Познание и отрицание несправедливого мира 4 страница

горькой сатирой на современное общество», как и Шелли, пользовался наибольшей популярностью в на­родной среде.

Возвращаясь к «Дон-Жуану», мы должны отметить, что «рассказ» получился и» холодным, а исполненным «всяческой патетики», будто бы отвергаемой поэтом. Так что снова и снова убеждаемся, что не все надо вос­принимать в буквальном значении, и автор сознательно допускает иногда такое «перевертывание» смысла, что­бы читатель не следовал слепо за ходом суждений, а самостоятельно разбирался в том, что поэт действи­тельно отрицает, а что — отрицая, утверждает.

А вот еще один пример мнимой самокритики. Байрон делает вид, что согласен с возможным неприятием его системы повествования, он признается, что просто не в состоянии следовать строгим правилам, неукоснительной логике сюжетостроения:

... посмеется

Читатель надо мной и будет прав:

Люблю я отвлекаться, где придется,

И этим порчу множество октав (VI, 56).

А мы тем не менее знаем, что никакой «порчи» октав не происходит, да и автор еще до нашего знакомства с ним был уверен в их жизненной, а тем самым и в ху­дожественной силе.

И тем не менее Байрону понадобилось именно так, в форме самонасмешки утвердить самое, можно сказать, дорогое: осмысленную и целенаправленную свободу са­мовыражения и всего поэтического творчества.

А чего стоит это непрямое обращение к читателю («посмеется читатель»), это мысленное собеседование, чтобы выработать общий взгляд на стиль и чтобы еще раз напомнить: я здесь, я не на Парнасе, я среди лю­дей, с ними.

Здесь мы, естественно следуя за мыслью поэта, пе­реходим, кажется, к вопросам сугубо эстетическим, ко­торые у Байрона просто неотделимы от проблем поли­тических и нравственных. Автор многократно подчер­кивает, что его взгляды на искусство — плод долгих и трудных размышлений о всей действительности и о мес­те поэзии в общественной жизни.

Тут надо отделять то, что мы думаем об эстетичес­кой платформе Байрона (она, несомненно, может быть самостоятельным объектом изучения), от того, что ду­мает о ней ее создатель. Функциональность своей эсте­тики он не раз подчеркивал в поэме, когда пояснял, по­чему и для чего пишет так, а не иначе.

Присмотримся сначала к тем размышлениям, в ко­торых автор «Дон-Жуана» провозглашает свой идеал поэта. В поэме сказано о двух писателях, которые наиболее полно воплощают представление Байрона о могуществе творческой личности. Первым назван ав­тор «Потерянного рая» Джон Мильтон. Среди англий­ских предшественников Байрона более крупного поэта, чем Мильтон, действительно не было. Современник и участник буржуазной революции XVII века, Мильтон гениально запечатлел в своем творчестве пе­реломный период английской истории. В переосмыслен­ных поэтом библейских мифах и образах «Потерянного рая» восторженно воспроизведена революционная эпо­ха, передано социально-нравственное состояние обнов­лявшегося мира. И естественнее всего считать, что ав­тора «Дон-Жуана» привлекали гражданский пафос и всеохватность произведений Мильтона — ведь и в поэ­ме Байрона масштабы художественного осмысления дей­ствительности огромны, и страсти автора велики и зна­чительны.

Но Байрон находит нужным подчеркнуть другое до­стоинство поэта XVII века. В «Предисловии», где со­держится немало суровых обвинений, адресованных Ро­берту Саути, который стал трубадуром реакции, Байрон создает контрастный образ неподкупного поэта-борца. Нравственный облик Мильтона — вот что вызывает вос­хищение автора «Дон-Жуана». Как и во всей поэме, в характеристике Мильтона мораль пронизывает эстети­ку, а эстетика выражает мораль: Мильтон—«гонимый, угнетенный, не унижал таланта» прислужничеством (нравственная ответственность художника), и его «го­лос властный сердца монархов леденил» (эстетическая функция искусства как грозного оружия борьбы).

Далее, в третьей песни образ Мильтона появляет­ся в соседстве с Данте. Автор «Дон-Жуана» развивает мысль о том, что Мильтону было доступно писать «про ад и рай, про брак и про семью» (III, 10), то есть своей поэтической мыслью охватывать все многообразие ми-

pa, раскалывающие его противоречия. Иными словами, наиболее полное раскрытие художественного гения име­ет своими критериями широту охвата и глубину пости­жения действительности. Этот тезис об искусстве как мощном средстве познания общественной и частной жиз­ни прямолинейно вытекает из воспринятой Байроном эстетической программы просветителей XV111 века. В этом, надо думать, нет ничего удивительного, так как Байрон еще в «Паломничестве Чайльд-Гарольда» назвал своих учителей. Но в то же время иной раз повто­рение известной программной мысли имеет свой весьма значительный смысл.

Так получилось и здесь. Верность просветительской программе провозглашалась Байроном в эпоху, когда среди романтиков было весьма типичным отрицание по­знавательной и педагогической функции искусства. Раз­личные формы прямого иррационализма и интуитивиз­ма, открытое и скрытое прославление христианства, — вся эта лавина реакционно-романтических идей встре­чала активное противодействие только со стороны Шел­ли, Байрона, высмеянного последним Китса, Хэзлита и еще нескольких английских романтиков.

Вот почему ориентация на всевластную революцион­ную мысль Мильтона была' столь необходимой и акту­альной.

Но вот в это серьезное и строгое рассуждение неж­данно вторгается переживание по поводу того, что Данте и Мильтон, столь сведущие в глобальных процессах, самым элементарным образом «плохо жизнь устроили свою» (III, 10). Чем вызван этот парадоксальный пры­жок авторской мысли, почему вдруг речь зашла о лич­ных невзгодах?

Всякому ясно, что одной гениальности недостаточ­но для полноты счастья, нo Байрон не склонен отвле­ченно рассуждать на тему о счастье, он подразумевает вполне конкретные невзгоды, преследования, клевету, которые отравляли жизнь Данте и Мильтона. Он имеет в виду прежде всего свою судьбу, гонения, которым он подвергался. И, кроме того, восхищаясь тираноборчеством автора «Потерянного рая», его сопротивлением всем жизненным невзгодам, Байрон искал случая до­казать в жизни и творчестве, что он следует нравст­венному примеру Мильтона. Так, в рассуждениях о пи­сателях прошлого поэт косвенным образом отстаивал

содержательность и значимость своих нравственных и эстетических принципов.

Самоутверждение осуществлялось по всем правилам полемического искусства. Чтобы доказать жизненность своей программы, Байрон не преминул сформулировать ее на контрастном фоне обличений. Удары по «озерной школе» поэтов соседствовали с пафосным восхвалением Мильтона. Иногда двуединая эстетическая задача ре­шалась путем прямого противопоставления в одной син­таксической единице текста. В одном из наставлений автор «Дон-Жуана» требует: «Чти Мильтона и Попа: никогда не подражай мужам Озерной школы» (I, 205). Экскурсы в далекое прошлое, античные образы, упо­минания о греческих и римских авторах служат для обогащения эстетической программы новыми оттенками, для придания ей многосторонности. Чаще всего опреде­ление, характеристика, цитата, ссылка на древнего по­эта лаконичны и касаются детали поведения, цели твор­чества, особенности нравственного облика. Не будем забывать, что Байрон пишет поэму, а не трактат. Все в «Дон-Жуане» подчинено раскрытию основного худо­жественного замысла, который состоит вовсе не в соз­дании стройной системы суждений, а в суде над дейст­вительностью. Не надо поэтому удивляться лаконично­сти замечаний о тех или иных писателях, не надо тре­бовать большего, чем, мимоходом, казалось бы сделан­ной оценки. Все достаточно основательно продумано, выношено и, вместе с тем, — функционально.

О римском сатирике Ювенале говорится с иронией, что он «неправильно пороки обличал», о поэте Лукре­ции: его «безбожие опасно» (1, 43). На самом деле, как это часто бывает в «Дон-Жуане», слова несут про­тивоположный смысл: Байрона привлекает жестокая правда сатиры Ювенала и вольномыслие Лукреция.

Ссылки на Свифта, Аддисона, Джонсона, Томсона, Юнга, Шеридана и других английских писателей XVIII века заставляют нас вновь вспоминать о верности Байрона просветительским идеалам. В то же время каждый из перечисленных писателей занимал свою особую позицию в литературном движении. И это тоже очень важно. Даже мимолетное указание на индивиду­альность и неповторимость означает, что Байрон вос­принимал просветительство не как жесткий комплекс однородных идей, а как сложную и противоречивую идейную программу. Кое-чего он не мог принять в пи­сателях XVIII века, например, рассудочности Ричард­сона или снисходительного юмора Филдинга. Спектр «художественных» притяжений и отталкиваний был у Байрона широк и многообразен.

Вместе с тем введение большого историко-литера­турного фона в поэму «Дон-Жуан» придает последней вполне определенную и четкую эстетическую ориента­цию. «Дон-Жуан» — произведение, в котором нашли от­ражение и развитие гуманистические идеи, пронизыва­ющие творчество писателей многих эпох и прежде все­го — идеи просветительства.

Эстетическая программа Байрона, реализуется также и в прямолинейных установках. Подобно тому, как ав­тор «Тома Джонса Найденыша» Генри Филдинг пред­варял главы своего романа теоретическими рассужде­ниями о жанре и методе творчества, так и Байрон меж­ду фабульными эпизодами «Дон-Жуана» вставляет свои поэтические формулы, суждения о художественном мышлении. Иногда поэт иронически говорит о тех це­лях, которых он стремится достигнуть. В других случаях эстетическая мысль Байрона выражена почти с научной строгостью. Стиль высказываний, касающихся ' сущест­ва и формы поэзии, видоизменяется в зависимости от то­го, с чем соседствуют «теоретические» суждения. Поч­ти на всем протяжении поэмы, прерываемый бытовыми и батальными сценами, тянется монолог о предназна­чении искусства. Упоминающиеся имена писателей, близких по духу Байрону или его идейных противников, способствуют развертыванию темы.

Строго говоря, множество рассуждений Байрона о месте и смысле поэтического творчества можно свести к тезису: ценность художественного произведения оп­ределяется его способностью быть оружием в борьбе с несправедливостью и нести людям правду о мире. По­скольку носителем идейной установки выступает сам автор, то образ его мышления и содержит конкретно-чувственное решение абстрактной темы. Поясним это на примерах.

Как мы помним, Дон-Жуан, попав на берег Англии, произнес восторженный монолог о великих достоинст­вах этой державы. У Байрона, понятно, были совсем другие представления о его родной стране. В особенно­сти удручало поэта состояние английской литературы. Не без преувеличения автор «Дон-Жуана» заявляет:

Все подбирают жалкие отбросы,

Покорно льстят солдатчине нахальной.

Эх, возвратись бы я, поэт опальный, —

Я научил бы этих янычар,

Что значит слова меткого удар (XI, 62).

Образ «поэта опального» почти полностью «накла­дывается» на образ Мильтона, который тоже был «го­нимый, угнетенный» и воплощал идеал художника. На­мерение нанести «меткий удар» по тем, кто властвует благодаря грубой силе, здесь отождествляется с харак­тером деятельности Мильтона, который «всю жизнь ти­раноборцем» оставался. Так, «я» поэта вновь и вновь несет в себе идеал автора «Дон-Жуана», возвещая об атакующей силе искусства.

В другом месте повествователь «забывает», что он находится вдали от Англии и ведет свое наступление, как если бы возвратился на родину. Тем самым " читате­лю напоминают: не забывайте, что надо различать вез­десущего Байрона, своей мыслью объемлющего все сто­роны действительности, анализируемой в поэме, и Бай­рона — опального поэта, вынужденного жить в эмигра­ции. Несомненно, что это две стороны одной личности, но все-таки две стороны, и автору дано право раскры­вать по отдельности каждую из них.

Перед тем как перейти к портрету Аделины Амонде-вилл, Байрон сочтет нужным рассказать, что он думает о характере своей поэзии и о своем поведении. Как бы в противовес ранее провозглашенной идее искусства, го­тового разрушить противника, в монологе, который предшествует характеристике графини, говорится:

Пора мне стать серьезным; в наши дни

Не следует смеяться над пороком:

Ведь шутка снисхождению сродни

И может стать греховной ненароком! (XIII,!).

Здесь снова, как это уже не раз бывало в поэме, художник с наслаждением осуществляет доказательст­во от противного. На самом деле он и серьезен, и едко

смеется над пороком. Но ему понадобилось сделать вид, что его взгляды более или менее близки воззрениям Аделины, чтобы ее образ был естественным «продолже­нием» и развитием выдвинутого абсурдного довода про­тив обличения зла средствами сатиры. Впоследствии Байрон, как мы знаем, раскрыл всю несостоятельность Амондевиллов, их двуличие и политическую консерва­тивность. Тем самым он утвердил свое право на смех над пороком.

В XVI песни идея правдивости поэзии развивается слитно, неразрывно с идеей беспощадного суда над тем, что противостоит правде. И этот синтез снова «пропу­щен» через переживание, через психологию Байрона:

... муза очень искренна моя.

Ее неотразимые сужденья частенько бьют не в бровь, а прямо в глаз.

И горьким, вместо сладкого варенья,

Она гостей попотчует не раз —

Зато правдивы все ее творенья... (XVI, 2, 3). Поучающий характер подобных деклараций столь же очевиден, как и самоутверждение поэта, проходившее в условиях непрекращавшихся враждебных выпадов ре­акции. Характерно, что в понятие «муза... моя» Байрон вкладывает всю совокупность созданных им произведе­ний и тем самым мысленно соединяет своего «Дон-Жуана» с остальными поэмами. Художник четко и точ­но ощущает то, что объединяет ранее созданные книги с «Дон-Жуаном», — искренность и правдивость.

Таким образом, мы наблюдаем, как совершается са­моанализ творческой установки. Мысли о собственном творчестве соседствуют с заявлениями о неуступчивой революционности. Так формируется не лишенное проти­воречий, но по-своему целостное содержание образа ав­тора. Именно в этом смысле сам Байрон выступает как «действующее лицо» в «Дон-Жуане». Он судит все че­ловечество, вымышленных и исторических персонажей поэмы, повествует о своих намерениях, вкусах, взгля­дах. На страницах поэмы автор живет полной жизнью, и символично, что рассказ поэта «о времени и о себе» прерван.

Сама незавершенность «Дон-Жуана» трагически со­держательна: ведь работа над поэмой была остановле­на смертью Байрона. Он действительно, как намеревал­ся, отдал все силы сражению за свободу. Это как раз

и был выход творчества, понимаемого широко, как со­зидание нового, — в действительность. Это был эстети­ческий предел, идеальное для того времени и для всех времен самоутверждение художника.

Наращивая повествование, «ведя» сюжет «Дон-Жу­ана», полный сил автор вовсе не рассчитывал остано­виться раньше времени. Так распорядилась смерть. И спустя века миллионы людей не смогут примириться с тем, что поэт погиб, как не смогут принять за должное убийство Пушкина и Лермонтова — сколько бы воды ни утекло-С тех трагических дней.