Познание и отрицание несправедливого мира 3 страница

Георг, Каслрей, даже султан и Екатерина, далекие от финансовых центров Западной Европы, в общей иерархии правителей расположены ниже, чем владельцы несметных капиталов. Недаром Ротшильд и Беринг названы владыками вселенной.

Байрона интересовало не место правителей собственнического мира как таковое, не то, на какой ступени лестницы они расположились, а мера их ответственности за беды человечества. Поэт стремился познать, в чем причина трагедии угнетенных народов. От ответа на эти вопросы зависело многое: и то, как будет выглядеть мир в «Дон-Жуане», и то, на какие перспективы г укажет автор, размышляющий, возможен ли вообще социальный прогресс.

Все суждения художника в конечном счете сводятся к тому, что чем мощнее власть, тем более повинна она в страданиях тех, кто подвластен ей. И поскольку над всеми государствами возвышается самая могуществен­ная держава мира — Англия, то в ней, в ее политике, в ее алчных интересах — причина того, что во всех странах есть бесправные рабы и есть незаслуженно, пользующиеся привилегиями правители различных рангов. К этой мысли стянуто все: прямые обличения, сатирические образы и даже наивность Дон-Жуана. По­пав на английский берёг, он начал восторженно провозглашать, что счастлив находиться в стране свободы и законности, но тут же подвергся нападению грабителей. Как всегда в поэме, эпизод служит точкой отталкива­ния и стремительного «прыжка» поэтической мысли к обобщениям, к типизации социальных процессов широ­кого значения.

Байрон исследовал многообразие и многосилие зла, в то же время желая узнать, возможно ли торжество справедливости, достижим ли «триумф свободы», ко­торого не добились массы, штурмовавшие Бастилию.

Поэт, основываясь на опыте Франции, пришел к за­ключению, что некоторые основополагающие идеи про­светителей оказались несостоятельными, например, их убеждение, что наука и искусство, а также нравствен­ный пример добродетельных членов общества способны перевоспитать порочных людей и все общество. Так, правители вообще не способны прислушаться к голосу разума и справедливости. Да и само положение обязы­вает их всемерно укреплять систему принуждения — иначе их деспотической власти придет конец. И уж, ко­нечно, никакая педагогика не в силах справиться с гос­подством капитала, побудить РОТШИЛЬДОВ, берингов и лафиттов отказаться от богатства, от принуждения.

Но если правящие классы не хотят и не могут изме­нить политическое устройство — кто возьмется сокру­шить их власть?

B «Дон-Жуане» всесторонне обосновывается необхо­димость революционного искусства, способного на са­мое категорическое отрицание существующих порядков. В этом произведении, более чем в других, проявились сильные стороны Байрона-сатирика. Ф. Энгельс отме­тал, что своей горькой сатирой на общество Байрон снискал себе популярность в среде английского рабоче­го класса.

Вместе с тем автор «Дон-Жуана», с полным основа­нием надеявшийся на то, что его поэма будет револю­ционизировать сознание читателя, более полагался на активные политические действия масс, на слом государ­ственной структуры.

В «Дон-Жуане» народ нигде не изображается как действующая историческая сила, кроме одной сцены, в которой солдатская масса ведет битву за Измаил, Одни движимы фанатической верой в аллаха, другие идут за Суворовым и его офицерами. В результате этого — ты­сячи убитых — во имя удовлетворения амбиции тирана. Другие размышления и упоминания о народе служат, чтобы указать на тех, кому выгодно его бесправие. Трагедия народа воспринималась поэтом как свое личное горе. В «Дон-Жуане», как и в других произведениях Байрона, нет места бесстрастной фиксации противоречий. Поэт нес «в груди своей страдания миллионов». I Кроме того, Байрон возвещает, что народ XIX века все же способен изменить ход истории. В «Дон-Жуане», если и не раскрыты глубоко, то отмечены те таящиеся в народе силы, которые должны преобразовать общество на началах свободы, равенства и братства.

В картинах русско-турецкои войны речь шла о конкретно - исторических формах деятельности низов, по-и нуждаемых верхами. В авторских отступлениях, в философских размышлениях народ рассматривается как великая человеческая общность, которая существует всегда и везде. Вот почему обнаружение преобразовательной энергии масс должно стать равнозначно установлению закона, действующего повсеместно, во все эпохи.

Надо полагать, что метафорическая характеристика силы народа появилась в результате осмысления деятельности масс во французской революции XVII века.

Да, пора настала;

Народ почуял силу, посему

Быть Иовом не захочется ему.

Он хмурится, бранятся, проклинает

И камешки швыряет, как Давид,

В лицо врага—потом топор хватает

И все кругом безжалостно крушит (VIII, 50, 51).

Народ предстает здесь в образе одного великого существа. Перед этой силой не устоит никакая тирания. Сейчас народ в неволе, но важно, что он уже «почуял силу». В бегло набросанном обобщенном портрете выразился исторический оптимизм Байрона — очень существенное качество его мировоззрения. Сразу скажем, что вера в будущее непоследовательна в «Дон-Жуане», она пробивается через многие наслоения пессимизма. Но приведенный фрагмент свидетельствует о том, что идеи жизнеутверждения, веры в будущее появились, и осо­бенно важно, что их возникновение связано с осмысле­нием революционных сил народа.

В сюжетном плане образы и суждения о возможностях бесправного человечества служат противовесом тем сценам, где показана стабильность деспотических режимов. Тем самым понятие о состоянии мира, кото­рое вытекает из всего содержания «Дон-Жуана», реши­тельно обогащено.

Не надо думать, что историзм Байрона не имел гра­ниц и позволял ему исчерпывающим образом раскрыть будущее народа. Поэту отчетливо видны были те си­лы социальных низов, которые способны разрушить ан­тидемократическую структуру правления. Но автору «Дон-Жуана» еще трудно было осознать, что народ сам способен созидать новую жизнь. В этом смысле револю­ционный романтик- Шелли в своих прогнозах оказался, может быть, проницательнее Байрона. Автор «Королевы Маб» и «Освобожденного Прометея» нисколько не сом­невался, что народ в будущем займется своим жизне­устройством, повсеместно утвердит на земле свободу, равенство, справедливость.

В то же время речь должна идти не только об изве­стной ограниченности Байрона, но и о тех пределах ис­торического мышления, которые определялись противо­речиями эпохи. Шелли далеко обогнал свое время, а Байрон исходил целиком из тех данных, которые ему давала современность. Но оба они полагались только на изменение политической структуры общества. О том, что форма государства зависит от экономического бази­са, в эпоху Байрона и Шелли никто еще не знал. В сво­ем взгляде на будущее они оба оставались поэтому ро­мантиками.

Чем объясняется то, что народ в панораме «Дон-Жуана» занимает в общем скромное место? Видно, ав­тор запечатлел соотношение сил, сложившееся в после­революционную эпоху, в период разгула политической реакции, когда на авансцене находились «владыки все­ленной» и надо было создавать «горькую сатиру».

Познание несправедливого мира в «Дон-Жуане» от­личается большой сложностью. Широкая панорама ев­ропейской действительности убеждала в том, что повсе­местно и неограниченно господствуют деспотические си­лы, враждебные народам. И обобщенные социально-фи­лософские характеристики и индивидуализированные портреты власть имущих, вымышленные образы и об­разы реальных общественных и государственных деяте­лей подтверждали самые мрачные выводы Байрона: ми­ром правят зло и порок.

• Глава 4

«...ВЕСЬ ОСТАТОК ДНЕЙ МОИХ И СИЛ Я БИТВЕ С ДЕСПОТИЗМОМ ПОСВЯТИЛ»

Социально-политическая панорама «Дон-Жуана» по­ражает наше воображение своими размерами и точ­ностью художественного видения. В сюжете осмыслены исторические события и процессы огромных масштабов, однако показательно, что и фигура автора нарисована соразмерно изображенной действительности. На совер­шенно иной основе здесь сохранены пропорции роман­тических поэм, в которых герой противостоял всему враждебному миру. В отличие от такой в общем безыс­ходной конфликтности, в «Дон-Жуане» раскрываются борьба автора против косных сил общества и сложное, противоречивое взаимодействие с бесправным большин­ством. Но все же автор дан предельно крупным планом, и не будет ошибкой считать, что он сопряжен опять-та­ки со всем миром, со всем расчлененным и расколотым человечеством,

В. Г. Белинский первым определил размеры худо­жественных обобщений, достигнутых Байроном, и пра­вомочность сделанных им соотнесений личности худож­ника с планетарными процессами. По словам русского критика, английский поэт «стремился не столько к изо­бражению современного человечества, сколько к суду над его прошлым и настоящим». Достаточно обратить внимание на суровый приговор всем несправедливым социальным системам в «Дон-Жуане» чтобы убедиться: в точности определения, сделанного Белинским. Харак­терно также, что автор «Дон-Жуана» не мог удовлетво­риться выяснением и обличением одной разновидности порока, присущей определенному типу отношений или людей. Байрону понадобилось вскрыть несостоятельность, устарелость, необходимость ломки всего жизне­устройства на земле.

Поэт распространяет свои обобщения на всю исто­рию, поэтому Белинский и отмечает, что Байрон судит прошлое и настоящее. В «Дон-Жуане» оба пласта раз­вивающейся действительности даны во взаимосвязи и переплетении. Раньше уже приходилось останавливать­ся на том, что фабульные эпизоды поэмы приурочены к событиям 1790 года (прошлое), а нападки автора на Георга IV, суждения об «озерной школе», неоднократ­ные упоминания о Наполеоне, наконец, некоторые авто­биографические детали относятся к другому времени (10-е годы XIX века, настоящее). Но, кроме того, в поэме есть декларации, в которых поэт не считает нуж­ным заниматься датировкой, так как выражает свое •отношение к «родовым» особенностям человеческих от­ношений в любую эпоху.

Прошлое и настоящее в некоторых частях авторско­го монолога сосуществуют и расцениваются нераздель­но еще и потому, что укоренившееся зло, по мысли поэ­та, не повержено, и в этом плане заметна очень опас­ная преемственность.

Охватив своим вездесущим взглядом действитель­ность ряда стран, Байрон окончательно утвердился в мысли, что только революция способна изменить мир к лучшему. Идеи свободы оказались неистребимыми. Уже шла речь о том, что пересоздание жизни способны, по Байрону, осуществить народные массы.

Суд над «прошлым» и «настоящим» должен был за­вершиться этим прогнозом. Но какова будет позиция поэта в грядущих сражениях за справедливое общест­во? Она сформулирована четко и однозначно: «...весь остаток дней моих и сил я битве с деспотизмом посвя­тил» (IX, 24).

Цель определена. Поэт достигает ее и творчеством и участием в деятельности итальянских карбонариев, а затем — греческих повстанцев. В то же время на душе у Байрона неспокойно. Он уверен в своей правоте, он устремлен в будущее, но полностью не оторвался от прошлого. Преодоление индивидуализма, «лордства» — сложный идейно - психологический процесс, до конца не завершившийся в сознании автора «Дон-Жуана». С од­ной стороны, художник видит свое предназначение в защите тех, кто нищ и бесправен:

О доле низших классов я порою

Толкую Джону Булю очень здраво,

И, словно Гекла, кровь кипит моя,

Коль произвол тиранов вижу я (XV, 92).

Щ другой стороны, поэт испытывает известное недове­рие к тем самым народным массам, которым он от \всей души сочувствует. Автор «Дон-Жуана» допускает, |что революционные действия «низших классов» могут привести и к отрицательным результатам, к новому торжеству несправедливости. Тогда незаслуженно пострадают те, кто ранее находился у власти, и Байрону не останется ничего другого, как стать на сторону последних:

И если час настанет,

Когда толпы победный рев и смех

Над бывшими избранниками грянет, —

Я нападать на них сочту за грех.

И, может быть, — меня на это станет —

Примкну я к роялистам; мне претит

И демократ, когда он властью сыт (XV, 23).

Здесь, пожалуй, сильнее, чем где бы то ни было, в Дон-Жуане», проявляется ограниченность и противоречивость программы поэта. Поскольку народовластие не совсем устраивало Байрона, он кинулся в другую случайность, по-видимому, ища идеал в безвластии. Так, реалистическую «материю» «Дон-Жуана» вплетаются пантико-утопические сцены и идеи. Одна из них уже упоминалась: имеется в виду непродолжительное правление Гайдэ островом, который принадлежал ее отцу, ругая — неожиданное описание образа жизни колониста Дэниэла Буна (1735—1820), поселившегося среди девственных лесов Америки. Никому не подвластный, кроме собственной совести, он находился среди сынов природы», которые противопоставлены «изощренным обезьянам», рабам стяжательства, населяющим цивилизованные страны. От «карликовых жалких горожан» Буна и его общину отличали «мужество и сила». Руссоистский контраст между целомудренной жизнью на лоне природы и суетой и мелочными интересами буржуазного города типичен для романтического мышления. Байрон обогащает I свою мечту, не довольствуясь, наподобие Шатобриана, изображением пассивных добродетелей «естественного» человека, который в «Рене» к тому же и раб религии.

Он провозглашает, что Бун и его единомышленники «трудились днем и сладко спали, когда спокойный ве­чер наступал» (VIII, 67).

Характерно, что так же, как и в описании торжест­ва Гайдэ, Байрон счел нужным распрощаться со своей идиллией, как бы отстраняя завораживающую мысль и возвращаясь к реальности:

Но полно о природе! Нужно мне

Напомнить о тебе, Цивилизация! (VIII, 68).

И далее разворачивалась не утопическая, а вполне ре­альная картина кровавого сражения за Измаил.

Противоречие не преодолевается, а как бы снимается. Как после этого ответить на вопрос: в чем же смысл введения образа Буна в панораму европейской действи­тельности, коль скоро руссоистский идеал неосущест­вим в жестоком мире расколотой Европы? Может быть, чтобы еще резче выделилось несовершенство общества, населяющего страны Старого Света? Может быть, что­бы указать на обетованную страну, куда можно убе­жать от произвола тирании государственной и финан­совой? Сколько бы вопросов мы ни ставили, сколько бы ответов не подыскивали, «колониалистский» фрагмент «Дон-Жуана» не может быть объяснен однозначно. Лишь в виде гипотезы напрашивается ответ, допускаю­щий множество толкований одного эпизода. В истории и поведении идеализированного Буна обнаруживаются элементы руссоистской утопии, мечты о свободном тру­де нравственно чистых, духовно цельных, физически со­вершенных людей. Не исключено и то, что рассказ о Буне и его сподвижниках понадобился затем, чтобы бросить новое обвинение «Цивилизации».

Вызывает только сомнение, согласился ли бы сам Байрон вести жизнь в девственных лесах, оторвав себя от культуры и среды образованных людей. Но если сам поэт был далек от этого, тогда и Бун не мог олицетво­рять в полной мере идеал Байрона. Так что предложен­ная гипотеза не совсем верна. Определенная двойствен­ность может быть обнаружена и в тех суждениях авто­ра, которые имеют отношение к философии, к позна­нию и изменению несправедливого мира. Уже после того как Байрон с замечательной полнотой и силой про­анализировал действующие системы власти и нравов, он признается в своем будто бы полнейшем неведении, даже в абсолютном нежелании что-либо устанавливать, принимать, отрицать:

Что до меня — я ничего не знаю

И ничего не буду утверждать

И отвергать: мы все живем, считая,

Что рождены мы с тем, чтоб умирать (XIV, 3).

Принадлежит ли этот мрачный афоризм поэту, ко­торый видел смысл своей жизни в познании многомер­ной действительности и борьбе за свободу? И чтобы убедить нас, что приведенные слова не зря прозвучали, не просто брошены на ветер, Байрон затем концентри­рованно выражает мысль о бессмысленности человечес­кого существования:

Прилив столетий темный и бескрайний

Омывает граня, толпы и года,

Лишь мертвых царств угрюмые могилы-

В пространствах мира высятся уныло (XV, 99).

Если все фатально обречено на бесследное исчезно­вение, зачем борьба, зачем революция, зачем художест­венное творчество? Не перечеркивают ли пессимистиче­ские идеи «Дон-Жуана» призывы к сражениям с тира­нией, к установлению свободы и справедливости? В том-то и дело, что поэт слишком высоко ценил человека, чтобы провозгласить примирение с вечным насилием и неразумием. Для Байрона революция необходима была прежде всего, чтобы освободить рабов, и она же была средством преодолеть мучившие его сомнения, колеба­ния и противоречия. Участие в освободительном движе­нии он рассматривал и в социальном плане, и в пси­хологическом: обрести великую цель, преодолеть оди­ночество.

Было бы ошибкой умалчивать о непоследовательнос­ти Байрона, доходящей в отдельных случаях до отри­цания того, что ему наиболее дорого. Надо считаться с реальностью: философское и художественное созна­ние первой половины XIX века не могло не быть внут­ренне контрастным. Возникали и развивались сложные коллизии у людей, придерживающихся противоположных общественных взглядов. В этом не было ничего не­обычного. Особенность эпохи состояла в том, что борь­ба проходила также и внутри сознания отдельных мыс­лителей и художников. И без этих драматических собы­тий, очевидно, невозможна была бы выработка последо­вательной теории социального прогресса.

Однако и появившись на свет, новое учение далеко не сразу было взято на вооружение исследовательской мыслью. Опыт Л. Н. Толстого, гениально осмысленный В. И. Лениным, показал, что великие писатели проти­воречиями своего творчества были «обязаны» противо­речиям эпохи не в меньшей мере, чем незнанию зако­нов развития общества.

В. И. Ленин, имея в виду весь комплекс проблем, связанных с нарастанием социального протеста, отме­чал, что «историко-экономические условия объясняют и необходимость возникновения революционной борьбы масс и неподготовленность их к борьбе...»'. Эта законо­мерность развития освободительных сил, эта диалектика, аргументированная опытом России и опытом Л. Н. Тол­стого, применима и к противоречиям в мировоззрении и творчестве Байрона.

Колебания Байрона, о которых шла уже речь в об­зоре его ранних произведений, проявились и в «Дон-Жуане». На всем творческом пути поэта они несут на себе отпечаток незрелости освободительных движений и противоречий эпохи. Вот почему противоречия поэта исторически содержательны и по-своему «уместны». У современного читателя кое-что в «Дон-Жуане» вызы­вает недоумение, а порой и острое несогласие. Но в данном случае субъективное восприятие или — даже рез­че — неприятие чего-то не должно помещать трезвому анализу и историческому подходу к «Дон-Жуану».

Суждения поэта о социальных проблемах эпохи, о его месте в грядущих битвах за демократическое пере­устройство мира формируют его духовный облик как од­ного из «героев» произведения. Образ автора в поэме «Дон-Жуан» заключает в себе нечто большее, чем обыч­ный комментарий к поступкам и мыслям действующих лиц. Лирические монологи Байрона существенно расши­ряют социально-философский горизонт поэмы. Высокая публицистика проникает в прошлое, настоящее и буду­щее человечества. Авторское «я» сопрягает различные этапы и стороны исторического процесса.

Одновременно сознание повествователя включает в свою орбиту и анализ общественной морали, пытается установить ее место в сложной системе человеческих связей.

Нравственные проблемы в «Дон-Жуане» имеют раз­личные корни. То они вытекают из поведения сатирических персонажей (Екатерины II, Амондевиллов), то возникают как бы случайно. Автору иногда очень хо­чется рассказать о том, что он вынес из общения с людьми. В особенности охотно рассуждает Байрон о славе, о любви, о женщинах. Часто свои наблюдения над нравами поэт выражает столь обобщенно, что не знаешь, что думать: взятые вне времени и пространст­ва, нравственные характеристики и нормы должны ли­бо обозначать какие-то всеобщие закономерности пове­дения, либо, наоборот, относиться только к субъектив­ному опыту поэта. Можно допустить и наличие своего рода синтеза или гибридности личного со всеобщим. К тому же нравственную проблематику трудно осмыс­лить как единый комплекс, поскольку рассуждения на темы морали размещены в поэме как бы слоями, пере­межаясь с политическими выпадами и философскими декларациями.

Байрон в «Дон-Жуане» повсеместно рассыпал свои замечания о природе прекрасного пола. Некоторые суждения поэта, прямо надо сказать, кажутся слишком полемичными — даже если и не забывать, что они впле­тены в ткань поэмы.

Наряду с гимном любящему человеку («Любовь всегда жива, любовью все живущее согрето»), в поэме есть обобщения, по видимости своей сатирические, но на самом деле содержащие слишком малую долю истины. Байрон насмешливо обращается к тем поэтам, которые безосновательно восхваляют женщину и любовь, и от­крывает им глаза:

Но помните, влюбленные поэты,

Что поцелуи, взгляды и слова

Для женщин — только части туалета,

Как бантики, чепцы и кружева;

Их можно, как и прочие предметы,

Снимать и надевать... (VI, 14).

Далее, поэт, впрочем, готов признать, что истинные чувства не перевелись, но, по его усмотрению, их обна­руживают только тогда, когда налицо

Несмелый взор, румянец на щеках,

Прелестного волненья трепетанье,

Смущенная улыбка на губах,

В которой только чудится признанье (VI, 15).

Излишний холод, считает поэт, и излишний жар уничто­жают силу женской привлекательности.

Байрон уверен, что сформулировал общезначимый идеал красоты и поведения женщины. Вместе с тем его характеристики не свободны от романтической од­носторонности, которая кажется пережитком представ­лений, возникших в раннем творчестве поэта. А они в общем сводились к тому, что любовь только и есть наслаждение красотой. Функция женщины состоит в том, чтобы своим внешним видом и поведением соот­ветствовать такой любви и тем самым противостоять бесчеловечному миру.

Шелли в романтической поэме «Восстание Ислама» (1818) воссоздал иной тип отношений. Героиня этого произведения Цитна — сподвижница поэта Лаона в ос­вободительной борьбе, делит с ним опасности и невзго­ды жизни. Она равноправна в любви и соединена с лю­бимым не только влечением, но и общностью взглядов, высокими идейно-политическими интересами. Это при­дает любви молодых людей истинную содержательность и духовное богатство.

Будучи близок с Шелли и живя одно время непода­леку от него в Женеве, а затем в Пизе, Байрон мог убе­диться, что в поэме «Восстание Ислама» нашли кос­венное отражение отношения автора с Мэри Шелли. Они отличались весьма существенно и принципиально от связи Байрона с Терезой Гвиччиоли.

В «Дон-Жуане» сделаны попытки и преодолеть односторонне-романтическое понимание любви как чув­ства всепоглощающего и отчуждающего любящих от всего мира: «Кто делом занимался, тому же может стать любовь единой целью» (XIV, 76). Больше того, и отношения с женщиной могут и должны строиться не по отжившей романтической схеме. Байрон сделал для себя открытие:

Но я на личном опыте узнал,

Что женщины способны быть друзьями.

Когда всеобщий суд меня терзал

Допросами и злобными словами,

Я цену женской дружбы испытал... (XIV, 96).

В приведенном признании поэт отказывается от аристо­кратического эпикурейства. Этот сложный процесс нрав­ственного очищения нашел отражение в разных, иной

раз исключающих друг друга суждениях автора «Дон-Жуана» о женщинах и о любви.

Пусть автор не всегда последователен, но его кон­цепция вступает в спор с тем облегченно-бездумным подходом к женщине, который по-разному демонстри­руют султан, Дон-Жуан, Генри Амондевилл. Так соз­дается не прямо выраженная коллизия между моноло­гами автора и поведением его героев в одной сфере жизни — в личностных отношениях. Это ведет и к тому, что поэт также косвенным образом утверждает свой нравственный идеал. Отрицая бесчеловечность, лицеме­рие, ложь, Байрон тем самым провозглашал необходи­мость гуманизма, честности, искренности.

Мысленно соединим сатирические характеристики и нравоучительные декларации, прослаивающие сюжет. Становится понятно, почему моральная проблематика развивается в поэме не последовательно, а как бы разбросанно. То, что находится в промежутке — анализы со­циальных систем, размышления философско-политического характера, существует не изолированно, а в орга­нической взаимосвязи с картинами нравов, с формула­ми морального отрицания и утверждения.

Близкое и постоянное соседство самостоятельно раз­вивающихся идейных комплексов содержательно еще и потому, что дает возможность установить, насколько далеко ушел Байрон вперед от просветителей XVIII ве­ка. Он у них учился всю жизнь. Вольтер и особенно Руссо были его кумирами, но он уже не мог согла­ситься с их мнением, что начинать преобразование об­щества надо с морального совершенствования, что вы­сокая нравственность приведет и к социальному прог­рессу.

Весь ход суждений поэта в «Дон-Жуане» убеждает нас, что торжество справедливости наступит только пос­ле того, как по отношению к власть имущим будет при­менено революционное насилие. Этим же объясняется направление главного удара в поэме: уничтожающее действие сатиры испытали на себе тиранические ре­жимы господства. Обличены были и нравы привилеги­рованных классов, но они — нравы — повсюду высту­пают как производное, а не как определяющая черта социально-политической структуры. В этом также мож­но усмотреть шаг вперед по сравнению с программой

Просветителей, главным пунктом которой было нравст­венное усовершенствование общества.

В то же время поэт далек от недооценки моральных норм и установлений. В тех сценах, где автор анализи­рует отношения личности и среды или раскрывает ин­тимные связи персонажей, на нравственных критериях делается совершенно определенный акцент.

О том, насколько продуктивно такого типа художе­ственное познание жизни, можно судить и по нравст­венной самохарактеристике автора-повествователя в «Дон-Жуане». Уже отмечалось, что поэт двояко разви­вает свое понятие об идеале: косвенным путем, когда создает негативные образы проводников антиморали, и прямолинейно в многочисленных философских и пуб­лицистических отступлениях, где отстаивает гуманизм, революционность, правду в жизни и в искусстве. В мно­гочисленных монологах автор, кроме того, делает раз­бор своего поведения, своих отношений со средой, ана­лизирует собственный опыт. Байрон чужд каких-либо сомнений в оценках и выборе пути. Он отстаивает свою программу жизни и считает, что его нравственные кри­терии наиболее целесообразны. Если они и не пол­ностью воплощают его нравственный идеал, то, по крайней мере, приближаются к нему. Нас не должны смущать острые иглы критики, направленные художни­ком в самого себя: жестокая самооценка тоже, по Бай­рону, показатель нравственности, так же, как раздутое самомнение Екатерины II, Амондевилла и его супру­ги — свидетельство их духовной и моральной несостоя­тельности.

. Самораскрытие и самоосознание некоторых реальных и мнимых слабостей — важный психологический процесс в «Дон-Жуане», дающий представление о противоречи­вости и сложности мышления и чувствования поэта. Речь идет в данном случае не о тех признаниях, в ко­торых автор, сам того не ведая, обнаружил ограничен­ность своей философско-политической платформы. Имеется в виду иное. В «Дон-Жуане» есть много сетований поэта на то, что лучшая пора жизни прошла. На­пример: «Теперь моя весна уже увяла, давно остыл огонь воображенья» (IV, 3). Далее автор считает нуж­ным отметить, что в его темпераменте и характере наб­людаются странные изменения, вызванные и возрастом, и школой жизни: «Я был драчлив — мальчишки любят

драки! — Но ныне становлюсь миролюбив» (IV, 99). Такие заявления нельзя принимать за чистую монету. Немножко в них — позы, а больше всего — желания подзадорить читателя, которому должны быть известны бойцовские качества, непримиримость и творческая неиссякаемость Байрона.

Сюжет «Дон-Жуана» подтверждает, что позиция художника была и оставалась наступательной, «драчливость» не сменилась миролюбием. Осознавая все это i вполне отчетливо, надо сказать, что жалобы Байрона имели какое-то психологическое основание и не совсем были лишены искренности. Поэт, при всей своей твор­ческой активности, испытывал известное недовольство потому, что силы искусства слова не были использо­ваны в полной мере. Не он в этом был повинен, а офи­циальные круги, тормозившие распространение прогрес­сивных идей, но повод для безрадостных размышлений был. А отсюда и сомнения относительно посмертной судьбы его произведений: «Пройдет ли мой успех, пока я жив, иль сохранится как маяк во мраке» (IV, 99). Это не суетное тщеславие, а понятная тревога о буду­щем искусства.

Самоанализ Байрона надо воспринимать как диалек­тический ход мысли. Всеохватывающая насмешка соче­тается с революционным призывом, утверждение принципов передового искусства — с сомнениями относитель­но его воздействия.

Осознавая, что поэтическая мысль Байрона отличает­ся множеством оттенков, что создатель «Дон-Жуана» часто прибегает к автоиронии, мы всегда разберемся в том, что поэт утверждает и что он отрицает. Например, он во всеуслышание заявляет: «А я пишу рассказ весь­ма холодный, от всяческой патетики свободный» (V, 4). Но ведь всякий, кто знаком с творчеством Байрона, от­лично знает, что поэту чуждо было бесстрастное сочи­нительство. Бурный темперамент, противостоящий тому, что за пределами Великобритании принято именовать английской сдержанностью, взрывчатость духа и сти­ля — вот что на самом деле свойственно и романтичес­ким произведениям, и «Дон-Жуану». Наверно, именно эту особенность поэзии Байрона имел в виду Ф. Энгельс, когда в своей книге «Положение рабочего класса в Анг­лии» отметил, что «Байрон со своей страстностью и