Русское завоевание и экономика якутского севера

Раньше мы убедились, что русские казаки в эпоху завое­вания края ошибочно относили к тунгусам оленеводов Жиганского улуса, который позже разделился на два — Жиганский и Усть-Янский. Эта ошибка, по-видимому, вскоре же была выправлена, ибо по ясачным книгам воеводы Барнешлева в Жиганском зимовье значатся 332 ясачных плательщика «якутов и тунгусов»[271].

В Жиганском улусе, в составе которого числилась, не­сомненно, большая часть плательщиков прежнего Жиганско­го зимовья, до последних дней самодержавия во всех офици­альных документах различались якуты и тунгусы, а именно, восемь якутских наслегов — четыре Хатыгинских, два Батулинских, один Туматский и один Кангаласский от двух тун­гусских наслегов или родов — эжанского и кюпского. Это племенное различие тем более знаменательно, что ни по образу жизни, ни по языку и по местам расселения названные якутские и тунгусские роды не отличаются друг от друга. Эту этническую номенклатуру царского периода мы не имеем основания признать ни чьей-либо выдумкой и ни канцеляр­ской ошибкой: именно так разграничивает себя само местное население Жиганского улуса. Эжанцы и кюпцы называют себя тунгусами, а остальные роды якутами. С другой сторо ны, само название первых вполне согласуется с существованием эжанского и кюпского родов среди тунгусов Алдана и Маи, от которых они когда-то должны были оторваться. Никто и не сможет доказать нам, что 332 ясачных души воеводы Барнешлева были исключительно тунгусами и что восемь якутских наслегов Жиганского улуса появились в период порусской истории.

Что якуты Жиганского улуса в первые же годы появления русских занимали ту же территорию, где мы застаем их теперь, довольно убедительно свидетельствует донесение или послужной список сотника Петра Бекетова об объясачении в низовьях Лены долганов и жиганов и постройке на их земли Жиганского зимовья, а также и чертеж «Всех сибирских градов и земель» Ремезова, относящийся к 1698 г., в котором «жиганы» показаны почти у самого устья Лены намного ни­же г. Жиганска. Характерно и то, что самому большому ост­рову дельты Лены в старинных картах дается наименование «Тумацкий»[272]. Это название, несомненно, происходит от име­ни якутского наслега «Тумат», который и теперь занимает часть островов у дельты Лены. Географическое название «Тумат» прежде чем попасть на карту должно было очень долго существовать в быту, по всей вероятности, с первых же лет русского завоевания или даже задолго раньше. Рус­ские промышленники обосновались у устья Лены и Оленека тоже очень рано, по-видимому, в начальные же годы объясачения края. Между прочим, рядом с островом Тумацким у дельты Лены находим «Остров Крестьянский» и «Крестьянскую протоку»[273]. Если бы на Тумацком острове искони веков не обитали якуты Туматского наслега, то этот остров должен был бы получить какое-либо русское название. Эти факты свидетельствуют о том, что расселение якутских родов и на­слегов в низовьях Лены с начала порусской истории почти не потерпело изменений.

Якуты Жиганского улуса, или «жиганы» сотника Бекето­ва, в момент своего объясачения коней и коров, конечно, не имели, как не знают их и теперь. Они были и остались исключительно оленеводами, охотниками и рыболовами. Вооб ще по берегам Лены ниже устья Вилюя не существует хозяев с якутским скотом.

От устья реки Омолоя до низовьев Индигирки в побереж­ной полосе Полярного моря мы находим теперь целый якут­ский улус, Усть-Янский. Экономический быт этого улуса тот же самый, что и в Жиганском, т. е. оленеводство, охота и рыболовство. Если и констатируются кое-какие различия, то они количественные, а не качественные. Среди устьянцев был более развит песцовый промысел, который в свою оче­редь вызвал езду на собаках. Но, как увидим дальше, эти раз­личия в экономике устьянцев не являются исконными и вы­званы новыми факторами порусской истории. Если судить по названиям наслегов, то Усть-Янский улус надо признать отделившимся от Жиганского сравнительно позже. И в том и в другом улусе имеются по два одноименных наслега — Туматский и Батулинский. По всем признакам своего матери­ального и духовного быта, о чем у нас речь ещё впереди, устьянцы точно также являются неотъемлемой частью яку­тов Жиганского улуса. В составе Усть-Янского улуса имеется лишь один маленький наслег — Куринский, образовавшийся из позже переселившихся якутов Верхоянского улуса, что устанавливается наличием в составе последнего соименного Куринского же наслега. Следовательно, это будет небольшая примесь из числа якутов-скотоводов.

Якуты Усть-Янского улуса во времена воеводы Барнешлева должны были платить ясак в Жиганское зимовье совмест­но с прочими «жиганами», ибо тогда по Устьянскому зи­мовью значились лишь 64 ясачных душ одних «юкагирей»[274]. Но по ясачным окладам 1736 г. в Устьянском зимовье зна­чатся уже 116 душ — «якутов, ламутов и юкагирей»[275]. Эти документированные данные, на первый взгляд, свидетельст­вуют как будто о том, что якуты в пределах быв. Усть-Ян­ского улуса появились лишь за время русского владычества в промежуток времени от 1676 г. до 1736 г. Но этот вывод будет скороспелым, ибо официальная приписка бродячих оленеводов к тому или другому зимовью ещё не указывает ни границ и ни пределов их кочевий. Например, якуты-оленеводы, зимующие около озера Есей, платили ясак и подати искони в Туруханске, а между тем каждое лето появлялись у устья р. Оленека, т. е. в пределах быв. Верхоянского округа. Часть тех же якутов летом бродила по Таймырскому по­луострову.

Якуты и тунгусы-оленеводы тундру используют лишь как район для летнего кочевания и охоты на диких оленей, а время зимних морозов уходят со своими стадами далеко вглубь лесов. Судя по орбитам кочевок упомянутых выше есейских якутов, оленеводы расстояниями вообще не стесня­ются. Они оседло живут только в период наиболее жестоких зимних месяцев, а остальные восемь месяцев все время пе­рекочевывают с места на место. Вот почему территория, экс­плуатируемая бродячими охотниками-оленеводами, может быть необычайно обширной.

Но со времени установления русского владычества в быту якутов-оленеводов совершилась целая экономическая резо­люция, которая привязала подавляющее большинство их к берегам Ледовитого океана в течение круглого года, ввиду чего они утратили свое прежнее единство и территориально обособились друг от друга, превратившись в постоянных оби­тателей отдельных участков тундры. Ключ для понимания этого явления заключается в одном слове «песец».

Дело в том, что оленеводы севера Якутской республики до прихода русских не могли заниматься песцовым промыс­лом в тех размерах, в каких он существует у них, вероятно, за два последних столетия. Как всем известно, песец водится по берегам Ледовитого океана. Промышляют его особыми самоловами или пастями, настораживаемыми на тундре по преимуществу близ берегов океана. Каждый промышленник имеет по сотне и более ловушек, которые объезжаются и высматриваются в зимнее время по нескольку раз. Поэтому охотники за песцовыми шкурками должны зимовать у края полярного леса или даже на берегу океана, чтобы своевре­менно вынимать дорогую добычу. Следовательно, со времени развития песцового промысла полярный оленевод поневоле превращается в постоянного обитателя того или иного участ­ка тундры, где он расставил свои ловушки. Если же снять со счета интерес песцового промысла, то оленевод будет связан с тундрой лишь привычками и потребностями своих оленных стад, которые в период лета спасаются от комаров и мошек лесного района в тундре. Подчиняясь инстинктам своих домашних животных, оленевод получает, с другой стороны, возможность увеличить продукцию своего охотничьего про мысла, ибо с ранней весны до осени побережье океана кишмя кишит стадами диких оленей, ленных, иначе говоря, ожи­ревших гусей и уток. До наступления морозов улетают гуси и утки в теплые края, дикие олени тоже спешат укрыться в район тихих лесов, тогда и оленеводу на тундре делать не­чего. Поэтому он также заблаговременно, как и перелетные птицы, спешит покинуть негостеприимные в зимнее время бе­рега Ледовитого океана до будущей весны. Кроме того, по­лярный оленевод должен был на зиму покидать тундру, что­бы поддерживать постоянную хозяйственную связь с осед­лыми скотоводами и обменять часть своей продукции на не­обходимые для него предметы хозяйственного обихода и на­ряды более совершенной выделки. Он, несомненно, нуждался в обновлении своего промыслового инвентаря и снаряжения. Свои бродячие кузнецы могли справляться лишь с починками железных предметов первой необходимости, плавить руду они, конечно, были не в состоянии. Вот почему полярные оленеводы должны были зимовать в районах, близких к мес­там обитания оседлых скотоводов. Время от времени наибо­лее обеспеченные и богатые из них, вероятно, перекочевыва­ли в определенные ярмарочные пункты для встречи со свои­ми постоянными дружками[276]. В эпоху же якутской самостоя­тельности мы не вправе исключить и отношения администра­тивного подчинения, выражающиеся в формах приношения регулярных подарков власть имущим, может быть, и получе­ния уполномочий на властвование в пределах того или дру­гого рода, ибо трудно предположить, что якуты-оленеводы жили политически самостоятельно, не признавая централь­ных якутских властей. Если последние и не организовывали военные походы в места обитания оленеводов для их фор­мального покорения, то обычные проявления внутренних рас­при и соперничества отдельных родоначальников в связи с необходимостью установления гражданского общежития и мира, несомненно, вовлекали их в сферу влияния централь­ных якутских феодалов. А отсюда один шаг до взаимоотно­шений данничества и подданства, складывающихся как по­рядок общепринятого обыкновения. Роды, отступающие от этого пути, лишаясь необходимого для них товарообмена (особенно в целях получения предметов вооружения), должны были бы хиреть, слабеть и уступать лучшие районы охоты и промысла своим соперникам, получающим поддержку от оседлых соседей. Высшая хозяйственная техника и культура сами по себе являются организующей силой хотя и при посредстве натурального товарообмена.

Урочище Жиганск, где казаки сотника Бекетова застали часть якутов Жиганского улуса и долган, вероятно, и были местом зимовки нескольких родов оленеводов, совершавших в летнее время турне по берегам Ледовитого океана на запад и восток от устья Лены. Об ярмарочных стоянках оленеводов бассейна р. Оленека по берегам Вилюя, на которые натыкались мангазейские отряды в первые же годы их походов вниз по этой реке, мы говорили ещё в VI-ой гл. первой части наших очерков.

Русское завоевание, помимо насаждения песцового промысла в хозяйственную жизнь полярных оленеводов, внесло ещё одну новинку, которая оказалась для них чреватой очень важными последствиями. Это развитой аппарат торгового обмена с использованием водного сообщения по Лене и по берегам Ледовитого океана. Иными словами, не сами полярные оленеводы в поисках нужных им товаров должны были приближаться к оседлым пунктам, а, наоборот, сами торговые посредники оседлого мира стали ездить к ним, стараясь по возможности удовлетворять их потребности в привозных товарах. В связи с этим, полярные оленеводы уже не имели нужды прикочевывать на свои прежние зимние стоянки. При новых условиях существования орбита их кочеваний сокра­щалась от берега моря до края ближайшей тайги, и вместе с тем они получили возможность полнее эксплуатировать естественные богатства притундровой полосы.

Мы не говорим уже об общих последствиях, затрагиваю­щих всех аборигенов Сибири, в том числе и якутов, внедрения в хозяйственную жизнь системы развитого денежного обращения. Деньги, само собой разумеется, повсюду очень сильно интенсифицировали товарный обмен, породили новые потребности и более повышенные вкусы и житейские при­вычки. Если прежде натуральный товарообмен проходил обычно через родоначальников, распыляясь дальше тонкими струйками по индивидуальным хозяйствам, то теперь, благодаря частному торговому аппарату, туземная жизнь обросла новой и весьма сложной сетью производственно- обществственных отношений. С другой стороны, и прежние внутренние взаимоотношения единичных хозяев со своими родовыми властями в высшей степени усложнялись благодаря установ­лению принципиально новых, прежде совсем неизвестных, непосредственных обязанностей их по отношению к госу­дарственной власти. Мы имеем в виду, конечно, пушной ясак, позже денежные подати и разного рода натуральные повинности, из которых особенно сильно затрагивала тузем­ную жизнь и экономику подводная повинность. Так, напри­мер, все оленеводы якутского севера в определенную пору зимнего сезона обязаны были выстраиваться со своими коче­выми станами в одну непрерывную линию вдоль трактовых государственных дорог для обязательной перевозки служи­лых людей, курьеров и даже частных купцов. Эти «россий­ские» государственные порядки и денежный торговый обмен значительно раньше, сильнее, глубже и радикальнее воздей­ствовали на экономическую, общественную и духовную жизнь северных якутов с их примитивным хозяйством, со­циальной организацией и мировоззрением, чем на соответ­ственные сферы южных якутов-скотоводов с их более устой­чивым оседлым хозяйством и с своеобразной культурой, вы­несенной из центрально-азиатских степей.

Итак, хозяйственная жизнь оленеводов якутского Севера в дорусскую эпоху протекала на принципиально иной пло­скости, чем позже со времени подчинения их неумолимым законам всероссийского, а потом даже и всемирного пушного рынка. Общероссийская торгово-административная конъ­юнктура заставила их поделить между собой прибыльные берега Ледовитого океана. Теперь для нас, конечно, понятен факт появления постоянного якутского населения в пределах быв. Усть-Янского улуса, как и в других участках тундры. Но отсюда ещё отнюдь не вытекает, что те же якуты олене­воды не эксплуатировали тундру между Яной и Индигиркой в дорусское время, как район своих летних кочевок и охоты на дикого оленя.

Мы имеем исторический документ, на который исследо­ватели не обращают должного внимания. Это расспросные речи енисейского служилого человека Пронки Лазарева, од­ного из участников похода Елеськи Юрьева-Бузы по берегу Ледовитого океана в 1635—36 гг. В актах расспросные речи Этого Пронки почему-то фигурируют два раза: в одном слу­чае его имя приводится полностью «Пронка Лазарев Козлов», а в другом он назван сокращенно «Пронка Лазарев»[277]. Он рассказывает о походе Бузы на Оленек и на Яну. Нас интере­сует обьясачение Бузой обитателей р. Яны. Если пользовать­ся первым показанием Пронки Лазарева (Козлова), то полу­чается следующая картина:

«С усть Лены по правую сторону ходу парусного пятеро суток до усть Янги реки, по Янге реке вверх до якутов три недели; а взяли государева ясаку на 146 год два сорока 27 соболей, 4 шубы собольи, лисица чернобурая, восемь ли­сиц сивочеревых, одиннадцать лисиц красных; и на Янге ре­ке делали мы четыре коча, и поплыли мы вниз по Янге реке стороннюю рекою до моря две недели, а на море поймали юкагирского князца Билгия и взято государева ясаку шуба соболья, 15 пластин собольих...».

И. И. Майнов в своей статье «Население Якутии» для установления пределов распространения якутов в эпоху на­шествия русских пользуется только этим показанием Пронки Лазарева[278]. Учитывая «трехнедельное» плавание вверх по Яне Елеськи Юрьева с Пронкой, Майнов не отличает объясаченных им якутов от якутов Верхоянского улуса, проживавших в областях средней и верхней Яны, открытых ещё по суше со стороны Якутского округа Постником Ивановым. Но однако, если мы ознакомимся со вторым показанием того же Пронки Лазарева, то надо придти к выводу, что Елеська Юрьев совсем не доходил до мест обитания скотоводов Верхоянского улуса. Вот его второе показание:

«Ходил он с Елеською Бузою по морю, для проведывания Ламы реки... и на устье де Яньги реки у якутов взяли де они твоего государева ясаку, на прошлой на 146 год 2 сорока 27 соболей, 4 шубы собольи, лисицу чернобурую, восемь ли­сиц сивочеревых, 11 лисиц красных, и с Яньги де реки, госу­дарь, шли они морем две недели и поймали де они на море юкагирского князца Бильгея и взяли де с него ясаку шубу соболью, а в ней 15 пластин...».

Ясно, конечно, что оба показания принадлежат одному и тому же свидетелю и трактуют об одном и том же событии. Второе показание разъясняет первое, которое при записи, по-видимому, искажено дьяком. Ошибка в следующем: Буза с устья Лены, конечно, не мог бы добраться в «пятеро суток» до устья Янги реки. Пятеро суток на парусах он мог бы идти лишь по правой Быковской протоке Лены до моря, а дальше по морю до устья Янги три недели. Значит, объясаченные якуты были застигнуты у устья Яны. Правильность такого толкования первого показания Лазарева подтверждают и подчеркнутые нами слова «и поплыли мы вниз по Янге реке сторонною рекою до моря две недели». Если Буза вверх по самой Яне поднимался три недели, то, само собой разумеет­ся, ни по какой «сторонной» реке он не мог бы сплыть обрат­но до моря. В данном случае, очевидно, речь идет о правой протоке дельты самой Яны. Сопоставляя два показания Пронки Лазарева, мы приходим к выводу, что Буза застал якутов и делал новые кочи приблизительно в районе совре­менного села Казачьего, откуда расходятся протоки дельты Яны.

На этом примере мы убеждаемся, что и писаными доку­ментами нужно пользоваться с большой осторожностью, ибо канцелярское средостение между живыми деятелями той эпохи и современной наукой не всегда оказывается безуп­речным. На второе показание Пронки Лазарева из историков якутов, насколько мне известно, обратил внимание лишь Гр. Анд. Попов и допускает обитание якутов в понизовьях Яны в момент русского завоевания[279].

Эти якуты, обнаруженные Бузой у устья Яны, могли быть только оленеводами, которые в летнее время совершали свое обычное кочевание по тундре. Они, вероятно, заходили и дальше на восток до границ современного обитания олене­водов Усть-Янского улуса, кочуя вперемежку с юкагирами и ламутами[280]. Развитая железная культура южных якутов не могла не давать им огромного преимущества пред аборигенами этого края. В преданиях полярных якутов мы не на­ходим следов сильного сопротивления, оказанного юкагирами. Процесс объякучения последних, а также и верхоянских ламутов, нужно думать, намного старше эпохи нашествия русских. Со времени развития песцового промысла, когда якуты-оленеводы сделались постоянными обитателями участка тундры между Яной и Индигиркой, растворение юкагиров и ламутов в якутской среде должно было продвинуться впе­ред ещё успешнее.

Об изменении хозяйственных обыкновений жиганских оленеводов со времени развития песцового промысла свиде­тельствует упразднение г. Жиганска, как административного центра, и перенесение их управления дальше на север, на Булун. Когда это случилось, мы не имеем точных данных, но во второй половине XVIII столетия, по данным булунского архива, Булун уже существовал.

В начальный период завоевания Ленского края москов­ское правительство взимало ясак почти исключительно собо­лями и лисицами, при ясачных платежах песец совсем и не упоминается. Так как эти звери водятся в тайге, то и обло­женные ясаком северные оленеводы не могли оставлять свои древние обыкновения прикочевывать вглубь тайги. Поиски соболя и лисицы даже вынуждали бы их подольше пребывать в лесу, чем на тундре. В этот период развития ясачного во­проса Жиганское зимовье вполне отвечало своему назначе­нию, ибо оно стоит в зоне сплошной тайги. Но дальше со­боль постепенно исчезает и происходит замена его другими мехами, смотря по местным условиям. Со времени Петра I развивается казенная меховая торговля с заграницей. Наряду с казной на песца предъявляет спрос и частный рынок. В дальнейшем пушной ясак заменяется денежными податя­ми. В связи с этим полярные оленеводы свои хозяйственные обыкновения должны были приспособлять к потребностям частного торгового рынка, чтобы умножить свои денежные доходы. Иными словами, погоня за песцом становится основ­ной задачей их хозяйственной деятельности, сокращается орбита их кочеваний и они превращаются в постоянных оби­тателей прилежащей к берегам Ледовитого океана тундры.

На этих вопросах мы останавливаемся, чтобы учесть наи­более важные перемены в их хозяйственной жизни в период порусской истории и восстановить картину их древнего быта. Мы думаем, что русское влияние далеко не ограничилось привитием одного песцового промысла. Якуты-оленеводы дорусского периода не могли заниматься рыболовством по бе­регам Ледовитого океана, а также вряд ли держали и ездо­вых собак, что также связано с нуждами того же песцового промысла. И то, и другое, по всей вероятности, явилось в ре­зультате оседания в полосе тундры и усвоения хозяйственной практики русских промышленных людей.

Приглядываясь к обычаям и нравам полярных якутов, а в особенности разбираясь в их промысловой терминологии, не трудно установить очень сильное русское влияние. Напри­мер, на всем протяжении северной тундры песцовые ловушки называются не иначе как «паас». Это, несомненно, русская «пасть». Действительно, старинное якутское «сохсо», падаю­щий самолов на лисиц и зайцев, в настороженном виде пред­ставляет из себя разинутую пасть, каковое наименование должны были дать ему первые русские промышленники. Якут в районе тайги настораживает точно такие же «сохсо» на лисиц и зайцев, но почему же для песцовых ловушек он перенял русское слово? Все отдельные части он продолжает называть по своему: томторук, элбэрээк, эгэсэ, туорай, баттык, сэрии и т. д.

Точно так же по всему побережью океана охота на лен­ных гусей сетями носит название «окуол». Это слово чуждо якутам и звучит совсем по-русски от «околица» или «кол».

Дальше в районе развития песцового промысла места временных стоянок охотников довольно часто носят назва­ние «ыстаан» или «симиэбийэ». Ясно, конечно, что это рус­ские «стан» и «зимовье». В пределах Усть-Янского улуса ухо человека, привыкшего к говору южных якутов, поражают слова «собуот», «мюёрдэ», «руука». Собуот — общее название рыболовческого и охот­ничьего снаряжения, т. е. русское «завод», мюёрдэ — морда и руука — рукавицы. Там же якуты усвоили русские назва­ния ветров «устуок» — восточный, «саапас» — западный, «сиибэр» — северный. Получило полное гражданство и cлово «лайда» — мелкое место на берегу океана, в русском проис­хождении которого трудно сомневаться[281].

Что касается простонародного календаря и определения времени по православным двунадесятым праздникам и дням святых, то эти обычаи полностью усвоены полярными якута­ми. Православные календарные даты известны и якутам юж­ных центров, но они нигде в такой степени не вошли в плоть и кровь якутов, как на дальнем севере. Слыша их разговор и наблюдая повседневные нравы, вы невольно поражаетесь картинами «древлего» русского благочестия. Икона самая не­обходимая принадлежность и украшение их убогого шатра. Иногда их бывает по две или по три. Возят их с величайшей предосторожностью, избегая соприкосновения их с нечисты­ми предметами. По утрам и по вечерам чинно и благоговейно совершают общую молитву. Все события и даты в их хозяй­ственной и обыденной жизни определяются днями право­славных праздников. Нигде в центрах Якутского края нельзя наблюдать популярность таких полупраздников, как дни свя­той Евдокии, царя Константина и Елены, не говоря о днях Михаила, Дмитрия, Прокопия, Егория, Николы, хорошо из­вестных и южным якутам. Миддендорф среди туруханских якутов отмечает даже почитание дней св. Аксинии, трех свя­тителей, св. Алексея, Марии Египетской и т. д.[282]. Но что ещё более подчеркивает и выделяет полярных якутов от их юж­ных собратьев по православной выучке, это усвоение ими русского церковного термина «басхаал» (пасхалии). Так они повсеместно называют деревянный или костяной календаре с рубчиками и условными обозначениями всех церковных праздников. Даже Э. К. Пекарский при всем пристрастии к регистрации русских слов в специфическом якутском про изношении в южных округах не смог обнаружить это слово.

По всему побережью океана полярные якуты, несомненно, раньше якутов-скотоводов усвоили тип русской избы-рубленки, к которому они переходят непосредственно от кониче­ского чума, минуя известный тип якутской стоячей юрты, при наличии сплавного леса. Наконец, среди якутов Жиган­ского улуса каждый этнограф рискует впасть в большое за­блуждение по поводу происхождения их изящных и легких лодочек, выдолбленных из толстого ствола наносного тополя. Местные якуты эти свои лодочки называют «тирэх тыы», тополевая ветка. Вначале мы сами были склонны не отделять эти лодочки от основных признаков древней рыболовческой культуры Севера, воспринятой якутами от какого-то туземно­го народа. Но, однако, русские крестьянские стружки, прохо­дящие красною нитью от Волги и Камы по всем рекам Юж­ной Сибири, разрушают эту скороспелую гипотезу местного происхождения тополевых лодочек полярных якутов. В райо­не Прибайкалья, может быть, и дальше в присаянских об­ластях, хотя и констатируются у туземцев типы долбленых лодочек, но они необычайно грубы по технике изготовления и ни в какой мере не могли бы выдержать сравнения с север­ными тополевыми стружками[283].

Все изложенные особенности в быте полярных якутов приводят нас к убеждению, что песцовый промысел по бере­гам Ледовитого океана впервые завели не якуты и не другие туземные народы, а русские промышленные люди 17 и 18 ве­ков. Этот русский «завод» (этот старорусский хозяйствен­ный термин и теперь бытует у русских старожилов Севера) унаследовали якуты-оленеводы и в связи с этим, из прежних таежных бродяг превратились в постоянных обитателей при­полярной тундры.

Исторические акты устанавливают очень раннее проник­новение на дальний север русских промышленных людей в сопровождении казачьих отрядов, объясачивавших дальние Окраины северо-восточной Сибири. Так, например, енисейского десятника Елеську Юрьева с отрядом из десяти казаков к устью р. Оленека и Яны в 1635 г. сопровождали «40 промыш­ленных людей»[284]. Затем из опубликованной «памяти казачьему Десятнику Василию Дуракову о сборе оброка с посадских и иных гулящих промышленных людей», проживавших в пре­делах Жиганского зимовья и на реке Оленеке, видит, что в 1676 г. русские промышленные люди уже осели в «Усть-Оленеке»[285].

Во время второй Камчатской экспедиции среди якутов Жиганского улуса и на Хатанге уже существовал песцовый промысел. Лейтенант Прончищев у устья Оленека застал целое поселение русских промышленников из 12 семей, а поблизости их находились кочевья якутов и тунгусов. Через два года преемник Прончищева по исследованию побережья океана, Харитон Лаптев, русских обывателей устья Оленека описывает так:

«В зимовьях живут русские промышленники издавна, се­мей около 10, которые через жен своих соединились многие с новокрещенными якутами и на их природу и обычаи схо­жи»[286].

Полное объякучение русских поселенцев само по себе говорит за значительную давность их проживания среди яку­тов. Очевидно, это те промышленники, которые забрались на Оленек в первые же годы завоевания края. По описанию Лаптева, якуты дельты Лены (теперь там мы находим 2-ой Хатыгинский и Туматский наслеги) вели тот же самый об­раз жизни, который можно констатировать и теперь:

«Кочуют в летних юртах якуты, которые довольствуются рыбами, оленями, гусями, лебедями и утками диким, кото­рых великое множество по озерам мелким. Они же якуты промышляют песцов белых и голубых, через всю зиму ездят на собаках».

В эпоху нашествия казаков эти якуты вряд ли ездили на собаках, ибо, как видно из наказной памяти первых ленских воевод служивым людям, отправленным на реку Оленек, «со­бачьей рекой» слыла какая-то другая река, впадающая в Ле­довитый океан к востоку от Лены. Пятидесятник Федька Чюрка, отправленный в 1640 г. на Оленек «самовольством по­шел он Федька на море к Собачьей реке», очевидно, в Инди­гирку, где жили в массе юкагиры, которые и по сие время столько же рыболовы, сколько и охотники[287].

Езду на собаках, как и рыбную ловлю по берегам океана в местах проживания якутов, должны были завести те же русские промышленные люди в интересах своего песцового промысла. Собаководство, конечно, палеоазиатского проис­хождения, но в данном случае русские люди, как более бывалые люди и не связанные с местной традицией, пересадили его в другую среду. Дело в том, что олени зимой не могут пастись на побережье океана из-за сильных ветров. Поэтому промышленники объезжают свои пасти на собаках. Среди якутов Жиганского улуса, пользующихся собачьей тягой, в возгласах управления собаками можно констатировать рус­ское слово «стой» в форме «тоой». Это приглашение к оста­новке. Слова же «направо», «налево» — «тах» и «тадах» ка­кого-то туземного происхождения.

Потомки «промышленных людей» Усть-Оленека до самых последних дней царизма жили своим особым обществом, хо­тя по типу, языку, нравам к обычаям они слились с местны­ми якутами до полной неузнаваемости. По-видимому, у них отсутствует и русское национальное самосознание. По 10-ой ревизии «в Усть-Оленском крестьянском об-ве» числилось 62 души об. п.[288]. По посемейному списку земского заседателя 2-го участка Верхоянского округа к 1916 г. их осталось лишь 28 душ. об. п.

В Усть-Янском улусе русских промышленных людей, при­вивших якутам песцовый промысел, собаководство и рыбную ловлю на морском побережье, оказывается значительно больше. Они делились на две группы — «устьянских крестьян» и «мещан», живущих оседло в районе устья Индигирки. Первых по 10-ой ревизия числилось 66 д. об. п., а вторых 398. Поэтому вполне понятно, что русское влияние в этом улусе сказалось гораздо сильнее.

В районе Хатанги наличие русских старожилов конста­тируется тоже довольно рано. Упомянутый выше Лаптев со­общает о Хатанге:

«По ней коренными зимовьями живут русские и новокрещенные якуты, начав с вершины от 12° ширины и по самое устье. Жители довольствуются не столько рыбою, но больше оленями, которых промышляют на плаву через реку осенью, когда идут олени с моря в лесные места, а весною також на плаву, идут от комаров из лесных мест к морю и озеру Таймурскому и в тундренные чистые места. По сей реке про­мышляют песцов белых и голубых, против других мест до­вольнее» [289].

По данным, полученным нами из Туруханского райиспол­кома весною 1925 г., в так называемом, затундренном кре­стьянском роде значилось 62 семьи с 345 душ об. п. Эти крестьяне живут на Хатанской тундре вперемежку и в бли­жайшем соседстве с оленными якутами и долганами. Миддендорф пишет о них: «На Хете я нашел, что первоначально русские поселенцы до такой степени преобразились в яку­тов, что якутский язык сделался их настоящим родным язы­ком, тем более, что поселенцы русского происхождения же­нятся на якутках»[290].

Надо заметить, что они в свою очередь так повлияли на антропологический тип якутов, что последние, по словам якутских купцов, выезжавших к ним из Булуна, выглядят больше русскими, чем якутами. Нам лично весною 1924 г. в Усть-Оленеке удалось видеть четырех якутов из Анабара. Все они имели ярко выраженный тип метисов с преобладанием русской крови. И язык их пестрит руссизмами: «саабыл та­ки» — забыл таки, «мин таки» — я таки, «айыы москуойчаан» — выражение похвальбы чего-либо (отличное — мос­ковское), «тавно» — давно и т. д.

Итак, наблюдая современную жизнь полярных якутов нужно учитывать коренную ломку их быта в результате порусских влияний и приспособления к потребностям обширного российского торгового рынка. Если раньше они сами в зимнюю пору прикочевывали поближе к культурным центрам оседлых якутов, то с приходом русских администраторы и купцы стали навещать их с открытием навигации по Лене и Енисею на лодках, а позже и по зимним путям.

В существующей литературе описанные нами явления совсем не учитываются. Одни авторы слишком переоценивают порусские влияния, полагая, что до русских якуты ещё не проникли к берегам Ледовитого океана[291]. Они склонны думать, что лишь со времени нашествия казаков началось рассеяние якутов и заселение ими побережья океана. А на деле оказывается, что русское нашествие отнюдь не расши рило территориального распространения якутов, а изменило лишь способ связи центра края со своими окраинами, дав обитателям последних возможность полнее эксплуатировать естественное богатство занятой ими территории. (Пушные ресурсы, морскую рыбу, мамонтовую кость и проч.).

Кочевание оленных якутов по полярной тундре прямо обуславливалось наличием домашних оленей и весьма разви­тым охотничьим промыслом на диких оленей. В настоящее время нетрудно убедиться, что охота на дикого оленя успеш­но протекает лишь весною и осенью в полосе тундры. Осо­бенно же продуктивна бывает охота на переправах диких оленей через Оленек и ленские протоки, где колют их на воде сотнями и тысячами. Этот промысел среди местного населе­ния известен под названием «тиикээн». По нашим расспросным данным, в низовьях одного Оленека осенью в четырех пунктах ежегодно добывали до 4000 диких оленей. По рас­сказам самих якутов, в низовьях Лены, Оленека и Омолоя один хороший охотник убивал до 100 шт. диких оленей в год, а 40—50 голов на охотника совершенно заурядное явле­ние. Те же жиганцы, которые рыбачат выше по Лене между Булуном и Жиганском, лишь в редкие годы могли упромыслить по 5—6 штук, а чаще бывает, что и совсем их не видят.

Стародавний экономический быт оленных якутов нашел свое яркое выражение в их героическом эпосе. Здесь они выступают по преимуществу, как охотники за дикими оленя­ми. Мясо дикого оленя в сушеном и вареном виде составляло главное питание народа. Однако, в составе северных якутов издавна существовала довольно значительная группа хозяев, не обеспеченных домашними оленями. Эта часть занималась рыболовством в таежных озерах и по берегам больших и малых рек. Эти рыболовы, конечно, не имели возможности совершать дальние кочевки по берегам океана. В составе быв. Жиганского улуса эти маломощные рыболовы и теперь жи­вут по берегам Лены, начиная от Жиганска до Булуна, ни­куда не отлучаясь от своих рыболовных угодий. Так как и оленеводческие части в зимнее время превращались в рыбо­ловов, то мы были бы вправе признать, что охота и рыболов­ство в одинаковой степени составляли основу благополучия северных якутов.

Другие авторы, наоборот, недооценивают значение такого важного фактора, как приобщение первобытного населения всего Ленского края к торгово-хозяйственному аппарату огромного Русского государства. Если подходить с этой точ­ки зрения, то экономический быт южных якутов сохранился гораздо более неприкосновенным, чем быт полярных, являю­щихся поставщиками импортного продукта, дорогой пушни­ны. Н. В. Воленс, автор статьи «Очерк хозяйственного строя Якутии», по этому вопросу придерживается диаметрально противоположных воззрений. Он полагает, «что изменения в хозяйстве населения Якутии касались почти исключительно южных якутов. Хозяйственный строй Севера был гораздо более устойчив и консервативен и сохранился в большей не­прикосновенности»[292]. В хозяйстве северных якутов он не хо­чет узнать продолжение навыков и порядков, созданных рус­скими промышленными людьми, гораздо лучше якутов пони­мавших в каком продукте нуждается их далекая родина. Если якуты притундровой полосы стали выбрасывать на об­щероссийский рынок ежегодно по 23 ООО—27 ООО шт. пес­цовых шкурок[293], то могло ли это обстоятельство пройти бес­следно на структуре их хозяйства и образе жизни? Южного якута-скотовода пушной ясак и торговля задевали рикоше­том. Благодаря им, он не превратился в охотника. Продукты скотоводчества: мясо, масло, кожа и проч. превратились в товар значительно позже, когда в результате длительного развития появился внутренний рынок — города и прииски.

Итак, мы установили, что якуты ещё до прихода русских распространялись до берегов Ледовитого океана и эксплуати­ровали приполярную тундру в интересах своего оленеводче­ского хозяйства как летнее пастбище и охотничьи угодья. О составе, численности и о распространении северных яку­тов мы остановимся дальше. Из них только об якутах Жи­ганского и Усть-Янского улусов ещё мог бы возникнуть во­прос о позднем их образовании из беженцев порусской эпо­хи, уходивших из южных скотоводческих округов. Но, как мы убедились выше, исторические акты эпохи завоевания края совершенно исключают эту гипотезу. Небольшая при­месь к ним верхоянских скотоводов в бассейне реки Омолоя и в пределах Усть-Янского улуса легко устанавливается как их родовыми именами, так и вполне отчетливым самосозна­нием этих эмигрантов.

Массовое бегство южных скотоводов на территорию Жи­ганского улуса не могло иметь места по двум причинам. Во- первых, казаки, благодаря своему лодочному сообщению, сразу захватили как среднее течение Лены, так и понизовье её. Во-вторых, физико-географические условия Жиганского улуса составляли естественную преграду для поселения там скотоводов. Более или менее значительные волны порусских беженцев из Якутского округа, сильнее других задетого во­енными действиями, направлялись в скотоводческие райо­ны — на Вилюй, в Верхоянский и Колымский край, отчасти и на Оймякон. Эти беженческие примеси среди старожилов опять-таки выделяются по их родовым названиям, имеющим свои параллели в местах выхода, а также и народными пре­даниями.

В Жиганский улус могли попадать только единичные бе­женцы, главным образом, участники неудачных восстаний, чтобы, смешавшись с окраинными якутами, избежать суда и наказания. По историческим актам устанавливается, что в Якутском округе наиболее упорное сопротивление казакам оказали якуты обширного Кангаласского улуса. Почти все известные восстания против русских организовывались князьями этого улуса. В связи с ликвидацией их восстаний в Вилюйском, Верхоянском и Колымском округах появились целые наслеги с наименованием «Кангаласский» (Ханга­лас)[294]. Среди родов и наслегов Жиганского улуса мы находим один маленький наслег с тем же названием «Кангаласский», состоящий из 234 д. об. п.[295]. Из них собственно кангаласцев будет ещё меньше, ибо наслег состоит из двух родов, эженского и кангаласского. Первых — 69 душ, а последних — 165 д. Эженцы, как мы говорили выше, объякученные тунгу­сы. Эти 165 душ кангаласцев мы были бы вправе причислить к потомкам беженцев из Кангаласского улуса Якутского ок­руга, эмигрировавших на север в эпоху восстаний. Намек на это сохранился и в преданиях самих жиганцев; они, якобы, происходят от якутского царя Тыгына или половины его на­рода, бежавшей на север при русском нашествии[296]. Но ввиду отсутствия в этих преданиях какого-либо характерного для кангаласцев фольклорного преемства, мы склонны думать, что эти беженцы были весьма незначительны и подбирались из разношерстного элемента, накопившегося в течение ряда лет. В их составе могут быть и единичные переселенцы, при­бывавшие позже при мирной обстановке из разных улусов Якутского округа и присоединявшихся к первым кангаласцам по земляческой солидарности. К порусским же беженцам, наверное, принадлежит и маленький джобулгинский род в 4-м Хатыгинском наслеге, состоящий из шести семей с 26 душ об. п. «Джобулга» — местное название 1-го Мальже­гарского наслега Западно-Кангаласского улуса. Предки это­го рода тоже могли быть в составе кангаласских беженцев.

Эти незначительные примеси позднейших выходцев из южных округов, состоявшие, вероятно, из одиноких мужчин, обзаводившихся семьями на месте, конечно, не могли повли­ять на культурное обличие северных якутов. Наоборот, они вполне уподобились коренным обитателям и потонули в их среде.