Пустой дом

Все были согласны в том, что человек может иногда иметь такие чу­десные видения, каких не в состоянии изо­брести даже самое раз­горяченное воображе­ние.

— Мне кажется, — сказал Лелио, — что в ис­тории можно найти мно­го примеров в подтвер­ждение этому и что имен­но по этой причине так на­зываемые исторические романы, в которых сочи­нитель силится выдать на­ивные вымыслы своего холодного воображения за действия вечной силы, управляющей природой, кажутся нам столь ни­чтожными и нелепыми. — В непостижимой таинственности, — возразил Франц, — пронизывающей все, что окружает нас, мы про­зреваем владычествующего над нами высшего, самостоятельного Духа.

— Ах! — продолжал Лелио, — в этом то и беда наша, что вследствие испорченности после грехопадения мы лишились сей способности прозрения.

— Много призванных, но мало избранных, — перебил Франц своего друга.— Неужели ты не веришь, что неко­торым людям прозрение дано как особенное чувство? Но чтобы не запутаться в мудреных умозаключениях, кото­рые могут ввести нас в заблуждение, я объясню это та­ким сравнением: люди, одаренные способностью прозре­ния и, как следствие, способностью иметь чудесные ви­дения, похожи, по моему мнению, на летучих мышей, у которых ученый Спаланцани открыл особенное шестое чувство, не только заменяющее, но и превосходящее все прочие чувства, совокупно взятые.

— Ого! — воскликнул Франц смеясь.— Значит, лету­чие мыши должны быть настоящими сомнамбулами! Сравнение это, однако же, для меня неубедительно, ибо надобно заметить, что это шестое, по-твоему, удивления достойное чувство есть не что иное, как способность во всем усматривать видения, невзирая — лица ли то, при­чина ли или проявление особенностей, находящихся вне привычного круга наших понятий, подобных которым в обыкновенной жизни мы не находим и потому называ­ем чудесными. Но что такое, однако же, обыкновенная жизнь? Не что иное, как узкий круг, в котором мы не зрим далее своего носа и в котором недостает места не только прыгать и кувыркаться, но даже и прохаживать­ся самым размеренным шагом. У меня есть один знако­мый, который твердо уверен, что одарен способностью иметь чудесные видения. По этой причине случается, что он иногда по целым дням бегает за совершенно незна­комыми ему людьми, имеющими что-нибудь необычное в походке, одежде, голосе или взгляде. Самое обыкновенное происшествие, совершенно незначительный слу­чай, не заслуживающий ни малейшего внимания, застав­ляют его задумываться, выстраивать странные соображе­ния и умозаключения, которые никому, кроме него, не пришли бы на ум.

— Постой! Постой! — перебил его Лелио.— Я знаю, о ком ты говоришь, — это, верно, наш Теодор. Посмотри, как задумчиво и какими странными глазами глядит он в небо? Похоже в голове у него сейчас нечто совер­шенно особенное.

— Очень может статься, — согласился Теодор, кото­рый до сего времени молчал, — что в моих глазах и вправ­ду было странное выражение: я размышлял об одном в самом деле удивительном происшествии, недавно случив­шемся со мной.

— Ах, расскажи, пожалуйста, расскажи нам, — в один голос воскликнули его друзья.

— Охотно, — отозвался Теодор, — но я должен заме­тить, любезный Лелио, что для объяснения моей способности иметь видения ты привел очень дурные примеры. Ты должен знать из " Синонимики" Эберхарда, что чуд­ными называются все вообще воплощения прозрений и желаний, которым рассудок не находит объяснения, а чудесным называется то, что обыкновенно почитают невозможным, непостижимым, что переходит за грани законов природы или кажется противным оным. Из этого вытекает, что, говоря прежде всего обо мне, ты смеши­ваешь чудное с чудесным. Неоспоримо, однако же, что чудное, по-видимому, из чудесного проистекает, только иногда от нас сокрыто то древо чудесного, от которого простираются видимые нами ветви чудного, со всеми своими отпрысками и листьями. В приключении, о кото­ром я вам поведаю, переплелось чудное и чудесное, и, сдается мне, в необыкновенно ужасающем виде.

Теодор вынул из кармана записную книжку, в кото­рой он делал разные заметки во время своего путешест­вия, и начал свое повествование, подчас заглядывая в нее.

— Вы знаете, что все прошедшее лето я провел в ***. Множество старых друзей и знакомых, которых я там встретил, веселая, вольная жизнь, наслаждение искус­ствами и науками, — все привязывало меня к этому месту. Никогда не был я так весел, я мог наконец всецело предаваться давней своей страсти бродить в одиночест­ве по улицам, останавливаться перед каждой выставлен­ной в витрине картиной, перед каждой афишей или раз­глядывать прохожих, мысленно угадывая их будущее. Обилие произведений искусства и роскоши, множество великолепных зданий, — все приковывало мое внимание, возбуждало мое любопытство. Одна из улиц-аллей, за­строенная подобными замечательными строениями, ве­дущая к " " ** воротам, служит местом, где обитает пуб­лика, которая по праву своего происхождения или со­стояния ведет весьма роскошную жизнь. Нижние эта леи этих высоких, просторных зданий большей частью заня­ты шикарными магазинами, в которых торгуют предме­тами роскоши, а в верхних размещаются апартаменты людей, принадлежащих к упомянутому классу общест­ва. На этой же улице находятся лучшие отели, живут знатные посланники иностранных держав, ни вкакой другой части столицы нет такого оживленного движе­ния жизни, как здесь, и сам город в этом месте кажется гораздо многолюднее, чем он есть на самом деле. Жела­ние поселиться здесь заставляет многих довольствоваться гораздо меньшими квартирами, нежели им необходимо; и оттого иные дома так переполнены людьми, что упо­добляются ульям. Я уже не раз прогуливался по этой улице, как вдруг однажды мое внимание привлек дом, который самым странным образом отличался от всех прочих. Вообразите себе невысокое, шириной в четыре окна, строение, как бы втиснувшееся меледу двумя высокими, прекрасными зданиями, второй этаж его лишь чуть-чуть выше нижнего этажа соседнего дома, а ветхая крыша, окна, частично заклеенные бумагой ввиду отсут­ствия стекол, и стены с выцветшей от времени краской свидетельствуют о заброшенности, о совершенном нера­дении хозяев к его поддержанию. Можете себе предста­вить, как выглядел такой дом между зданиями, отделан­ными со вкусом и великолепием. Я остановился и при ближайшем рассмотрении заметил, что окна этого дома плотно занавешены, а окна нижнего этажа даже наглу­хо заложены кирпичом, что на воротах, находящихся сбоку и служащих входной дверью, нет ни колокольчи­ка, ни замка, ни даже ручки. Я твердо уверился, что дом сей должен быть совсем необитаем, тем более что, в какое бы время и как бы часто мне не случалось прохо­дить мимо, я не замечал в нем ни малейшего следа жи­вой души. Необитаемый дом в этой части города! Стран­ное явление, впрочем, тому может быть весьма естествен­ное и простое объяснение! Вполне могло статься, что владелец, находясь в продолжительном путешествии или постоянно живя в каком-нибудь отдаленном поместье, не хотел этот дом ни продавать, ни сдавать внаем, что­бы тотчас по возвращении в *** расположиться в нем. Так думал я, но что-то непонятное мне самому застав­ляло меня всякий раз, когда я проходил мимо, останав­ливаться перед домом и погружаться в самые удивитель­ные мысли. Всем вам, верные товарищи моей веселой юности, известна давнишняя моя склонность делать из себя духовидца; сколько раз вы пытались доказать мне естественное происхождение того, что, по моему мне­нию, было порождено неким таинственным, непостижи­мым миром.

Что ж, смейтесь, сколько хотите, я откровенно при­знаюсь, что нередко сам мистифицировал себя самым забавным образом. И с этим пустым домом могло про­изойти то лее самое; но поучительная развязка этой истории вас обезоружит! Итак, к делу!

Однажды, в тот самый час, когда согласно правилам хорошего тона надлежит прохаживаться взад и вперед по аллее, стоял я, по обыкновению углубившись в свои размышления, перед домом — и вдруг чувствую, что кто-то останавливается рядом со мной и пристально на меня смотрит. Это был граф П., который, как и я, не раз про­являл себя духовидцем, и я нимало не сомневался, что таинственный дом привлек к себе и его внимание. Когда я сообщил ему, какое необыкновенное впечатление про­извело на меня это запустелое строение, он понимающе усмехнулся. Вскоре, однако, все объяснилось. Граф П. сделал более моего: его наблюдения, размышления и соображения выстроились в такую удивительную исто­рию об этом доме, какую могло породить только самое пылкое поэтическое воображение. Я бы охотно расска­зал вам историю графа, которая еще очень свежа в моей памяти; но голова моя так занята теперь тем, что про­изошло со мною в действительности, что я никак не хочу отвлекаться от своего повествования. Каково же было разочарование бедного графа, когда он узнал, как на самом деле обстоят дела: что опустевший дом — это все­го лишь пекарня, принадлежащая кондитеру, который со­держал в соседнем доме весьма богатое торговое заве­дение.

Окна нижнего этажа были замурованы потому, что там размещались печи, а плотные шторы верхнего эта­жа были призваны предохранять хранящиеся в этих по­мещениях готовые лакомства от солнца и насекомых.

Меня тоже будто окатили холодною водою, когда граф сообщил мне эти незамысловатые подробности.

Невзирая на столь прозаическое объяснение, я про­должал невольно посматривать на дом всякий раз, ког­да проходил мимо; и по-прежнему при виде его по всем членам моим пробегал легкий трепет, а в голове рожда­лись причудливые образы. Я никак не мог привыкнуть к мысли о пекарне, марципанах, конфетах, тортах, заса­харенных фруктах и проч. Словно по чьей-то странной прихоти в воображении моем звучал некий сладкий, об­ворожительный голос: " Не пугайтесь, дорогой при­ятель, — нашептывал голос, — мы все претихие малень­кие создания. Только вот-вот может грянуть гром! " " Ну! Не сущий ли ты безумец и глупец, — говорил я себе.— Хочешь из самого обыденного сделать чудесное, и не поделом ли называют тебя друзья сумасбродным духо­видцем? "

Дом, следуя своему предназначению, о котором рас­сказал мне граф, оставался, разумеется, все таким же; глаза мои мало-помалу к нему привыкли, и все чудесные видения, которые, бывало, проступали сквозь его стены, постепенно рассеялись и исчезли. Однако случай пробу­дил все, что казалось уснувшим. Зная мою рыцарскую верность чудесному, вы можете себе представить, что, несмотря на видимое наружное спокойствие, я все-таки не выпускал из виду загадочный дом. И вот однажды в полдень я, как обычно, прогуливался по аллее, и взгляд мой упал на занавешенные окна пустого дома. Внезапно я заметил, что гардина на последнем окне, находящемся подле кондитерской, шевельнулась. Сначала показалась кисть руки, потом и целая рука. Я поспешно вынул из кармана небольшую подзорную трубу и, глядя в нее, отчетливо рассмотрел прелестнейшей формы и ослепи­тельной белизны женскую руку, на пальце с необыкно­венной яркостью сверкал бриллиант, а на красивом ок­руглом запястье — богатый браслет. Рука поставила на подоконник высокий, странного вида хрустальный сосуд и скрылась за гардиной. Я окаменел. Необыкновенное, неизъяснимо-сладостное чувство охватило все мое су­щество блаженной теплотой; я не сводил глаз с таинственного окна, и, должно быть, из моей груди вырвался страстный вздох. Когда я очнулся, то увидел, что вокруг меня собралась целая толпа людей разного звания, ко­торые так же, как и я, с любопытством смотрели на дом. Сначала это меня рассердило, но потом я подумал, что толпа верна себе: упадет с шестого этажа какого-нибудь дома ночной колпак — тотчас соберется целая армия зевак, которые целый день будут стоять на одном месте и дивиться, что в колпаке во время падения не спусти­лось ни одной петли. Я потихоньку выскользнул из толпы, и демон прозы тотчас шепнул мне, что прекрасная рука принадлежит богатой, по-праздничному принаря­женной жене кондитера, которая как раз ставила на подоконник пустой графин из-под розовой воды или что-нибудь в этом роде. И тут мне вдруг пришла в голову весьма благоразумная мысль. Я повернул назад и вошел в богатую, сверкающую зеркалами кондитерскую рядом с пустым домом. Сдувая остужающим ды­ханием пенку с горячего шо­колада, я будто невзначай за­метил:

— Право, вы очень хорошо сделали, что присоединили к своему заведению еще и это соседнее строение.

Кондитер ловко бросил несколько разноцветных конфе­ток в бумажный кулек и, под­ав его миловидной юной поку­пательнице, облокотился на прилавок и, близко склонив­шись ко мне, устремил на меня, улыбаясь, такой вопро­сительный взор, как будто бы вовсе не понял, о чем речь. Я повторил, что он весьма бла­горазумно поступил, устроив в соседнем доме свою пекарню, хотя и жаль, что здание из-за этого смотрится нежи­лым и являет собою резкий контраст с окружающими строениями.

— Помилуйте, сударь! — возразил наконец конди­тер.— Да кто сказал вам, что соседний дом принадлежит нам? Правда, сначала мы пытались приобрести его, но не преуспели в этом; впрочем, кажется, об этом не стоит и жалеть, потому что в доме этом творится что-то стран­ное.

Можете себе представить, друзья мои, какое лю­бопытство возбудил во мне ответ кондитера и как настойчиво я стал просить его рассказать подробнее о доме.

— Правду сказать, сударь, я и сам не слишком много знаю; достоверно известно только, что дом этот принад­лежит графине З., которая живет в своем поместье и уже несколько лет не была в ***. Когда не существовало еще ни одного из великолепных зданий, украшающих нашу улицу, дом этот стоял уже, как мне рассказывали, точ­но в таком виде, как теперь, и с тех самых пор всякий ремонт ограничивался тем, чтобы кое-как сберечь его от полного разрушения. В доме обитают только два живых существа: старый нелюдим-управитель и дряхлая соба­ка, которая иногда воет на заднем дворе. Говорят, что в пустом строении вовсю проказничают духи, и в самом деле, мой брат, владелец кондитерской, и я не раз слы­шали по ночам, когда все стихает, и особенно в канун Рождества, когда мы дольше обычного задерживаемся здесь, странные жалобные стоны, явно доносящиеся из-за стены соседнего дома. После этого поднимался такой ужасный шум и царапанье, что обоих нас мороз по коже продирал. Еще недавно ночью так там распевали, что и описать не могу. Мы ясно различили голос старой жен­щины, но звуки были так звонки и чисты, рассыпались такими мелодичными трелями на таких высоких нотах, что я такого никогда не слыхивал, а ведь я бывал в Ита­лии и Франции, да и у нас, в Германии, слышал многих отличных певцов. Мне казалось, что поют на французс­ком языке; слов, однако, я разобрать не мог, да и вооб­ще не имел охоты слушать чертовскую музыку, потому что волосы у меня от нее становились дыбом. Иногда также, когда шум на улице утихнет, мы слышим глубо­кие вздохи, как будто бы у нас в задней комнате, потом глухой дребезжащий смех, как из какого-нибудь подземелья; но, приложив ухо к стене, ясно различаем, что все эти звуки доносятся из соседнего дома.

Прошу вас, — он повел меня в заднюю комнату и по­казал на окно, — прошу вас обратить внимание на же­лезную трубу, выходящую из стены: из нее временами, иногда даже летом, когда совсем нет надобности топить, валит такой густой дым, что брат мой, опасаясь пожа­ра, несколько раз уже бранился со старым управителем, который утверждает, что варит себе еду; Бог знает, од­нако же, что он ест, потому что именно в то время, ког­да эта труба дымит, оттуда тянет каким-то необычным запахом.

Стеклянная входная дверь заскрипела, кондитер пос­пешил навстречу посетителю и, кланяясь вошедшему, сделал мне выразительный знак глазами.

Я сразу его понял. Кем еще могла быть эта странная фигура, как не управителем таинственного дома? Пред­ставьте себе невысокого, сухощавого человека с лицом цвета мумии, острым носом, плотно сжатыми узкими губами с застывшей на них полубезумной улыбкой, с блестящими зелеными, как у кошки, глазами, с напудрен­ными, завитыми в маленькие букли и украшенными вы­соким старомодным тупеем, забранными в пучок воло­сами, в коричневом, полинявшем от времени, но доволь­но еще крепком и хорошо вычищенном платье, в серых чулках и больших тупоносых башмаках с пряжками. При этом сия сухощавая фигура отличалась крепким сложе­нием, особенно приковывали к себе внимание руки с необыкновенно длинными пальцами. Он твердым шагом подошел к прилавку и, все так же беспрестанно усмеха­ясь и устремив взор на хрустальные вазы с конфетами, произнес неожиданно жалобным голосом:

— Прошу дать мне два засахаренных апельсина, два миндальных печенья, два каштана в сахаре и проч.

Представьте себе все это и судите сами, были ли у меня причины ожидать чего-то необыкновенного? Кон­дитер выложил все, что требовал старик.

— Взвесьте, взвесьте, почтеннейший сосед! — просто­нал этот необычный человечек, вынул из кармана, крях­тя и вздыхая, небольшой кожаный кошелек и стал мед­ленно отсчитывать деньги. Я заметил, что монеты, кото­рые он клал на прилавок, были по большей части очень старинные или даже уже вышедшие из обращения. Все это он проделывал с весьма печальным видом, пригова­ривая при этом:

Надобно, чтобы конфеты были как мож­но слаще, как можно слаще; сатана потчует супругу свою медом, чистым медом!

Кондитер с улыб­кою взглянул на меня и сказал, обратившись к старику:

— Вы, кажется, не совсем здоровы, су­дарь; что делать! Ста­рость, слабость, силы убывают.

Старик, не изменив своей мины, вдруг громко выкрикнул:

— Что? Старость? Слабость? Силы убывают? Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — и при этом так крепко сжал кулаки, что хрустнули суставы, а затем подпрыгнул так высоко и с такою силою, стукнув в воздухе нога об ногу, что вся кондитерская затряслась и зазвенела посуда. Но в то же мгновение раздался от­чаянный визг: старик наступил на лапу лежавшей на полу у самых его ног черной собаке.

— Проклятое животное! Сатанинская собака, — пре­жним тихим и жалобным голосом промолвил старик, развернул кулек и дал ей миндальное печенье. Собака, визг которой превратился почти в человеческое всхлипывание, тотчас же умолкла, села на задние лапы и, как белка, начала грызть печенье. Оба поспели окончить свое дело одновременно: собака съесть лакомство, а старик завернуть и спрятать в карман кулек с конфетами.

— Спокойной ночи, почтеннейший сосед, — сказал он, протянул руку кондитеру и так сильно сжал его пальцы, что тот громко вскрикнул,

— Дряхлый, слабый старикашка желает вам покой­ной ночи, почтеннейший сосед! — повторил он и вышел; черная собака потащилась за ним, слизывая с морды крошки миндаля. Меня старик, казалось, не заметил; я стоял, оцепенев от изумления.

— Вот видите, сударь, — повернулся ко мне конди­тер, — вот таков этот чудной старик; он приходит к нам каждый месяц по крайней мере раза два или три; но все, что мы от него могли выведать, так это то, что он пре­жде был камердинером у графа 3., что теперь смотрит за его домом и уже несколько лет всякий день ожидает прибытия графской семьи и потому не сдает дом внаем. Брат мой приступил было к нему однажды, чтобы он рас­толковал ему причину шума, случающегося по ночам у него в доме; на что старик спокойно ответствовал: " Да! Все говорят, что в доме водятся нечистые духи; не верь­те, однако же, это неправда".

Пришло время, когда хороший тон предписывает по­сещение кондитерской — дверь распахнулась, щеголеватый народ посыпался в заведение и я не мог более рас­спрашивать.

Теперь я по крайней мере узнал достоверно, что све­дения графа П. касательно собственности и назначения дома неверны и что в доме этом обитает не только ста­рый управитель — без всякого сомнения, здесь кроется, вернее, тщательно скрывается, какая-то важная тайна. Ибо иначе как соотнести рассказ о необыкновенном и в то же время ужасном пении с явлением прекрасной руки? Было ясно, что рука не принадлежала, не могла принад­лежать какой-нибудь сморщенной старухе; вместе с тем, по рассказам кондитера, там пела не молодая, цветущая девушка. Впрочем, могло быть, что голос казался старым и дребезжащим по причине акустического обмана или что кондитер, объятый страхом, расслышал невнятно. Затем я стал размышлять о дыме, о странном запахе, о хрустальном, необыкновенного вида сосуде, виденном мною, и воображению моему ясно представился образ прелестнейшего создания, которое стало жертвой зло­дейского волшебства. Старик превратился в злого, мер­зкого колдуна, который, не имея никакого отношения к семье графа 3., творит свои темные дела в заброшенном доме. Воображение мое кипело; уже в ту же ночь видел я, и нельзя сказать, что во сне — скорее в полусне, — ясно видел я руку с блестящим браслетом вокруг кисти, со сверкающим бриллиантом на пальце. Сначала возни­кло, как бы медленно проступая из негустого седого тумана, прелестное лицо с томными, печальными небес­но-голубыми глазами, а потом и вся женская фигура в расцвете юности и красоты. Вскоре я заметил, что при­нимаемое мною за туман было на самом деле тонким паром; его клубящиеся кольца выплывали из хрусталь­ного сосуда, который это неземное существо держало в руке. " О, прелестное, очаровательное создание! — вос­кликнул я, исполненный восторга.— Скажи, где ты оби­таешь и кто держит тебя в неволе? Ах, с какой печалью и любовью взираешь ты на меня! О, я знаю: ты во власти гнусного чернокнижника, ты томишься в плену у злого демона, который расхаживает в темно-коричневом платье, носит напудренный пучок на затылке, посещает кондитерские, в которых скачет, бьет там все и ломает, отдавливает ноги адским собакам и задабривает их по­том миндальными сластями. О, милое, доброе создание, я все, все знаю! Бриллиант на твоей руке — это отблеск жаркой страсти! Мог ли он так. блестеть, мог ли так пе­реливаться тысячью восхитительных оттенков, если бы не был напоен твоей кровью? Но я примечаю, что брас­лет, сомкнувшийся на твоей руке, есть кольцо той цепи, которую этот злой старик называет магнетической. Не верь ему, волшебница! Я вижу, что он опустил другой конец этой цепи в голубое пламя реторты. Я разобью ее, и ты будешь свободна! Признайся же, милое, несравнен­ное существо, — неправда ли, что я все, все знаю? Раск­рой же свои пленительные уста, промолви хоть одно слово". Внезапно через плечо мое протянулась мускулис­тая рука и, схватив хрустальный сосуд, мгновенно обра­тила его в мелкие осколки, разлетевшиеся по воздуху. Прелестный образ с глухим, скорбным стоном растаял в ночной тьме.

Ваша улыбка дает мне понять, что я опять кажусь вам неисправимым фантазером; но уверяю вас, что сон мой, ежели вы непременно желаете так это называть — очень походил на самое настоящее видение. Но так как вы продолжаете упорствовать в своем прозаическом недо­верии, то я лучше умолчу об этом и стану продолжать мой рассказ.

Едва забрезжило утро, я выбежал на улицу и, преис­полненный тревожного ожидания, остановился перед злополучным домом. Окна в нем были не только задер­нуты гардинами — на них были спущены жалюзи. На улице еще не было видно ни души; я подошел вплотную к окну нижнего этажа и стал прислушиваться, но в доме было так же тихо, как в могиле.

Наступил день, вокруг стали появляться люди, и я удалился.

Зачем утомлять вас рассказом о том, как много дней кряду бродил я в разное время около дома, не сделав ни малейшего открытия, как все мои расспросы не прино­сили никаких положительных результатов и как наконец прелестный образ моего видения начал мало-помалу изглаживаться из моего воображения?

Наконец однажды, возвращаясь поздно вечером с прогулки и проходя мимо пустого дома, заметил я, что ворота полурастворены и из них выглядывает старик-управитель. Я тотчас же решился:

— Не здесь ли живет господин тайный советник Биндер? — спросил я, чуть ли не вталкивая старика во внутренность дома, в переднюю, слабо освещенную лампа­дой. Старик взглянул на меня со своей обычной язвитель­ной улыбкой и произнес тихим, протяжным голосом:

— Нет, такой здесь не живет, никогда не жил и не будет жить, и вообще не живет на этой улице. Люди болтают, что у нас тут водятся духи, но уверяю вас, это неправда; в домике нашем все очень тихо и спокойно; завтра приезжает, чтобы поселиться здесь, ее сиятель­ство графиня 3., и засим прощайте, желаю вам покой­ной ночи!

С этими словами старик учтиво выпроводил меня и запер за мной ворота. Я слышал, как он, кряхтя и каш­ляя, гремел ключами и, удаляясь, шаркал по каменному полу, после чего, как мне показалось, спустился вниз по ступеням. В продолжении короткого моего пребывания в загадочном доме я успел заметить, что стены в пере­дней затянуты старинными пестрыми обоями, кресла, обитые красным штофом, больше подходили бы для меб­лировки залы. Все это было весьма странно.

Эта попытка проникнуть в таинственный дом снова заставила меня ожидать приключений!

И что же? Подумайте только: на другой день в пол­день иду я по аллее, уже издали невольно устремляя свой взор на пустой дом, и вдруг вижу, что в последнем окне верхнего этажа что-то блестит. Подхожу ближе — и за­мечаю, что наружные жалюзи подняты и до половины отодвинута гардина. Сверкающий бриллиант слепит мои глаза. О небо! Опершись на руку, на меня печально смот­рит мое ночное видение. Среди толпящегося народа не­возможно долго оставаться на одном месте. Я вспомнил, что почти напротив пустого дома, в аллее есть скамья, на которой обычно отдыхают гуляющие. Я бросился в аллею и, облокотившись на спинку скамьи, стал без по­мехи смотреть на загадочное окно. Да! Это, без сомне­ния, была именно та прекрасная девушка, которую я уже видел прежде! Вот только во взгляде ее было нечто странное: он не был устремлен на меня, как мне сначала показалось, и было в нем что-то неподвижное, безжиз­ненное; если бы не едва заметное движение руками, то я принял бы ее за бездушную картину. Целиком погру­зясь в созерцание таинственного создания, вызывавше­го такое волнение во всем моем существе, я не услыхал дребезжащего голоса итальянского разносчика, который, должно быть, давно уже стоял подле меня, предлагая свой товар. Чтоб обратить на себя мое внимание, он на­конец дернул меня за рукав; я с досадою обернулся и довольно грубо предложил ему отвязаться. Однако он не переставал упрашивать меня купить у него хоть что-нибудь, хоть парочку карандашей, хоть связку зубочис­ток, сетуя, что он в этот день ничего еще не продал. Потеряв терпение и желая поскорее освободиться от докучливого продавца, я хотел дать ему какую-нибудь мелкую монету и опустил руку в карман за кошельком. Со словами: " Вот и здесь есть у меня прекрасные вещи­цы! " — он выдвинул нижнюю часть своего ящика и вы­тащил из нее круглое карманное зеркальце, лежавшее сбоку, несколько поодаль от прочих вещей. Я взглянул на него и увидел в нем отражение пустого дома позади меня, окно и в самом резком, ясном ракурсе ангельский лик моего видения. Я тотчас же купил это зеркальце и теперь имел возможность спокойно и беспрепятственно, не привлекая к себе внимания, наблюдать за окном.

Но чем дольше я смотрел на лицо в окне, тем больше меня охватывало какое-то непонятное, неизъяснимое чувство, которое можно было назвать сном наяву. Мне казалось, что какое-то оцепенение овладело мною, — мой взгляд был прикован к зеркалу, я не мог отвести его. К стыду своему, должен признаться, что в ту минуту мне вспомнилась сказка, которую в детстве рассказывала мне моя нянька, чтобы заставить лечь спать, когда я, быва­ло, вечером вздумаю смотреться в большое зеркало, ви­севшее в комнате моего отца. Она говорила, что если дети на ночь глядя засмотрятся в зеркало, то там появляется престрашное лицо и глаза ребенка навсегда останутся неподвижными. Я ужасно боялся этого, но все же не мог иногда удержаться хоть мимоходом взглянуть в зерка­ло. Однажды мне и вправду почудилось, что в зеркале сверкают два ужасающих глаза; я вскрикнул и упал без чувств на пол. Обстоятельство это ввергло меня в про­должительную болезнь, но мне и до сих пор кажется, что я действительно видел в зеркале эти глаза.

Когда в голове моей пронесся весь этот сумбур из ребяческих лет, озноб пробежал по всем моим членам, я хотел отшвырнуть от себя зеркало, но был не в со­стоянии сделать этого: внезапно небесные глаза прелестного создания обратили на меня свой взор, и он проник в самую глубину моего сер­дца. Ужас, объяв­ший меня, уступил место сладостному томлению, кото­рое пронзило меня электрическим теп­лом. " Какое у вас красивое зеркальце! " — вдруг произнес рядом со мной чей-то голос. Я пробудился от своих мечтаний и немало удивился, увидев сидящих по обе стороны от меня незнакомых людей, которые при­стально смотрели на меня и многозначительно улыба­лись. Без сомнения, заметив, как пристально я гляжу в зеркало и, возможно, увлеченный своим разгоряченным воображением, даже делаю странные гримасы, они раз­влекались наблюдая за мной. " Прекрасное зеркальце у вас! " - повторил один из незнакомцев, сопровождая свои слова взглядом, в котором можно было прочитать вопрос: " Но скажите на милость, какого черта вы так уставились в это зеркало, что это вы с таким усердием там разглядываете? Что вы в нем видите и проч.? " Чело­век, заговоривший со мною, был уже довольно преклон­ного возраста, весьма прилично одет, в его голосе и взгляде было что-то необыкновенно добродушное и вну­шающее доверие. Я без обиняков признался ему, что смотрю в зеркало на лицо прекрасной девушки, сидящей у окна пустого дома, находящегося позади нас, и при этом поинтересовался, не видит ли и он этого лица.

— Вот там, напротив? В пустом доме? В последнем окне? — с большим удивлением переспросил пожилой господин.

— Ну, да, разумеется, — отвечал я.

— В самом деле?! Неужто мои старые глаза уже от­казываются служить мне? Правда, у меня нет с собой очков; но мне, право, кажется, что в этом окне — всего лишь искусно написанный маслом портрет.

Я поспешно обернулся, чтобы взглянуть на окно, но все уже исчезло и жалюзи были спущены.

— Да! Теперь уже поздно удостоверяться в этом, — продолжал старый господин, — ибо слуга, живущий в этом доме, насколько мне известно, в качестве управи­теля графини 3., только что, обтерев пыль с картины, убрал ее и опустил жалюзи.

— Вы уверены, что это был портрет? — ошеломлен­но переспросил я.

— Поверьте моим глазам, — подтвердил старый гос­подин, — нет сомнения, что это отражение в зеркале увеличивало оптический обман. В ваши годы и мое вообра­жение, быть может, сотворило бы из картины живое существо.

— Однако же я ясно видел движение руки, — возра­зил я.

— О! Точно, точно, руки двигались, она вся шевели­лась, — засмеялся старый господин и легонько потрепал меня по плечу. Затем он встал, учтиво поклонился и пошел прочь, заметив: " Берегитесь лживых зеркал. Ваш покорный слуга".

Можете представить, каково мне было видеть, что со мной обходятся как с глупым, романтическим мечтателем. Я убедил себя, что старик был прав и что все это было лишь плодом моего неутолимого воображения.

Рассерженный и огорченный отправился я домой, твердо решив выкинуть из головы таинства злосчастно­го дома и по крайней мере хотя бы несколько дней не ходить по этой аллее. И я следовал своему намерению; днем сидел за письменным столом и трудился над неко­торыми неотложными делами, а вечера проводил в кру­гу веселых и остроумных приятелей и таким образом сумел почти позабыть обо всех этих тайнах. Только из­редка случалось, что ночью я вдруг пробуждался, как будто от чьего-то прикосновения, и потом ясно понимал, что меня разбудила мысль о таинственном создании, явившемся мне в окне пустого дома. Часто во время са­мого увлекательного занятия или в пылу оживленного разговора с друзьями, вдруг безо всякой видимой при­чины, подобно электрической молнии пронзала меня эта мысль. Впрочем, подобные мгновения бывали непродол­жительны. Карманное зеркальце, в котором я столь живо видел отражение прелестного лица, я предназначил для самого прозаического употребления: завязывал перед ним галстук.

Однажды, приступая к этому важному делу, я увидел, что зеркальце несколько потускнело, и, чтобы протереть его, как водится, дохнул на него. Кровь застыла в моих жилах, сердце затрепетало от какого-то неизъяснимо-упоительного страха! Не знаю, как иначе обозначить то чувство, которое охватило меня, когда я увидел в зерка­ле, едва его коснулось мое дыхание, в голубоватом ту­мане изображение моего прелестного существа, смотря­щего на меня томными, проникающими в душу глазами! Вы смеетесь? Что ж, мне все равно; пускай кажусь я вам неисцелимым мечтателем, говорите, думайте, что хотите: я точно знаю, что пленительное лицо действительно смотрело на меня из зеркала и исчезло в то же мгнове­ние, когда его поверхность снова стала ясной и гладкой.

Не хочу утомлять вас пересказом всех последовавших за этим событий. Скажу только, что я вновь и вновь пытался вызвать чарующий образ, и иногда мне это уда­валось. Но случалось и так, что все мои попытки не при­носили никаких результатов. Тогда я метался как без­умный перед ненавистным домом — но тщетно! Там не было никаких признаков жизни. Время остановилось для меня, я ни о чем больше не мог думать, я забросил все свои занятия и стал избегать друзей.

Порой это состояние сменялось тихой, мечтательной грустью, и тогда прелестный образ, казалось, утрачивал свою власть надо мной; иногда же оно усиливалось и принимало такие размеры, что и сейчас еще мне страш­но об этом вспоминать. Не стоит скептически улыбать­ся и посмеиваться надо мной: это душевное состояние могло стать для меня роковым; лучше послушайте и пос­тарайтесь понять и разделить со мной все, что мне дове­лось пережить.

Как я уже сказал, когда зеркало не отзывалось на все мои усилия, я физически заболевал, а волшебный образ так завладевал моим воображением, так живо и блистательно являлся мне, что казалось, я могу прикос­нуться к нему. Но тут же возникало отвратительней­шее чувство, будто этот образ — я сам, будто это мое собственное отражение выступает из голубого тумана на стеклянной поверхности. Такое состояние обычно имело своим следствием жестокую боль в груди и глу­бокую депрессию, после которой я чувствовал себя совершенно обессиленным. В такие минуты зеркало было глухо к моим мольбам; когда же я ощущал прилив сил, пленительное лицо глядело из зеркала как живое, и меня охватывало — не буду лукавить — какое-то осо­бенное, ранее неведомое мне чувство физического на­слаждения.

Постоянное напряжение, s котором я пребывал, па­губно влияло на меня, бледный как смерть, рассеянный и потрясенный, я не замечал ничего вокруг, друзья пол­агали, что я болен, их неутомимая забота и уговоры за­ставили меня всерьез обратить внимание на свое здо­ровье. Наверное, неслучайно один из моих друзей, изучавший фармакологию, как-то оставил у меня книгу Рейля об умственных расстройствах. Я начал ее читать и в описании навязчивых состояний узнал себя! Представь­те себе, какой глубокий ужас охватил меня при мысли, что я близок к сумасшествию! Это заставило меня при­нять твердое решение, и я сразу же приступил к его ис­полнению.

Я отправился на прием к доктору К., известному пси­хиатру, который весьма успешно лечил душевнобольных, глубоко проникая в то психическое начало, которое об­ладает способностью не только вызывать физические болезни, но и излечивать их. Я рассказал ему все, не умолчав ни о малейшей, далее незначительной детали, умоляя спасти меня от грозящей мне жуткой участи. Он выслушал меня, оставаясь внешне совершенно спокой­ным, но я прочел в его глазах глубокое изумление.

— Пока еще дело обстоит не так скверно, как вам кажется, — вынес свое суждение доктор.— И я убежден, что смогу отвести от вас эту угрозу. Несомненно, вы стали жертвой сильнейшего психического воздействия, по, так как вы ясно осознали это воздействие как нечто враждебное, то есть все основания полагать, что мы смо­жем с успехом ему противостоять. Отдайте мне ваше зеркальце и займитесь каким-нибудь делом, которое потребует от вас напряжения всех сил — умственных и физических, а потом отправляйтесь на прогулку и к друзьям, с которыми вы так долго не встречались! Под­крепите свое здоровье хорошей пищей, пейте крепкое вино. Вы видите, я хочу в корне уничтожить вашу навяз­чивую идею — завораживающее вас лицо в окне пусто­го дома и в зеркале, я хочу обратить ваш ум к другим предметам и укрепить ваше тело. От вас же требуется всячески мне содействовать.

Нелегко мне было расстаться с зеркальцем, доктор заметил это, и взяв зеркальце у меня из рук, подышал на него, а затем подмес к моему лицу:

— Вы что-нибудь видите? — спросил он.

— Ничего, — ответил я, и это была истинная правда.

— Подышите теперь сами, — сказал доктор, протяги­вая мне зеркало.

Я исполнил это — и волшебный образ выступил го­раздо более отчетливо, чем когда-либо.

— Она здесь! — воскликнул я.

Врач бросил взгляд на туманное стекло и слегка вздрогнул:

— Я ничего не увидел, но, не скрою, когда я загля­нул в зеркало, то ощутил необъяснимый страх, впрочем, он сразу же прошел. Видите, я откровенен с вами, и вы вполне можете мне доверять. Попробуйте-ка еще раз.

Я повиновался. Доктор стал сзади меня, я почувство­вал его руку на своем позвоночнике. Лицо проступило снова, доктор, который из-за моего плеча тоже смотрел в зеркало, побледнел, затем взял у меня зеркало, еще раз взглянул на него, запер в свое бюро и несколько минут стоял молча, приложив руку ко лбу. Затем повернулся ко мне:

— Точно следуйте моим предписаниям. Признаться, мне не совсем ясно то состояние, когда вы, как бы отделившись от своего " я", ощущали его только как физи­ческую боль. Но я надеюсь в скором времени в этом разобраться.

Несмотря на то, что это было необычайно трудно, я начал с той же самой минуты вести жизнь, сообразную предписаниям доктора, и скоро ощутил благотворное влияние предписанных мне режима и диеты. Вместе с тем я не освободился от мучительных приступов, которые обычно случались со мною около двенадцати часов дня и были гораздо более сильными около двенадцати часов ночи. Нередко даже в самой веселой компании, где пили и пели, я вдруг чувствовал, как все мои внутренности будто пронзают раскаленные острые кинжалы, и тогда, не в состоянии превозмочь эту боль, я должен был уда­ляться и возвращался не прежде, как по прекращении некоторого обморочного состояния.

Однажды мне случилось присутствовать на вечерней беседе, где разговор шел о психических влияниях и о темном, непостижимом могуществе магнетизма. Всего более толковали о возможности психического воздейст­вия на расстоянии, в подтверждение чего были приведе­ны многие примеры. Один молодой, приверженный маг­нетизму врач утверждал, что он, как и многие другие или, вернее, как все сильные магнетизеры, может воздейство­вать на своих сомнамбулических пациентов издали, пос­редством только целенаправленной мысли и твердой воли. Было упомянуто все, что говорили об этом пред­мете Клуге, Шуберт, Бартелъс и многие другие.

— Наиболее важным из всего этого, — утверждал один из собеседников, проницательный и наблюдатель­ный медик, — по моему мнению, есть то, что магнетизм объясняет, по-видимому, некоторые таинства, которых мы не хотим признать таковыми. К этому, конечно, нуж­но подходить с осторожностью. Каким образом случа­ется, например, что безо всякого внешнего или внутрен­него известного нам повода, часто разрывая цепь наших мыслей, перед нашим внутренним взором вдруг возникает изображение какого-либо лица или даже целого проис­шествия и овладевает всеми нашими чувствами с такою силой, что мы сами тому удивляемся? Всего замечатель­нее, что мы иногда вскакиваем во сне. Сновидение пог­ружает нас в темную бездну и там со всей живостью являет нам видение, которое переносит нас в какую-то далекую страну, где перед нами возникают лица, кото­рые давно уже стали для нас чужими и о которых мы на протяжении многих лет далее не вспоминали. Скажу больше: нередко в сновидениях необычно отчетливо являются нам лица, с которыми мы знакомимся лишь не­которое время спустя. Всем нам известно чувство: " Боже мой, как знакомо мне лицо этой женщины или этого мужчины, словно я с ним где-то встречался! " — есть, может быть, не что иное, как воспоминание о таком сне. Что ежели это внезапное появление незнакомых обра­зов в ткани нашего мозга, которое с какой-то особен­ной силой поражает нас, есть результат воздействия чужого психологического начала? Что ежели чужой дух при известных обстоятельствах может безо всякой подготовки установить магнетическую связь такой силы, что мы против воли должны подчиняться ей?

— Отсюда, — перебил со смехом один из присутство­вавших, — всего один шаг до учения о волшебстве, магии, зеркалах и прочих глупых и суеверных бреднях, бытовавших в невежественное старое время.

— Прошу прощения, — возразил медик своему оппо­ненту, — время никогда не бывает ни старым, ни невежественным; в противном случае так можно назвать любое время, в котором человек начинает мыслить, а следовательно, и то, в котором мы с вами живем. Нель­зя же начисто все отвергать, и в особенности вещи, ко­торые нередко подтверждаются самыми строгими юри­дическими доказательствами. Я не берусь утверждать, что в темной, таинственной обители нашего духа мерца­ет хотя бы маленький огонек, доступный для наших сла­бых, беспомощных глаз, но все же трудно предположить, чтобы природа отказала нам в способностях, которыми наделила кротов. Несмотря на свою слепоту и на тем­ноту, окружающую нас, мы тщимся продвинуться впе­ред. Но подобно слепому, который по шелесту листьев, по журчанию и плеску воды узнает близость леса, в ко­тором надеется найти прохладительную тень или ручей, который утолит его жажду, и достигает таким образом цели своих желаний, подобно этому слепому мы, при­слушиваясь к тихому шуму крыльев витающих вокруг нас неведомых существ, предчувствуем, что странствие наше ведет нас к источнику света, перед которым глаза наши прозреют!

Я не мог дольше молчать.

— Итак, вы утверждаете, — обратился я к медику, — возможность влияния посто­роннего, чужого духа, нача­ла, которому мы против своей воли вынуждены поко­ряться?

— Да, я полагаю, что та­кое влияние не только воз­можно, — подтвердил ме­дик, — но и сходно с други­ми способами психического воздействия, которые про­являют себя через магнети­ческое состояние.

— Вы считаете, что и демонические силы могут иметь над нами власть?

— Проказы падших духов? — улыбнулся медик.— Нет! Им мы не поддадимся. И вообще прошу мои высказывания принимать всего лишь как предположения, к ко­торым я еще могу добавить, что отнюдь не признаю без­условной власти одного духовного начала над другим. Скорее, я готов допустить существование какой-то за­висимости, слабости внутренней воли или некоего их взаимодействия.

— Вот теперь только, — вступил в разговор очень пожилой господин, который до сих пор молчал и толь­ко внимательно слушал, — теперь только я начинаю со­глашаться с вашими странными суждениями о таинствах, которые от нас сокрыты. Ежели и существуют таинствен­ные силы, угрожающие нам нападением, то в нашем ду­ховном организме мы должны находить крепость и силу, способные эти нападения отразить. То есть только бо­лезнь духа подчиняет нас злому началу. Примечательно, что с самых древних времен из-за душевной неустойчи­вости люди подвержены влиянию демонических сил. Я имею в виду любовные заговоры, о которых так часто рассказывают старинные хроники. В магических дейст­вах ведьм нередко присутствуют такие вещи, и далее в законах одного весьма просвещенного государства упо­минается о любовных зельях, имеющих будто бы способ­ность посредством психического влияния привораживать человека, вызывать в нем желание любви.

Разговор этот напомнил мне одно трагическое про­исшествие, случившееся недавно в моем собственном доме. В то время, когда Бонапарт наводнил своими вой­сками нашу землю, на квартире у меня стоял полковник итальянской гвардии. Он относился к числу тех немно­гих офицеров так называемой великой армии, которые отличались тихим, скромным поведением. Лицо его было покрыто мертвенною бледностью, мрачные глаза гово­рили о болезненной, глубокой меланхолии. Однажды, когда я находился в его комнате, он вдруг со стоном схватился за грудь, будто ощутил сильнейшую боль. Не будучи в состоянии произнести ни слова, он упал на софу, потом взор его словно застыл, а сам он одереве­нел и уподобился бездушной статуе. Спустя некоторое время он вздрогнул, как будто внезапно пробудился ото сна, и пришел в себя; но был так слаб, что еще долгое время не мог пошевелиться. Мой врач, которого я к нему прислан, безуспешно испробовав все известные медицин­ские средства, стал лечить его посредством магнетизма; похоже, это на него подействовало, но, к сожалению, врач вскоре вынужден был прекратить лечение, ибо, магнетизируя больного, сам почувствовал крайнее рас­стройство здоровья. Однако же он успел завоевать до­верие полковника, и тот поведал ему, что во время по­добных припадков ему является образ девушки, с кото­рой он был знаком в Пизе; и тогда ему кажется, что ее пламенные взоры пронзают его сердце, вызывая невыносимую боль, которая терзает его до тех пор, пока он не погрузится в беспамятство. От этого состояния оста­ется тупая головная боль и слабость во всех членах. Он никогда подробно не рассказывал об отношениях, в ко­торых, быть может, находился с этой девицею.

Войска должны были выступить в поход, повозка полковника, уже уложенная, стояла у дверей, а сам он завтракал; и вдруг в ту самую минуту, когда он подно­сил ко рту стакан мадеры, он вдруг с глухим вскриком упал со стула замертво. Врачи нашли, что с ним сделал­ся удар. Несколько недель спустя мне принесли письмо, адресованное полковнику. В надежде узнать что-либо о родственниках полковника, чтобы сообщить им о его внезапной кончине, я решился распечатать письмо. Оно было из Пизы и состояло всего из нескольких слов без подписи: " Несчастный! Сегодня, 7-го числа, ровно в пол­день, Антония, прижимая к себе твое вероломное изо­бражение, скончалась! " Я посмотрел в календарь, в ко­тором записал день смерти полковника, и обнаружил, что Антония и он умерли в один и тот же час.

Я уже не слышал ни слова из того, что далее расска­зывал старик, ибо вместе с ужасом, объявшим меня при мысли, что мое собственное положение сходно с положе­нием полковника, во мне вспыхнуло такое непреодоли­мое влечение к таинственному предмету моих мечтаний, что я не мог более ему противиться, вскочил со стула, выбежал вон и помчался к роковому дому.

Издали мне показалось, что сквозь спущенные жалю­зи мелькает свет, но когда я подошел ближе, он исчез. В исступлении неутолимой любви я с силой толкнул дверь; она отворилась, и я очутился в слабо освещенной пере­дней. Меня обдало душным, спертым воздухом; сердце мое, охваченное тревогой и нетерпением, сильно билось; внезапно раздался протяжный, пронзительный женский крик, отозвавшийся во всем пустом доме, и я, сам не знаю каким образом, вдруг очутился в просторной, ярко освещенной множеством свечей зале, обставленной в старинном духе раззолоченной мебелью и украшенной при­чудливыми японскими вазами. Густое синее облако ку­рящихся благовоний окутало меня.

— Здравствуй! Здравствуй, дорогой жених! Настал желанный час, пора к венцу! — женский голос звучал все громче, пока наконец не перешел в крик, и точно таким же непонятным для меня образом, как я оказался в зале, вдруг явилась передо мною из тумана, наполнявшего комнату, молодая, высокая женщина в богатых блестя­щих одеждах. Повторив еще раз пронзительным голосом: " Здравствуй, дорогой жених! " она двинулась ко мне, рас­крыв объятия. И обманутые глаза мои увидели вместо прелестного лика желтое, искаженное старостью и без­умием лицо. Потрясенный, объятый ужасом, я отступил назад. Будто загипнотизированный горящим взглядом гремучей змеи, я не мог ни отвести свой взор от жуткой старухи, ни сдвинуться с места. Она приблизилась, и тогда мне показалось, что ужасное лицо ее — всего лишь маска из прозрачной вуали, а сквозь нее просвечивают черты прелестного лица, являвшегося мне в зеркале. Я уже чувствовал прикосновение руки этой женщины, как вдруг она истошно вскрикнула и упала передо мной на пол, а сзади меня раздался голос:

— Эге-ге! Что, бес опять вселился в вас, сударыня? Прошу покорно убираться спать, спать, а не то я вас, сударыня, попотчую плетью!

Я обернулся и увидел старого управителя в одной рубахе, размахивающего большущей плетью. Он собрал­ся ударить старуху, но я схватив его за руку, удержи­вая, он же отшвырнул меня и закричал:

— Прочь! Ежели бы я не подоспел вовремя, эта ста­рая ведьма отправила бы вас на тот свет; извольте, сударь, скорее выйти вон, вон!

Я опрометью бросился из залы, тщетно стараясь на­йти в потемках дорогу к выходу. Тем временем в зале послышались удары плети и вопли старухи. Я хотел закричать, позвать на помощь, но вдруг оступился, упал, покатился вниз по лестнице и так сильно ударился об какую-то дверь, что она распахнулась и я очутился в маленькой комнатушке. Увидев измятую только что ос­тавленную постель и лежащий на стуле коричневый сюр­тук, я тотчас догадался, что это жилище старого упра­вителя. Через несколько минут на лестнице раздались шаги, в комнату вбежал он сам и бросился мне в ноги.

— Кто бы вы ни были, сударь, — пролепетал он жа­лобным голосом, — умоляю вас, ради всего святого, не говорите никому, что вы здесь видели, иначе я лишусь места и куска хлеба! Ее сумасшедшее превосходительст­во наказаны и теперь лежат связанные в постели. Дай Бог вам самого приятного сна. Да, да, сударь, идите почи­вать... Прощайте, спокойной ночи!

Произнеся это, старик вскочил, взял свечу, вывел меня из подвала, вытолкнул за дверь и накрепко запер ее за мною.

Я возвратился домой в полном смятении. Все эти со­бытия так потрясли меня, что в первые дни я не мог привести в порядок свои мысли. Помню только, что во­лшебное очарование утратило свою власть надо мной. Исчезла и болезненная тоска по прекрасному образу в зеркале, и вскоре я уже стал смотреть на все случившееся как на приключение в сумасшедшем доме. Не прихо­дилось сомневаться — управитель выступал в роли ста­рого надзирателя, приставленного к безумной женщине знатного происхождения, состояние которой скрывает­ся от света; но как объяснить, почему зеркало... и вооб­ще все прочие чудеса. Но далее, далее!

По прошествии некоторого времени я встретил на званом вечере графа П., который, отведя меня в сторо­ну, спросил:

— Знаете ли вы, что тайна нашего пустого дома поч­ти раскрыта?

Я весь обратился в слух; но едва граф начал свой рассказ, как распахнулась дверь в столовую и все направились к столу. Погруженный в мысли о тайне, которую граф хотел раскрыть мне, я подал руку какой-то моло­дой даме, вовсе не глядя на нее, и машинально последо­вал за церемонной вереницей других гостей. Подведя свою даму к свободному стулу, я впервые посмотрел на нее — и увидел... увидел совершенное подобие таинствен­ного образа, являвшегося мне в зеркале. Вы можете легко представить себе, каково было мое изумление; однако же, уверяю вас, что в душе моей не возникло ни малей­шего отзвука той неистовой страсти, которая рождалась во мне прежде, когда мое дыхание вызывало появление в зеркале чудесного образа. Должно быть, растерянность или даже страх весьма ясно отразились на моем лице, потому что девушка посмотрела на меня с таким удив­лением, что я счел нужным, постаравшись взять себя в руки, объяснить ей, что если память меня не обманыва­ет, то я имел счастье уже прежде с нею встречаться. Ответ ее был короток: это едва ли возможно, ибо она только вчера и впервые в жизни приехала в ***. Это совершенно обезоружило меня. Я умолк, и только ан­гельский взгляд прекрасных глаз девушки помог мне справиться с замешательством. Я сделался осторожным и стал внимательно к ней приглядываться. Она была приветлива, нежна, но в ней чувствовалось какое-то бо­лезненное напряжение. Несколько раз, когда разговор оживлялся, и особенно когда я вставлял в него какую-нибудь шутку, она улыбалась, но и сквозь эту улыбку сквозила непонятная горечь.

— Вы, кажется, невеселы, сударыня; не утренний ли визит расстроил вас? — обратился к моей даме сидевший неподалеку офицер; но сосед его дернул за рукав и что-то шепнул на ухо, а дама на другой стороне стола с вы­ступившим на щеках лихорадочным румянцем и тревож­ным блеском в глазах начала громко расхваливать пре­красную оперу, которую слушала в Париже.

У моей соседки вдруг навернулись на глаза слезы:

— Ну, не глупое ли я дитя! — сказала она, обраща­ясь ко мне.

— Обычное следствие головной боли, — отозвался я, поскольку прежде она уже жаловалась на мигрень, — против которой самое лучшее лекарство есть дух, при­сутствующий в пене этого поэтического напитка.

С этими словами я налил в ее бокал шампанского. Сначала она отказывалась, но потом выпила немного и взглядом поблагодарила меня за мое истолкование ее слез, которых она не в состоянии была долее скрывать. После этого она вроде бы несколько повеселела, и все пошло бы хорошо, ежели бы я не имел несчастья задеть бокал, издавший пронзительный, резкий звук. При этом звуке моя соседка побледнела как полотно, да и мое сердце внезапно затрепетало, ибо звук этот напомнил мне голос сумасшедшей старухи в пустом доме.

Когда пили кофе, я нашел повод приблизиться к гра­фу П., и он тотчас понял, зачем.

— Знаете ли вы, — спросил он, — что вашей соседкой за столом была графиня Эдмонда 3.? Известно ли вам, что в пустом доме уже много лет содержится взаперти сестра ее матери, которая одержима неизлечимым безумием? Сегодня утром обе они, мать и дочь, навестили несчастную. Старый управитель, единственный человек, который умеет справляться с графиней, когда у нее слу­чаются припадки буйства и надзору которого она по этой причине была вверена, смертельно болен. Теперь, гово­рят, сестра ее решилась доверить эту семейную тайну известному доктору К., который хочет испробовать кое-какие средства, чтобы если и не восстановить полностью ее здоровье, то хотя бы избавить ее от тех буйных при­падков, которые у нее иногда случаются. Больше я пока ничего не знаю.

К графу кто-то подошел, и наш разговор прервался. Доктор К. был тот самый врач, к которому я обращал­ся, когда сам был в критическом состоянии. Само собой разумеется, что я не мешкая поспешил к нему, подробно рассказал обо всем, что со мной приключилось за последнее время, и стал просить его сообщить мне все, что он знает о сумасшедшей старухе. Взяв с меня обе­щание строго хранить тайну, доктор пошел мне навстречу и поведал следующее:

— Ангелика, графиня фон Ц., — начал доктор, — име­ла уже около тридцати лет от роду, находилась еще в полном расцвете необыкновенной красо­ты, когда граф фон 3., увидел ее в *** при дворе и так пленился ею, что тут же решил просить ее руки, несмотря на то, что был гораздо моложе ее. Ког­да же графиня уехала на лето в по­местье своего отца, он последовал за ней, с тем чтобы открыть старо­му графу свои намерения, которые, судя по обхождению с ним Ангелики, были отнюдь не безнадежны. Но едва граф 3. приехал в поместье, едва увидел он младшую сестру Ангелики Габриелу, как очарование Ангелики померкло для него. Б сравнении с Габриелей она показа­лась ему жалким, поблекшим цвет­ком. Прелести и красота младшей сестры увлекли графа. Он забыл Ангелику и стал просить у старого графа руки Габриелы. Граф принял это предложение тем охотнее, что за­метил склонность Габриелы к графу 3. Ангелика не вы­казала ни малейшего сожаления по поводу неверности своего поклонника.

" Он думает, что это он оставил меня. Глупый маль­чик! Он и не подозревает, что был всего лишь моей иг­рушкой, которая мне надоела! " — с высокомерной доса­дой говорила она и всем своим поведением демонстри­ровала, что презирает неверного. Впрочем, когда была объявлена помолвка графа 3. с Габриелой, Ангелика стала очень редко показываться на людях. Она никогда не выходила к столу и, говорили, бродила в одиночестве в ближней роще, которую давно избрала местом своих прогулок.

Странное происшествие нарушило однообразное спо­койствие, царившее в замке. Егери графа Ц., призвав себе в помощь крестьян, поймали шайку цыган, которых об­виняли в поджогах и разбоях, с некоторых пор весьма часто случавшихся в той стороне. Людей этих — муж­чин и женщин — привезли во двор замка всех вместе на повозке, скованных одной цепью. Некоторые из них име­ли вид отъявленных разбойников и озирались по сторо­нам дикими, звериными глазами, подобно плененным тиграм; более всех бросалась в глаза высокая, худоща­вая, ужасающего вида женщина, закутанная с ног до головы в шаль кровавого цвета, которая, стоя во весь рост на повозке, повелительным голосом требовала, что­бы ее спустили на землю, что и было исполнено. Граф Ц. вышел во двор замка и приказал по отдельности за­переть разбойников в подземельях замка, чтобы потом переправить их в тюрьмы, как вдруг выбежала графиня Ангелика, бледная, с искаженным отчаянием лицом, и, бросившись перед ним на колени, пронзительно закри­чала:

— Батюшка! Освободите этих людей! Отпустите их — они невинны! Если прольется хоть одна капля их крови, то я вонжу этот нож себе в грудь!

Графиня взмахнула блестящим ножом и упала без чувств на землю.

— Я знала, милая, золотая моя куколка, я знала, что ты не допустишь, чтобы с нами так поступили, — проси­пела старуха, села на корточки перед графиней и стала покрывать омерзительными поцелуями ее лицо и грудь, бормоча:

— Проснись, дочка, проснись! Жених идет, красивый, статный женишок.

После этого старуха вытащила из кармана склянку с жидкостью, похожей на чистый спирт, в которой плескалась маленькая золотая рыбка. Склянку эту она при­ложила к сердцу графини, и та тотчас же очнулась и, увидев цыганку, бросилась к ней на шею, стала горячо обнимать ее, а потом торопливо удалилась вместе с ней в замок. Граф Ц., Габриела и ее жених, которые тоже вышли во двор, застыли на месте и с ужасом наблюдали эту сцену. Цыгане же остава­лись все это время совер­шенно равнодушными и безо всякого сопротивле­ния позволили увести себя в темницу.

На другое утро граф собрал всех своих людей, велел вывести цыган и гро­могласно объявил, что они не повинны ни в одном из со­вершившихся в этих местах разбоев и что он дозволяет им свободно покинуть его владе­ния; после чего с цыган сня­ли оковы и, ко всеобщему удивлению, даже снабдили их паспортами. Женщины в красной шали среди них не было. Носились слухи, что цы­ганский атаман, которого легко можно было узнать по золотой цепочке на шее и красному перу на шляпе с за­гнутыми на испанский манер полями, был ночью в комнате у графа. Некоторое время спустя было достоверно доказано, что цыгане действительно не участвовали в гра­бежах и разбоях.

Между тем приближалась свадьба Габриелы. Однаж­ды она с удивлением увидела, что из ворот замка выеха­ло несколько повозок, груженых мебелью, платьем, бель­ем; одним словом, всем, что необходимо для устройства дома. На следующее утро она узнала, что Ангелика, в со­провождении камердинера графа 3. и закутанной с ног до головы женщины, весьма походившей на старую цы­ганку, ночью отбыла из замка. Граф Ц. прояснил эту за­гадку, объявив, что по некоторым причинам он счел нуж­ным согласиться со странным желанием Ангелики и под­арил ей дом в ***, позволив жить совершенно независи­мо от него и самостоятельно вести хозяйство. Он ска­зал также, что она взяла с него обещание, чтобы никто из их семьи, не исключая и его самого, не переступал порог дома без ее особого позволения. Граф Ц. приба­вил к этому, что по настоятельной просьбе Ангелики он отпустил с нею в *** своего камердинера.

Свадьба состоялась, граф 3. уехал с молодой супру­гой в Д*, и целый год они прожили в ничем не омрачен­ном благополучии. Но потом граф стал очень часто хво­рать. Казалось, что какая-то тайная боль подтачивала его и делала равнодушным ко всем земным радостям. Все старания супруги вырвать у него эту тайну оставались тщетными. Наконец, частые обмороки, угрожавшие его здоровью и жизни, заставили его послушаться советов врачей и отправиться в Пизу. Габриела не могла поехать вместе с ним по той причине, что была беременна; через несколько недель после отъезда графа она сделалась матерью. С этого момента, продолжал доктор, рассказ графини Габриелы фон 3. становится столь противоре­чивым, что надобно иметь большую проницательность, чтобы увязать между собой все дальнейшие происшест­вия.

Ребенок ее, девочка, вдруг непонятным образом ис­чезает из колыбели, и все попытки отыскать ее остают­ся напрасными. Неутешное горе графини доводит ее почти до отчаяния, и в это же самое время она получает от графа Ц. письмо с ужасным известием, что зять его вовсе не ездил в Пизу, но жил в доме Ангелики в ***, где и скончался от апоплексического удара; что Ангелика впала в безумие и что сам он, вероятно, не переживет всех этих несчастий.

Как только Габриела несколько оправилась, она уеха­ла в поместье отца. В одну из бессонных ночей, когда она думала об утраченном супруге и утраченной дочери, ей вдруг почудился за дверью спальни тихий плач ребенка; собравшись с духом, она взяла свечу, зажгла ее от ноч­ника и вышла из спальни.

Великий Боже! У дверей на корточках сидит старая цыганка, завернувшись в красную шаль, и смотрит на нее неподвижными, омертвелыми глазами, держа на руках ребенка, жалобный плач которого пронзает сердце гра­фини. Это ее дитя! Это потерянная дочь ее! Она с силой выхватывает ребенка из рук цыганки, и та, подобно без­душной кукле, падает на землю. Графиня, пораженная ужасом, кричит, все в доме просыпается, сбегаются люди и находят женщину мертвой. Никакие усилия не помо­гают, и граф приказывает похоронить ее. После этого не остается иного пути, как ехать в *** к безумной Ангелике, чтобы, может быть, там прояснить тайну, связан­ную с ребенком.

Между тем в *** произошли большие перемены. Все слуги, напуганные приступами дикого помешательства у Ангелики, разбежались, остался только один камерди­нер. Теперь, напротив, Ангелика сделалась тиха и спо­койна. Когда граф стал рассказывать историю с ребен­ком, она всплеснула руками и захохотала:

— Вы говорите правду? Значит, малютка доставлена вам? Вы похоронили ее? А! Похоронили? Никак встрепенулся фазан с золотыми перышками! А о зеленом сло­не с голубыми огненными глазами вы ничего не слыха­ли?

С ужасом видит граф, что к Ангелике вернулось помешательство, с содроганием замечает, что черты ее лица страшно изменились и приобрели большое сходство с цыганкой; он намеревается увезти несчастную дочь в свое поместье, но старый камердинер не советует ему делать это; и действительно, едва начинаются приготовления к отъезду, как Ангелика приходит в неистовство и бешен­ство.

В минуты просветления она с горькими слезами умо­ляет отца позволить ей окончить свои дни в этом доме. Граф, глубоко растроганный, соглашается, хотя призна­ние, которое вырывается у нее, принимает за признак возвратившегося безумия, Ангелика открывает ему, что граф 3. вернулся в ее объятия и что дитя, принесенное цыганкой в дом графа Ц., есть плод этой связи.

Все полагали, что граф Ц. увез несчастную в свое поместье, между тем как она скрывается здесь, в опус­тевшем доме, под присмотром старого камердинера, В скором времени граф Ц. умер, и графиня Габриела 3. приехала сюда вместе с Эдмондой, чтобы уладить неко­торые семейные дела. Она не могла удержаться, чтобы не навестить свою бедную сестру. Надо полагать, что во время этого посещения произошло нечто чрезвычайное; однако графиня лишь весьма коротко упомянула о том, что необходимо освободить несчастную из-под надзора старого камердинера. Впоследствии я узнал, что однаж­ды он весьма жестоко обошелся с Ангеликой, пытаясь справиться с приступом безумия, а она, чтобы задобрить его, выдумала, что умеет извлекать золото; старик под­дался этому обману, раздобыл все необходимое, и они вместе занялись алхимическими опытами.

— Излишне было бы, — сказал врач в заключение сво­его повествования, — указывать вам на таинственную связь всех этих событий. Я не сомневаюсь, что вы уско­рили развязку, которая принесет старухе или скорое выздоровление, или скорую смерть. Впрочем, теперь я могу признаться вам, что я испытал немалый ужас, когда, установив с вами магнетическую связь, увидел так же, как и вы, изображение в зеркале. Теперь мы оба знаем, что эта была Эдмонда.

Точно так же, как врач не счел нужным вдаваться вдальнейшие объяснения того, в каком таинственном взаимодействии находились между собой Ангелика, Эдмонда, я и старый камердинер, не буду распространяться об этом и я. Прибавлю только, что после всех этих приклю­чений какое-то непостижимо горестное и гнетущее чув­ство заставило меня уехать из столицы. Я полагаю, что старуха умерла в то самое время, когда однажды меня вдруг охватило необыкновенное спокойствие и блажен­ство.

Так окончил