Обычаи и нравы северных якутов

Мы остановимся здесь лишь на тех обычаях якутов- оленеводов, которые значительно расходятся с тем, что мож­но наблюдать у южных, и могли бы свидетельствовать об особых путях их исторического прошлого или о давности от­рыва их от главной якутской массы.

Хотя северные якуты усвоили общеякутские названия месяцев, но некоторые из последних обозначаются у них по-другому. Например, летние месяцы они обозначают — «кумаар ыйа», «ыргахта ыйа» — месяц комара и овода. У илимпейских тунгусов, по нашим расспросным данным, летние месяцы имеют аналогичные названия — «нганма нии» — комариный, от «нганмакта»— комар, «һ унминии»—_ месяц овода, от «һ унмикта»— овод. На побережье Ледови­того океана один летний месяц называется «сара ыйа», т. е. месяц охоты на ленных гусей и уток. Один весенний месяц называется «суо ыйа» — месяц охоты на зверей по насту. Осенние месяцы тоже имеют параллельные мест­ные названия, неизвестные остальным якутам: «кёппёх ыйа», очевидно, листопад, «кюёл тонгор ыйа» — месяц замерзания озер.

В этих названиях обнаруживается более древняя основа счисления времен года, свидетельствующая о давности за­нятий охотой, рыболовством и оленеводством. Северные яку­ты, вероятно, очень долго прожили в озерной области ниж­него Вилюя, занимаясь рыболовством. Отсюда фиксация вре­мени замерзания озер. Якуты-скотоводы летние месяцы называют по сезонным работам: «от ыйа» — время кошения травы, «атырдьах ыйа» — время уборки сена (дословно, «ви­лы»), а оленеводы эту пору определяют по комарам и оводу, которые очень досаждают оленным стадам. Появление спе­циального месяца гонки за зверем по насту точно также го­ворит о развитом охотничьем промысле.

Между прочим, у северных якутов более отчетливее, чем у южных, сохранилось почитание новолуния. Многие хо­зяйственные действия и важные события в их частной жизни, например, сговор невесты и свадьба, приурочиваются к но­волунию. У южных якутов только в былинах и песнях упоминается «ый сангата, кюн ютюётэ» — новолуние, наилуч­ший день...

В хозяйственном быту оленных якутов бросается в глаза одно их обыкновение, неукоснительно соблюдаемое повсеме­стно. Это так называемый «ньымаат» или «тюнгэсэ». Обычай заключается в том, что каждый охотник, упромысливший съедобного зверя, обязан уделить львиную долю из своей добычи одному из соседей или даже случайному посетителю. Охотник, убивший одного дикого оленя, отдает в «ньымаат» лучшую заднюю половину туши («дарама» — хребтовая часть) и шкуру, иногда к этому присоединяется грудина, сердце, печень, кишечный жир. «Ньымаат» обычно дается одному человеку и не делится между всеми соседями. Ос­тальные должны получить аналогичные дары по очереди при следующих добычах. В некоторых случаях практикуется, т. н., «юлбюччю ньымаат» (полный н.), когда у самого охот ника остается только голова оленя и сердце. «Ньымаат» совершенно не вызывает равносильного отдарка, тем более, что субъектами этого права обычно оказываются дряхлые старцы, увечные вдовы, сироты или случайные гости. Обычай промыслового дара соблюдается и при рыболовстве, хотя, по-видимому, в этом случае нет установленной нормы. Одаривают лиц, не имеющих своих сетей. При добыче ценной пушнины, например, песцовых шкурок, обычно их не дарят, но тем не менее в виде исключения, случайных и уважаемых гостей тоже одаривают.

Описанный обычай должен был возникнуть среди искони охотничьего народа, являясь одной из форм социального страхования и пережитком более ранней коммунистической организации родового общества. Как известно, этот обычай широко распространен среди всех тунгусских племен. Да и самое слово «ньымаат» констатируется чуть ли не во всех -тунгусских наречиях. Наличие якутского синонима «тюнгэсэ», выражающего то же самое понятие (от «тюнгэтэр» — делить), доказывает, что якутский элемент стал вливаться в тунгусскую среду с очень давних пор.

Интересно отметить, что аналогичный обычай дележа из охотничьей съедобной добычи практикуется у обитателей Урянхайского края (ныне Танну-Тувинский край).

Е. К. Яковлев пишет по этому поводу:

«По Кемчику сойот, встретив кого-либо едущего с добычей (не пушниной) при слове «уджа», «южа», берет заднюю ногу с частью позвоночника и шкуру, второй и третий встречные отрезывают себе также лучшие куски мяса, так что убившему зачастую ничего не остается»[311].

О сойотах Точжинского хошуна, занимающихся охотой и оленеводством, М. Райков пишет:

«Только кожа животного поступает в полную собственность того, кто убил зверя, мясо животного делится между всеми остальными»[312].

На побережье Ледовитого океана существует общественная охота на ленных гусей и диких оленей в местах пере­правы их через Оленек, ленские протоки и Хатангу. Добыча делится поровну между всеми взрослыми от 18 до 20 лет как говорят, «ёлбюгэннэн» (по податным единицам). Так ли было в дорусскую эпоху, решить трудно. Весьма возможно, что в этом обычае сказалось влияние русских промышлен­ников и их артельного начала. На островах дельты Лены де­лят между всеми домохозяевами и ценные лесины, прибивае­мые к берегу рекой. Побережье, наносный лес которого под­лежит дележу, называется «потаак сирэ». Существует даже специальный смотритель за этим общественным лесом — «потаак тойоно». Общественная охота на диких оленей носит название «тиикээн», а на ленных гусей сетями — «окуол».

Среди оленных якутов распространено гадание о промыс­ле или грядущей судьбе вообще по лопаточной кости дикого оленя. Гадание обозначается специальным термином «долуур» или «доруу». На лопатку (левой ноги) кладут горячие угли и раздувают, потом обливают её холодной водой, отчего кость дает разные трещины. По характеру и взаимному рас­положению трещин судят о том, что предстоит. Между про­чим, одна большая трещина носит название «Сингкэн суола» (дорожка Сингкэна). Под Сингкэн’ем обычно разумеют ди­кого оленя или духа, дарующего этот род охотничьей добычи. Эта трещина предвещает удачную охоту. У кондагирских тунгусов в верховьях р. Ниж. Тунгуски «Сингкэн» — назва­ние духа леса, дающего охотничью добычу вообще. Гадание по лопатке оленя является тунгусским обыкновением, но констатировано и у карагассов, говорящих по-тюркски[313]. У монголов, бурят и у турецких племен Алтае-Саянского нагорья весьма распространен обычай гадать по лопатке ба­рана. Якутам-скотоводам гадание по лопатке зверя или до­машнего скота чуждо или оставлено очень давно.

У оленных якутов существует ещё довольно сложный спо­соб гадания по костяшкам налима, т. н., «биилкэ» (описание приема гадания см. прилож. «Словарь особенных слов в гово­ре якутов-оленеводов»—слово «биилкэ-миилкэ»). Это назва­ние, несомненно, есть видоизменение якутского слова «билгэ»— предугадывание будущности, судьбы, провидение. Как это слово, так и самый способ гадания усвоены и илимпейскими тунгусами. Любопытно то, что при гадании из костей на лима складывают фигуру человека. Сойоты налима не едят и приписывают ему человеческое происхождение[314]. Человеческое происхождение налима разделяют и буряты.

Гадание по костям налима также чуждо якутам-скотоводам.

Игры у северных якутов мало отличаются от общеякутских: ыстанга, кылыы, куобахтыы, мас тардысыы, харах симсии и т. д. До недавнего времени у них практиковалось состязание в стрельбе из луков — «дал ытысаа». У южных якутов о таких состязаниях рассказывается только в пре­ниях.

Круговые танцы оленных якутов носят типично тунгусский характер, что особенно обнаруживается в их плясовых возгласах. Так якуты Жиганского улуса выкрикивали: сэрийэ, һ уурай, һ аандыр; долгане — сэрийэ, сарыйа, һ ачуо, һ эчуо; анабарские якуты — һ иэйра, һ эйро...

На одежде мы не будем долго останавливаться, ибо для читателей нашего исторического анализа она менее всего показательна. На севере у всех народов, не исключая пришлых якутов и русских, как будто господствует одинаковый покрой зимней одежды. Однако, у местных якутов вне всякого сомнения, господствуют тунгусские формы и названия. Старин­ные женские наряды не сохранились, а привозные — рабо­ты якутских кустарей. На север обычно попадали старинные, вышедшие из моды, наряды якуток.

Необходимо отметить, что якуты, живущие в районе Ана­бара и Хатанги, а также и долгане-мужчины ещё на памяти стариков носили косы и серьги.

В свадебных обрядах и обычаях северных якутов, по­-видимому, повторяются общеякутские типы и порядки, но есть и некоторые отступления. При сговоре невесты её родителям полагается преподносить особый подарок ценной пушниной, т. н., «тумустаах» — шкурку песца, лисы или волка. Жених и его отец при сговоре присутствовать не могут, переговоры ведет особый сват. Если родители невесты согласны выдать дочь, они принимают от свата подарок. По обычаю, сват обязан сделать пред родителями невесты земные поклоны. Как обручение, так и самая свадьба устраиваются при новолунии. Некоторые говорят, что зять до уплаты установленного калыма, не может входить в дом тестя.

Позже при входе он также делает перед тестем и тещей троекратные земные поклоны и целует у них руки.

В этом отношении к северным якутам довольно близки карагасы. Якутовед В. Н. Васильев, посетивший карагас, пишет: «Сватовство напоминает долгано-якутское, встреченное мною в низовьях р. Хатанги на севере Туруханского края. Обыкновенно карагас, решив женить сына, посылает с каким-нибудь другим лицом к отцу намеченной невесты в подарок платок... Прием подарка должен означать, что отец девушки не прочь породниться с данным лицом»[315].

О поклонах зятя тестю пишет проф. Каганов: «Зять, приехавши, прежде всего наливает вина в чайную чашу и подает его своему тестю; подавая, зять становится на колени и, сложа руки топором (ладони к ладони), кланяется»[316].

Обычай преподносить пушнину при сговоре невесты констатирован нами и у тунгусов кондагирского рода в верховьях Ниж. Тунгуски.

Плата за невесту (сулуу), разные подарки (бэлэх), до­ставка провизии (курум), состав приданого и проч., мало раз­нятся от собственно якутских обычаев, за исключением, конечно, того, что у северян фигурирует оленный скот. Число оленей, входящих в состав калыма и в приданое, по правилу, должно быть нечетным (кэлтэгэй).

Большое своеобразие и отклонения от общеякутских обы­чаев замечается в положении невестки. Так, например, повсюду у северных якутов молодая замужняя женщина не имеет права входа в жилище всех старших родственников мужа без предварительной жертвы их домашнему очагу. Она должна заколоть оленя и из его крови налить на очаг того родственника, в дом которого она желает получить вход. До этого жертвоприношения в случае надобности иметь какое-либо общение с теми родственниками, она должна ле­жать снаружи дома и разговаривать через порог. (Рассуждая логически, обязанность невестки приносить жертву очагу прежде всего должна выполняться в отношении родителей своего мужа. К сожалению, этот вопрос в моих материалах случайно остался неосвещенным).

Затем молодая женщина до истечения трех лет со дня переезда к мужу не имеет права ездить к своим родителям. Обычай жертвоприношения крови невесткой домашнему очагу не наблюдается у тунгусских племен по Ниж. Тунгуске, нет его и у илимпейских. У якутов-скотоводов мы находим очень слабый след жертвоприношения невестой огню по прибытии в дом мужа. Она при входе в юрту бросает в огонь лучину и кусочек жиру. В алгысах (молитвы-благопожелания) всегда говорится, что молодая приезжает в дом мужа «аал уоту отто» — разжечь священный огонь. В момент входа невесты в некоторых местах импровизируется разжи­гание огня высеканием кремня. Запрет молодой женщине не совершать поездки к своим родителям до истечения 3-х лет, весьма возможно, имел место и у древних якутов. Сговорный подарок («сынгаах хонгнорор кэсии») тоже суще­ствовал, но не обязательно пушниной. «О трижды девять поклонах» в якутской свадьбе сообщает А. Кулаковский, но только в отношении невестки к свекру[317].

У северных якутов более строго соблюдаются и разные запреты для невестки в отношении старших родственников мужа, т. н., киниитти: не показывать им непокрытые волосы, голые ноги, не проходить между ними и очагом, не произно­сить их имена и проч. Аналогичные запреты существуют у них и во взаимоотношениях зятя и тещи. Последняя не должна показывать зятю свои непокрытые волосы. Зять не должен садиться на нару тещи, пить из её чашки, не может выйти на двор, когда там находится теща. И здесь мы видим доказательство глубокой давности отрыва северных якутов от южных. У последних сохранилась только поговорка, из кото­рой видно, что древние якутские зятья, как огня, боялись встречи со своей тещей и, если одолевала сильная жажда, то они предпочитали под прикрытием годовалого теленка темной масти сходить на четвереньках на водопой, чем войти в дом, где сидела теща.

Архаическое мировоззрение оленных якутов лучше всего характеризуется их взглядами на женщину, как на нечистое существо, из чего вытекает целый ряд житейских правил, оберегов от женщины. Традиционный северный якут не позволит себе одеть какую-либо часть женской одежды. Помимо невозможности в женской одежде идти на промысел, они этот оберег обычно объясняют тем, что у мужчины будут болеть кости. Даже больше того, женщина не имеет права вешать свою одежду поверх одежды мужчины, чтобы не осквернить её. Если случится это несчастье, то потерпевший мужчина не может идти на промысел, не совершив особый обряд очищения оскверненной одежды огнем и дымом можжевельника или богородской травы. Обряд носит название — «алаастыр». На горящие угли кладут кусочки упомянутых растений и встряхивают над дымом очищаемую одежду, произнося —«алаас, алаас». Из тех же воззрений вытекает необходимость очищения всякой одежды, сшитой женщиной для носки. Не дай боже, женщине перешагнуть через орудия промысла — сети, ружья, луки, копья и пальмы, орудия становятся уже негодными к употреблению. Опять нужно очищать их священным огнем. Потому же самому, порядочный мужчина-промышленник при спанье должен ложиться у стены, чтобы его жена легла спереди. В противном случае женщине пришлось бы перешагивать через мужа. Если женщина ложится сзади мужа, то она должна подниматься, обойдя его мимо ног.

Запрещают женщине подниматься на юрту, чтобы не осквернить всех её обитателей, очутившихся под её ногами. Одна якутка Жиганского улуса по этому поводу выразилась: «Даже в случае пожара нельзя женщине лезть на юрту».

Все эти обереги от женщины в особенности должны соблюдать мужчины, занимающиеся промыслом. Рыбы, звери и птицы обладают как бы чутким барометром и не идут на снаряд того промышленника, который осквернился от женщины. Поэтому рыбаки и охотники пред уходом на промысел, по правилам, должны произвести обряд очищения себя. Над дымом вереска или богородской травы они окуривают ноги, произнося «алаас, алаас, тюр, тюр».

При беременности женщины обереги усиливаются. Беременная не может проходить мимо настороженной ловушки на зверя. Когда случаются роды, то мужчинам из того дома вовсе запрещается ходить на промысел. По истечении родов они должны дождаться новолуния и произвести над собой обряд очищения. В Жиганском улусе мне рассказывали про один интересный казус. Некий старик, по имени Тынгкыыча, принес жалобу улусной власти на своего соседа, который, выйдя из дома, где была роженица, прошел мимо его песцовых пастей.

Подобные воззрения на женщин, по-видимому, совершен но чужды тунгусским племенам, живущим вне якутского влияния. На Ниж. Тунгуске мне рассказывали про удалых тунгусок, которые наравне с мужчинами ходили на беличий промысел и добывали не меньше их.

Среди якутов-скотоводов в районах с развитым промыслом, охотой и рыболовством, спорадически можно наблюдать обряды очищения огнем орудий промысла, отчасти и обереги при беременности женщины и родах. Некоторые из описанных оберегов от женщины более устойчивее сохранились в Удюгейском и Мастахском улусах Вилюйского округа. В преданиях южных якутов тоже сохранились следы аналогичныx воззрений на женщину. Например, о ботурусском герое Агайы сообщается:

«Одна из жен, лежа с ним вместе, как-то обняла его ногой. Он очень обиделся поступком жены и прогнал её от себя, т. к. она не должна была нечистой ногой осквернять мужа. Другую жену он прогнал только за то, что она свою обувь положила на его обувь, усматривая в этом тоже осквернение и неуважение к себе»[318].

О нем же рассказывается, что он однажды, убегая от своих врагов, не захотел проходить под постелью, вывешанной для проветривания, и перескочил через неё, «будучи брезгливым человеком». Очевидно, если не все якуты-скотоводы, то какая-то часть их когда-то разделяла воззрения северных якутов на женщину. В былинах богатыри до окончания своих военных подвигов воздерживаются от общения со своими нареченными женами, чтобы не утратить свою силу. Северные якуты при родах женщины вешают в юрте на три дня шкуру зайца или пучок белого конского волоса и называют их Айыысыт’ом. Этот обычай сохранился в тех же Удюгейском и Мастахском улусах Вилюйского округа, констатирован мною в некоторых наслегах Намского улуса и в Верхоянском улусе. У тунгусов Илимпейской тундры тоже имеет место ассоциация богини родов со шкурой зайца и в некоторых местах, например, на Чиринде тоже вешают ее при родах.

Между прочим, весьма любопытна почти повсеместно наблюдаемая привычка оленных якутов называть людей по именам их старших детей — отец и мать такого-то. Это, видно, один из видов табу на произношение имени отца или матери семейства. Обыкновение называть отца семейства по имени старшего сына установлено мною и у кондагирских тунгусов в верховьях Ниж. Тунгуски.

Чтобы закончить наш краткий обзор культурных особен­ностей и отличий северных якутов, остается нам упомянуть ещё об их своеобразном обряде укладывания ребенка в зыб­ку. При укладывании новорожденного в зыбку зовут ребенка-подростка, дают ему в руки нож или шило и просят положить этот предмет в зыбку. Ребенок должен положить нож три раза и каждый раз взрослый вопрошает его, так ли нужно класть младенца. После третьего раза укладывают новорожденного в его зыбку. В виде талисмана к колыбели ребенка привязывают деревянную модель ножа к мальчику и ножницы к девочке. Этот обряд, весьма возможно, соблю­давшийся в старину и у южных якутов, интересен потому, что близкий к нему обычай до недавнего времени суще­ствовал у бурят (северо-байкальских). Бурятская семья име­ла особый заветный нож «мадага», почитаемый в качестве покровителя малых детей. Этот мадага привязывали к колы­бели, чтобы он отгонял от ребенка злых духов. Обряд укла­дывания в зыбку — «юлгээдэ урулха» состоял в том, что бабка, держа новорожденного и мадага, спрашивала у него: «Кого положить в зыбку, младенца или кость быка?». Ре­бенок должен был дать ответ: «Клади младенца». Тогда бабка укладывает младенца[319].

Обряд очищения разных предметов, употребляемых при религиозных церемониях, над дымом можжевельника явля­ется у бурят одним из самых основных требований их шаманского ритуала. Очищаются огнем и буряты-охотники, перед выходом на промысел. Так П. П. Баторов пишет, что буряты-охотники, идущие в тайгу на промысел соболей и белок, должны перед выходом из юрты обкурить себя зажженной арцой (можжев.), окуривают также и винтовку. Кроме того, они кладут винтовку на плечо к заду и стре­ляют, не оборачиваясь назад. Это очищает их от всех нечистот-скверн, ибо таковые остаются позади и не последуют в тайгу за охотником[320]. Г. Н. Потанин сообщает, что и «урянхайцы на охоте устраивают сан, т. е. курение можжевельником на особом треножнике, называемом ургён»[321].

Воззрение о нечистоте женщины более отчетливее чем у якутов прослеживается у бурят. Например, у северобайкаль­ских бурят при совершении общественных молений замуж­ние женщины не могут присутствовать[322].

Общественные мольбища минусинских татар и урянхайцев почти в точности воспроизводят тип бурятских молений и в них «присутствуют одни мужчины, даже животные женского пола не могут быть на священной горе»[323].

Для уяснения культурно-этнических связей северных якутов в далеком прошлом более важно то, что их воззре­ния на нечистоту женщины и даже самый обряд очищения огнем почти полностью констатируется у сойот-урянхайцев. По этому поводу у Яковлева мы находим следующие строки:

«Женщина или вернее нижняя часть её считается не чис­той, оскверняющей все внизу стоящее. Если женщина пере­шагнула через посуду, последняя подлежит очищению над огнем. Благодаря тому же, женщина не имеет права влезать на крышу, где она была бы как бы над головой других людей, не имеет права рыбачить и работать по прорытию арыков (оросительных канав), так как она оскверняет во­ду». (Там же 94 стр.).

Итак, в обычаях и нравах оленных якутов мы конста­тируем целый ряд особенностей, выделяющих их в особую группу от якутов-скотоводов. Одна часть их культурного своеобразия, несомненно, обязана своим происхождением очень давним тунгусским примесям, а другая часть вероятнее всего унаследована от ранних стадий культурно-хозяйствен­ного развития якутского племени. При этом мы должны под­черкнуть общность целого ряда культурных признаков олен­ных якутов, тунгусов Илимпейской тундры, кондагирского рода в верховьях Нижней Тунгуски, карагасов и сойот- урянхайцев, отчасти и северобайкальских бурят. Вместе с тем намечается проживание основного ядра северных якутов в районе Предбайкалья и позднейшее передвижение их на север.

Мы не останавливались здесь на вопросе о культурных связях и взаимоотношениях северных якутов с палеоазиатами, хотя и имели бы право на это при рассмотрении некоторых фактических моментов. Например, жертва крови домашнего оленя невесткой очагу у северных якутов имеет некоторую аналогию со свадебными обрядами у чукчей, у которых мазание кровью оленя имеет символическое значение — установления незримых связей человека с родом, мужа с женой и проч[324]. И у северных якутов интересующий нас обычай, по-видимому, можно рассматривать как реликт древнего свадебного обряда. Называние отца и мать семейства по имени их старшего ребенка констатировано у юкагиров. Отделение роженицы от прочих членов семьи в особое жилье для родов (у северных якутов называется «джуккаа-хаан») давно установлено и у финно-угров на севере. Но вряд ли имеется основание все эти особенности в нравах и обычаях наших северных якутов увязывать непосредственно с палеоазиатскими влияниями. Мы предпочли бы говорить не о палеоазиатской основе этих широко распространенных по всей Сибири культурных черт и обычаев, а об особой стадии культурно-хозяйственного развития значительной части аборигенных народов Сибири в целом, которую было бы правильнее характеризовать как палеосибирскую, а не палеоазиатскую, ибо действительные границы обнаружения этих признаков и реликтовых явлений в культуре выходят далеко за пределы непосредственного соседского влияния современных палеоазиатов.