Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Играем в дочки-матери






Урочное время вышло, а расходиться не хочется. Решили поиг­рать в дочки-матери.

Мы с Борисом Никитичем — родители, а это — все наши дети. Наши дети нам нравятся. Поскольку был вечер, то мы как будто укладываем их спать (и они по команде закрывают глаза и обмяка­ют). Но перед сном положена сказка. Какие сказки им нравятся? Чтобы хорошо начиналось и... плохо кончалось?

— Нет, нет, — сразу проснулись, — такую не надо.

— Тогда пусть она плохо начинается и...

— Хорошо кончается!

На правах всеобщей мамы рассказываю сказку, а Борис Ники­тич тем временем снимает — в фонд будущей книги.

Сказка про известного им Человека-Тучу, который, когда огор­чался, в тучу превращался, и из него шел дождь, а в особо тяжелых случаях — град. В школе ему двоек не ставили — боялись ливня, а для предупреждения учителей папа Человека-Тучи приделал ему табличку на грудь: «Если сильно огорчаюсь, сразу в тучу превраща­юсь». После школы Человек-Туча пошел работать на завод, где сплошное железо. Его поругал начальник, Человек-Туча огорчился, и от дождя заржавели все станки. Пришлось ему искать другую работу.

Дальше следовало хождение по мукам Человека-Тучи, везде одни неприятности, и вот в конце концов Человек-Туча пришел работать с детьми, играть с ними, кормить вкусным обедом, водить на прогулки в красивые края — сколько он работает в должности Друга Детей, ни разу не огорчился и не причинил ни дождя, ни града.

— А где же он, интересно? — спросил Виталик, многозначи­тельно глядя на Бориса Никитича: опознал в нем Человека-Тучу.

— Да, дети, — признался «папа», — мама рассказала вам мою историю.

— Тогда покажите, как вы тучнеете!

— Я разучился. Слишком долго жил в тепле и радости. Теперь уж из меня какой дождь!

— А вот из меня идет дождь, но я этого чужим не показываю - ска­зала Анечка, та, что прев­ращалась в ржавчину.

Начались массовые превращения. Кто стал надутым пузырем: дотро­нься пальцем — лопну, кто — хитрой лисой, кто — облаком.

Только новенькая де­вочка Леночка ни в кого не превращалась. Спря­тавшись за колонну, она громко плакала — так, чтобы всем было слышно.

— Нога болит, — объяснила она мне.

Я уложила ее на бан­кетку в коридоре, ощупа­ла ногу — ничего.

— А теперь встань, на­ступи на ногу — прошло?

Лена встала и снова легла.

— Болит. Внутри.

Дети покидали музыкальный класс, их встречали родители, быстро одевали и уводили из клуба. За Леной никто не приходил.

Мы с Борисом Никитичем уже решили отвести Лену домой сами — вдруг она заболевает гриппом и от этого ломота в ногах и тут явился папа.

— Вставай, чего развалилась, — обратился он к ней. — Опять шея болит?

— Нога.

— С утра была шея. Накостылять бы тебе, притвора! Вставай сейчас же!

Лена молча встала и пошла одеваться.

Пока она застегивала пальто, надевала сапоги, папа жаловался на «чертову девчонку».

На следующем уроке я спросила у нее, прошла ли больная нога. Они ничего не ответила и вышла из класса. Потом снова пришла села за стол.

Мы лепили чудо-дерево. Лена не хотела ни лепить, ни рисовать, но попросила сделать ей из проволоки колечко. Я сделала. Она бросила его на пол и ушла.

— Она на всех уроках так, — сказали дети. — То уходит, то приходит.

— Что-то не то, — усомнился Борис Никитич, — вроде мы с то­бой были образцовыми родителями, детей своих не обижали, рассказывали им сказки на ночь, правда, ужином не кормили. Слушай, а может, она просто голодная?

Борису Никитичу приходят на ум простые разгадки.

Принесла я десять бубликов. На группу. Пока они отмывали руки от пластилина, я навешала бубликов на проволочное дерево.

Довольные дети едят бублики, Лена надела бублик на запястье, крутит, как хула-хуп. Покрутила, бросила его на стол и опять ушла.

— Бублик возьми! — крикнула Анечка ей вслед.

— А подавись ты этим бубликом! — ответила Леночка.

— Почему эта девочка злая? — спросила Аня. «Может, привьется дичок к нашей яблоне?» — думали мы с Бо­рисом Никитичем.

Прошел месяц. У Лены всякий раз что-то болело. Посреди любой самой, казалось, увлекательной игры девочка вставала и покидала класс, хлопнув дверью. Побродив в коридоре, она подходила к клас­су, открывала дверь и застывала в нерешительности.

Папа по-прежнему являлся за ней позже всех. Маленький, су­тулый, в кургузом пальто из кожзаменителя, он буквально падал с ног от усталости. Пока Лена одевалась, он дремал. Ему, уставше­му на работе, было не до дочери, не до студии, не до эстетики. Гово­рить с ним было бесполезно, и я решила дождаться маму.

И она пожаловала. В дорогой шубе, в фирменных очках с на­клейкой. Зажав Лену между колен, раздраженно всовывала пуго­вицы пальто в петли.

— Суй ногу быстро, что я сказала! (Лена вставила ногу в сапог.) Когда ты научишься сама одеваться!

У Лены на рейтузах — дыры, кофточка в пятнах, пострижена кое-как, зато у мамы — роскошная прическа.

— Вы педагог? — вычислила мама Лены (поскольку ни детей, ни родителей в холле нет, — стало быть, я и есть педагог). — скажите, можно что-нибудь сделать из моей бестолковщины?

«Бестолковщина» стояла по стойке смирно в клещах материнских ног.

— Она очень хорошая девочка, — завела я обычную песню

— Добра с три короба! — Мама отпустила Лену и встала. — Смотрю, от вашей эстетики — никакого проку. Зря ходим. Ладно, двигай, чудовище!

И они двинули. Я услышала, как Лена жалуется маме, что у нее болит глаз.

— Ничего у тебя не болит, хватит морочить голову! — отозвалась любящая мать.

Лене хочется одного — чтобы ее пожалели. А за что жалеть? За больную ногу. За больной глаз.

Недоласканные, сурово воспитываемые дети идут на то, чтобы симулировать болезнь. Им все равно, каким образом вызвать к се­бе сочувствие.

Мне доводилось встречаться с взрослыми Ленами. Они согласны на любое, самое тяжелое медицинское исследование, лишь бы дока­зать всему миру, как тяжело они больны, что им на самом деле плохо, что они на самом деле нуждаются в жалости и сострадании.

Знакомясь с историями болезни симулянток, истерических психопаток, я видела, что все, без единого исключения, росли в семье непонятыми, заброшенными, необласканными.

Нравственность формируется в поколениях. У мамы Лены тоже были родители. Наверное, они хотели, чтобы их дочь была не «хуже других, образованная и обеспеченная». Так и вышло. Дорогая шуба надета на человекоподобное существо, чей взгляд спрятан под очками с наклейкой. А ведь она тоже когда-то была ребен­ком.

Только совместными усилиями можно предотвратить беду, ко­торая грозит Лене. Ни я, ни Борис Никитич, ни десять студий эсте­тического воспитания, вместе взятые, ничего не смогут сделать вне контакта с семьей. Как установить душевный контакт с шубой и солнцезащитными очками?!

Вот так, играя в дочки-матери, мы обнаружили «неблагополучную» мать. Ее дочери нужна помощь со штампом «cito!». Если бы Бо­рис Никитич оказался взаправдашним Человеком-Тучей, из него бы тотчас хлынул град. Или снег. Дело-то идет к зиме.

" Птичие рынак папугаи они гаваряце..."

Все рисунки, что дарят мне дети или отдают на хранение (дома их выкидывают!), получают прописку на стенах нашей квартиры. Так совпало, что рисунки детей, о которых постоянная боль, разме. стились на кухне. И это законно — в кухне я провожу большую часть домашнего времени.

На подвесном шкафу — «Птичие рынак папугаи они гаваряце онтон исмен и барис». Клетки пусты, Антон, Семен и Борис сидят на жердочках. А вот папа Нины за роялем. Удивительно схвачено сходство. На рояле написано «вел», наоборот — «лев», из него выле­тают ноты, ноты-птицы, поющие звуки. На следующем рисунке — папа за столом, над ним — клетка с попугаем на жердочке, сверху свисает люстра. Это мир Нины. Мир, которого больше нет. Папа ушел от мамы, попугай улетел, любимая люстра осталась в быв­шей квартире.

— Возьмите мои рисунки, — толстая грустная Нина вручает мне кипу шедевров. — Мама все равно выкинет.

— Это ужасный ребенок, она все жилы может вытянуть, — Нинина мама, этакий Вечный Сон, зевает, потягивается, нисколько не стесняясь моего присутствия. — Захотелось ей собаку — всё, хоть ложись на пороге и не пускай ее из дому. Принесет собаку, я ее вышвырну. Смотрю, другую с помойки тащит. Может, вы ей объясните, что при моем положении иметь еще собаку в доме...

Разведенные родители живут в одном подъезде. Новая жена отца не пускает Нину к ним, а новый друг мамы Нину «не терпит».

— Сейчас все разводятся. — Нинина мама с трудом подавляет очередной зевок. — И никто так безобразно себя не ведет, как моя. Она этим беспардонно пользуется. Вот Тоня, например, спит и видит, когда ее родители разведутся.

Тоня — подруга Нины. Ее рисунки тоже висят у меня на кухне. Рядом с Ниниными. «Портрет мамы» — пышной красавицы под японским зонтом. Мама уходит из дому, в дождь и серость, но зонт над ней — яркий. «Дом для рыб» — с лестницами и трамплинами. Рыбы — прирожденные гимнастки. Все — в купальниках и резиновых шапочках.

Я уговаривала Тонину маму отдать девочку в художественную школу, что как раз напротив них, из окна видать, и школа — приличная, да ей некогда: третий год разводится с Тониным отцом. Когда тут заниматься «юным дарованием» — успеть бы накормить, отправить в школу и проверить, «что она там наваляла в домашнем задании».

— Елена Григорьевна, а почему родители детей не спрашивают, хотим мы рождаться или нет?

Тоня тоже толстая, широколицая, курносая. У нее отличный апетит, рисует и лепит она с тем же завидным аппетитом, что и ест. В Тоне — что-то от раблезианских красавиц — полнокровность, гурманство, жизнелюбие. Все, что она делает, — рельефно, массивно, в живописи — размах на ватманский лист. Помню, ставили мы спектакль по «Орфею и Эвридике». Тоня изъявила желание сделать декорацию к царству мрачного Аида.

— Вот уж я тьмищи наведу, так наведу! — воскликнула она, берясь за кисть.

Смелая вышла работа. Другие дети рисовали персонажей на кар­тоне, а Тоня самозабвенно писала тьму. Но это была не темная поверхность, а тьма, высвеченная золотой охрой, с белым тоннелем (по нему должны были шествовать Орфей с Эвридикой) и россыпью красок вокруг. Живописная тьма.

Недавно справили Нинин день рождения. Ей стукнуло целых восемь лет. Она разрыхлела, в мать; часто капризничает и рвет свои рисунки.

В четыре года Нина была веселой. Этакая фруктовая деви­ца: щеки-яблочки, глазки-вишенки. С какой скоростью вылетали из-под пальцев кони и собаки, птицы и кошки! В пять лет она хотела быть лошадиным доктором, в шесть — прокрасться ночью в зоопарк и выпустить всех зверей из клеток. В семь на нее обрушилось горе, и она стала капризной и требовательной. Ее мог­ла бы спасти та собака, которую она принесла с улицы. Но маме, в «ее положении», не до собаки.

Тоня ненавидит своего отца.

— Хоть бы он подох, — говорит она.

Отец Тони любит Пушкина. Разбудит среди ночи, посадит на стул сонную и читает ей «Пиковую даму». А как иначе привьешь этой бестолочи любовь к классике?! Ночью тихо, постылая жена не жужжит над ухом. К тому же Пушкин сказал: «Россию спасет только медленное просвещение». Вот он в лице Тони и спасает Россию по ночам от умственной тьмы.

— А мой папочка пусть живет — отзывается Нина. — Надоест ему его ведьма, и он вернется. А мы тогда его с лестницы спустим. Я у него теперь все выпрашиваю. Пусть по­купает, у мамы денег нет.

— А я со своим не разговариваю. Он меня на плаванье отвел, а я в раздевалке спряталась. А он решил, что я уто­нула!

Вместо семей у Нины и Тони — враждующие группировки. Девочкам самим не выбраться из-под спуда зла. Либо они очерст­веют, либо станут психопатками. Не знаю, что лучше.

«Непослушная, своенравная, упрямая!» — так охарактеризо­вала мать Тони собственную дочь на первом занятии. Для оправ­дания характеристики Тоня спряталась под стол, отказалась за­ниматься с детьми. Я спустила ей под стол коробку пластилина и доску для лепки. Вскоре вся группа перекочевала к Тоне. Это был урок «подстольной» лепки, дети помнят его по сей день. Под столом Тоня быстро сдружилась с ребятами, и эта дружба длилась долго. Целых три года. Пока Тонина мать не пресекла ее.

В последний раз, когда я была в этом доме, Тоня кричала на мать:

— Сейчас же найди ножницы!

Мать не могла найти ключа от шкафа, где лежали ножницы. Она все закрывает на ключ — «отец ворует. Он уже продал из дому все серебро».

— Пусть она его выгонит! Скажи ей, чтобы она его выг­нала!

Ненависть к отцу распространилась и на мать. Я не могу осу­ждать Тоню. Безмерно жаль ребенка, пришедшего в мир полным сил, надежд, радости и попавшего в царство мрачного Аида.

У детей не спрашивают, хотят они «рожаться» или нет. Рисунки — судьбы... В очередной раз выкипает молоко — я загляделась на попугаев Антона, Семена и Бориса, на Нининого отца за роялем «Лев», на преображенную Тониной кистью мать: заслонившись зонтом, она куда-то бредет под дождем.

Дождливая ночь, мирный стук капель о карниз, Тонина мать, уходящая в ночь, Тонин голос: «Горьевна, а почему родители не спрашивают нас, хотим мы рожаться или нет?!»






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.