна ада там, куда указует его десница. Вплоть до четвертой части земли, население которой, если верить таинственным слухам, вчетверо уменьшилось за время его царствования.

К памятнику относились по-разному. Не все и не сразу признали его великим. То, что в XX веке возводилось в достоинство, в XVIII, да и в XIX веках многим представлялось недостатком. И пьедестал был «диким», и рука непропорционально длинной, и змея якобы олицетворяла попранный и несчастный русский народ, и так далее, и так далее. Вокруг памятника бушевали страсти и кипели споры. А он продолжал жить, оставаясь символом вырвавшейся из невежества России. О нем создавали стихи и поэмы, романы и балеты, художественные полотна и народные легенды.

Одна из них относится к драматическому для России 1812 году. Сейчас мало говорится о том, что первоначально в планы Наполеона входило покорение северной столицы. Маршал Удино собирался оттеснить русские войска к Рижскому заливу, «где погибель их сделалась бы неизбежною», в результате чего Петербург был бы обречен. Он был так уверен в своих планах, что, прощаясь с Наполеоном, будто бы сказал: «Прощайте, Ваше Величество, но извините, если я прежде вас буду в Петербурге». Надо сказать, что маршал Удино командовал самыми отборными войсками, так называемыми «дикими легионами».

Опасность, грозившая русской столице, была очевидной. В эти дни государь Александр Павлович распорядился вывезти статую Петра Великого в Вологодскую губернию. Были приготовлены специальные плоскодонные баржи и выработан подробный план эвакуации монумента. Для этого статс-секретарю Молчанову выделили несколько тысяч рублей. В это же время некоего майора Батурина стал преследовать один и тот же таинственный сон. Во сне он видел себя на Сенатской площади рядом с памятником Петру Великому. Вдруг голова Петра поворачивается, всадник съезжает со скалы и по петербургским улицам направляется к Каменному острову, где жил в то время император Александр I. Бронзовый всадник въезжает во двор Каменноостровского дворца, из которого навстречу ему выходит озабоченный государь. «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию, – говорит ему Петр Великий, – но пока я на месте, моему городу нечего опасаться!» Затем всадник поворачивает назад и снова раздается звонкое цоканье бронзовых копыт его коня о мостовую. Майор добивается свидания с личным другом императора князем Голицыным и передает ему виденное во сне. Пораженный его рассказом, князь пересказывает сновидение царю, после чего, утверждает легенда, Александр отменяет свое решение о перевозке монумента. Статуя Петра остается на месте и, как это и было обещано во сне майора Батурина, сапог наполеоновского солдата не коснулся петербургской земли.

Своеобразной вариацией на тему ожившего Петра выглядит легенда о безвестном старике, который в один из ветреных дней 1903, юбилейного, года – года 200-летия Петербурга – привязал к решетке памятника розовый коленкоровый флажок, на котором были приклеены бумажки с выписками из Библии. При этом старик будто бы утверждал, что нельзя было ставить «манамент» Петру Великому, что «кому памятник поставлен – тот и погибнет, а душа его будет скитаться по площадям».

Впрочем, фольклор знает и противоположные мнения. Многие считали памятник Петру неким мистическим символом Петербурга. Городские ясновидящие утверждали, что «это благое место на Сенатской площади соединено невидимой обычному глазу „пуповиной“ или „столбом“ с Небесным ангелом – хранителем города». А многие детали самого монумента сами по себе не только символичны, но и выполняют вполне конкретные охранительные функции. Так, например, под Сенатской площадью, согласно старинным верованиям, живет гигантский змей, до поры до времени не проявляя никаких признаков жизни. Но старые люди были уверены, что как только змей зашевелится, городу наступит конец. Знал будто бы об этом и Фальконе. Вот почему, утверждает фольклор, он включил в композицию памятника изображение змея, на все грядущие века будто бы заявляя нечистой силе: «Чур, меня!»

Но, несмотря ни на что, судьба памятника Петру Великому сложилась счастливо. До сих пор он остается одним из лучших монументов Петербурга, одним из самых поэтичных произведений монументальной скульптуры. И не случайно наиболее глубоко он был понят поэтами – вначале Пушкиным в его знаменитой петербургской повести, название которой навсегда стало именем памятника, и через сто лет – Блоком, сказавшим: «Медный всадник, – мы все находимся в вибрации его меди».