Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Восточные мотивы в творческой биографии Байрона






/Великий романтик. Байрон и мировая литература. М.: Наука, 1991. С.38-59.

 

Байрон не обманулся в своих предчувствиях, когда в одной из бесед с леди Блессингтон - автором известных воспоминаний о поэте - высказал опасения по поводу искренности и объективности своих будущих био­графов. Сочинители мемуаров, появившихся еще при его жизни, как барометр, реагировали на перемены в общественных оценках личности человека, чья трудная, противоречивая судьба и в XX в. давала повод для злобных домыслов и нападок. Вместе с тем биографии, написанные современниками - друзьями Байрона, были и тем, с чего начиналась борьба за реабилитацию имени, личности и творчества великого англий­ского поэта.

Смерть Байрона, потрясшая не только Англию, резко меняет отноше­ние к нему на родине. Он покидал ее отвергнутый всеми - возвращался мертвым, но как национальный герой. И сразу же " стало шумно от скрипа перьев" 1. Биографы действительно спешили ухватить момент, причас­титься к славе великого поэта2.

Уже в июле 1824 г. выходят биографии, героизировавшие Байрона3, хотя совсем недавно публика развлекалась памфлетами о частной жизни поэта4, пикантными подробностями его отношений в свете, раскрытыми в анонимных биографиях (автором одной из них, как стало известно,, был Джон Уоткинс5), " скандальной хроникой дня" - биографическим рома­ном Клер Клермонт " Гленарвон" (1816)6, пародией на Байрона и байро­низм в романе Т.П. Пикока " Аббатство кошмаров" (1818). Интерес к поэту при его жизни подогревался славой, даже культом, созданным в большей степени подробностями интимной жизни, чем творчеством. Его роль как писателя " оказалась заслоненной религиозной, моральной, общественной оценкой его личности" 7, во многом объясняющей и ту разительную перемену в отношениях к поэту, которая происходит после смерти в Греции и как бы реабилитирует греховность прежней жизни. Поспеш­ность, коньюктурность, а отсюда явная тенденциозность, неискренность первых посмертных воспоминаний воспринимались друзьями и соратни­ками Байрона как оскорбление его памяти, вызывая желание достойно защитить его, издать собственные и, как им казалось, подлинные, соответствующие действительности жизнеописания. Началась настоящая битва за честь и репутацию поэта8. Тем более что печально известное сожжение Т. Муром мемуаров Байрона давало повод думать о еще более интригующих сторонах его интимной жизни, открывало шлюзы для их вольного домысливания, а это способствовало привычному унижению и оскорблению в Байроне и человека, и великого поэта.

Хобхауза волнует вопрос о том, кто мог бы написать истинную ис­торию жизни его друга, и он постоянно возвращается в своих мыслях к единственно возможной кандидатуре - Томасу Муру. Но опережает всех Томас Медвин (1788-1869)9 -.двоюродный брат Шелли, отставной лейте­нант (или " Капитан Медвин", как звали его друзья), служивший, по мнению современников и исследователей творчества Байрона XX в., своего рода мостом между Байроном, " литературным гением Шелли и полуобразованностью Трелони10. Его " Биографические заметки" и " Бе­седы с лордом Байроном" 11 выходят в 1824 г., переиздаются пятнадцать раз до 1842 г. в переводе на французский и итальянский языки.

У современиков книги Т. Медвина не получают высокой оценки. Хобхауз, к примеру, чувствовал отвращение к Медвину " из-за его дерзости и отсутствия всякой скромности и даже неловкость от того, что человек такого масштаба, как Байрон, мог иметь с ним хоть какую-либо незна­чительную связь" 12. " Жалким очерком" называл это сочинение Джон Голт — писатель, журналист из байроновского круга. А Т. Мур описывает самым нелестным образом историю создания этих воспоминаний как результат " ночных сидений с Байроном, выпивок и разговоров, в которые Медвин бездумно вникал и которые сумбурно описал" 13. Современные исследователи, однако, - Дж. Дринкуотер, С. Чью, Л. Марчанд высоко оценивают книгу Т. Медвина.

Следует отметить, что биографии тех, кто, каким-то образом был связан с литературным творчеством, несли в себе отпечаток многосто­ронних влияний: общеромантических традиций и соответственных литературных устремлений. Вот почему здесь важно учитывать и то, как трактуется жизнь и творчество Байрона, и то, какова специфика этого особого литературного жан­ра - биографии, имеющего свои законы воссоздания действительности. Имеется в виду биография, построенная на документальной основе, а не беллетризованная (хотя между ними, особенно в романтическую пору, как ока­жется, не было непроходимых преград), - даже в ней рождался особый сю­жет, досочиненный самим повествователем.

" Биографические заметки" Томаса Медвина включают воспоминания о нескольких встречах автора с Байроном начиная с осени 1821 г., когда Медвин по рекомендации врачей прибывает в Италию. Благодаря Шелли он знакомится и общается с Байроном. Всего несколько мгновений выхвачено из небольшого периода их встреч, но Т. Медвин попытался вместить в них всю жизнь поэта, " раскручивая" на глазах читателя историю его драматической судьбы. Она начинается в духе романтичес­кого повествования с развязки - с момента встречи в Италии, когда, Байрон уже отторгнут английским обществом. Создается иллюзия чита­тельской сопричастности, сиюминутности происходящего - автор подводит нас в первый раз к дому поэта, выделяя детали окружающей обстановки, интерьера, постепенно приближая свой взор к хозяину виллы, сидящему за столом. Только во время беседы Шелли и Байрона Т. Медвин может вглядеться в черты внешности поэта и подробно сопос­тавить их со своими представлениями. Налицо процесс анализа, а не констатация факта - новая черта в биографическом жанре, связанная с иными, чем в биографиях С. Джонсона, Дж. Босуэлла, эстетическими принципами. Процесс исследования, а не декларация точки зрения, уже был заметен в биографиях конца XVIII - начала XIX в., к примеру в " Жизни Чосера" Годвина (1803).

Т. Медвина не разочаровывает в противоположность другим биогра­фам внешность Байрона при первой встрече. Он узнает (а, может, тут же домысливает) уже существовавший в его сознании романтический облик поэта, отмечая в нем одухотворенность, задумчивость, возвышенность, красоту, ассоциирующуюся с красотой греческой скульптуры, и сходство с " первым из Цезарей". Т. Медвин видит сквозь романтический ореол и земное, человеческое - изъяны, физические недостатки (" Так! Он не был совершенен. Но много ли людей его совершеннее? "). Однако это не главное, а второстепенное, не противоречащее медвиновскому отождест­влению Байрона с его же романтическим героем, переживающим драма­тический разлад внутреннего и внешнего, чувства и поведения. Он и изображает такого героя с помощью легко узнаваемых романтических приемов.

, " Биографические заметки" предстают как исповедь поэта, пытающего­ся разобраться в себе самом. В Байроне у Медвина многое от Манфреда, Каина, Арнольда - некий внешний сатанизм при внутренней трепетности, ранимости (" Байрон: На мой счет выдумывали истории всякого рода... Меня считали, кажется, чудовищем... дамам становилось дурно, как будто рядом с ними был Сатана" 14). Эмоциональное впечатление от этой концепции усилено полифонизмом повествования - многоголосным повтором одной и той же темы, сохраненным и в " Беседах", хотя Т. Мед­вин, по всей видимости, обращается здесь к босвелианскому15 типу биографии - диалогу, соразмышлению, где вопросы повествователя оказывались, тем не менее, лишь побудительным импульсом к исповеди, излиянию чувств поэта, позволявших ему вернуться в прошлое и прояс­нить это. Здесь не с меньшей силой, чем в " Биографических заметках", происходило характерное для романтического повествования наложе­ние разных временных пластов — настоящего (момента повествования) и прошлого. Две линии повествования - исповедь Байрона и размышления Т. Медвина как бы сходятся в одной точке, когда обоими постигнуто нечто важное. Т. Медвин: " Любовь - это источник постоянных поэтичес­ких вдохновений Байрона, и то, что его убило как человека" (почти байроновское — " Любовь к тебе есть ненависть к другим"). Байрон: " Я не знаю первой причины моего стихотворного вдохновения... я ничего не написал хорошего... пока не влюбился". Т. Медвин: " Может быть, подоб­но Петрарке, несчастная любовь сделала его Поэтом".

Так, вольно реконструируя ситуацию, разговоры, Т. Медвин по сути сочиняет свою романтическую версию16 жизни лорда Байрона, упрощая истинную суть личности великого поэта. Именно такими было большин­ство биографий, по мнению Терезы Гвиччиоли, которые писались в романтическую пору. Такими оказались и биографические воспомина­ния Пьетра Гамбы18 - брата Терезы Гвиччиоли. Идеализированный, романтически возвышенный образ Байрона создавался здесь, правда, иначе, чем у Медвина, - в драматическом действии, в обстоятельствах, не вынуждавших Байрона надевать знакомую по описанию маску праз­дного, саркастически настроенного против света денди. Но становился ли он от этого понятней? Раскрывалась ли вся сложность его характера?

Отнюдь нет.

Сам Гамба называл свое повествование " простым" (a simple narration), что скорее связано не со стилем и незамысловатой манерой изложения, а упрощенным пониманием того, каким был его знаменитый современник. Для Гамбы Байрон - это только герой восстания в Греции, вдохновляющий всех своей отвагой. Вихрь напряженных событий, их динамичная смена сфокусированы на героической личности поэта, который идеализирует­ся, безусловно, путем домысливания эпизодов и разговоров. Эффектно завершается описание кончины Байрона, когда приводятся его последние слова: " вперед - вперед - смелее - следуйте за мной". У Томаса Мура несколько иначе: "...моя сестра - мой ребенок"... и далее о Греции: " Я даю ей свою жизнь - что мог бы я еще дать? " 19

Биография Томаса Мура оказалась одним из главных событий в исто­рии мемуаристики Байроне. На него возлагали много надежд в воссозда­нии, наконец, объективного, непредвзятого рассказа о поэте, которого он знал не понаслышке, чьи интимные откровения были поверены именно ему и погребены вместе с ним.

Рассчитывая на долгий, кропотливый труд, Т.Мур неожиданно ускорил издание своей биографии, желая немедленно ответить тем, кто порочил память о поэте. Это был прежде всего Ли Хант, опередивший Т.Мура свои­ми воспоминаниями20. К изображению Байрона здесь примешивалось оче­видное чувство личной обиды, мелочной мстительности за те оскорбле­ния жене и друзьям, которые его знаменитый современник не однажды себе позволял, о чем Хант подробно рассказывает21. Вот почему даже в стиле речи обладали отрицания (" Не never... he neither... nothing... not") - Байрон был ему по-человечески неприятен22, и это заслоняло все, даже творчество поэта. Он представал здесь обыкновенным внешне человеком (и даже отвратительно неузнаваемым в Италии из-за полноты), алчным, претенциозным, неспособным на глубокие чувства, на любовь, ведомый " только животной страстью" 23.

Томас Мур как бы вступает в спор о Байроне, поэте и человеке. Осозна­вая трудность задачи, он и не надеется до конца воплотить замысел - по­казать Байрона таким, каким он был на самом деле, о чем и говорит в предисловии к первому изданию воспоминаний. Но он берется за этот ТРУД и делает его по-своему блестяще. С выходом нескольких изданий биографии Т.Мура начиная с 1830 г. интерес к ней не угасал не только в Англии, но и в других странах. В России труд ирландского поэта находит отклик у Пушкина, Лермонтова. Внимание к нему русских литераторов свидетельствовало, несомненно, о " читательском доверии и высоком уровне работы Мура" 24.

Антиномия поэт - человек, их сопряжение и взаимоотталкивание - вот та концептуальная основа, которая определяет муровскую интерпре­тацию образа Байрона, вполне понятную для творческого воображения писателя-романтика. Нарушение гармонии, разлад между поэтом и чело­веком в творческой личности - один из возможных ключей, по Муру, к разгадке драматической судьбы его друга, чья жизнь < была одной дол­гой борьбой между инстинктом гения, который вечно тянул его в одино­кую лабораторию собственного " я", и теми порывами страсти, честолю­бия и тщеславия, которые гнали его назад в толпу».

Автор комментариев сосредоточивается в основном на анализе творческого становления Байрона, через которое пытается разглядеть челове­ка Отсюда бесконечно поэтизирующая его повествование живая струя байроновских творений, воссоздающих аромат эпохи, романтический фон его жизни. Композиционно биография Т.Мура предстает как расширен­ный комментарий к письмам и дневникам поэта. Но по сути это характерное для романтизма полифоническое произведение, включающее исповедь героя и взволнованный, сопереживающий голос повествовате­ля который не просто комментирует, а направляет поток рассуждений по определенному сюжетному руслу. Личные впечатления Т.Мура обяза­тельно подкрепляются соответствующими документальными вставками. Не случайно появляются слова Гете (" Нет сомнения, что нация, гордя­щаяся многими великими именами, его оправдает и причислит к тем, кто даровал ей право вечно почитать себя"), не случайны подробности того, как встречали и провожали Байрона (уже мертвого) в Греции. Т.Мур строит своего рода романтический сюжет на материале судьбы поэта, находя в ней подтверждение собственной романтической концепции творческой личности - более тонкой, более сложной, более соотносящей­ся с жизнью и творчеством Байрона, чем у предыдущих биографов. То, что письма, документы собраны не хаотично (речь не идет о хронологии), а в соответствии с определенным замыслом, нередко весьма субъектив­ным, было отмечено его современниками - Терезой Гвиччиоли и даже леди Байрон, которая в своих замечаниях к биографии Т.Мура писала о неточности, ложности сведений и даже документов, приводимых в тек­сте, где речь шла о ее разводе с Байроном25.

Особое понимание Т.Муром источника возвышенного творческого вдох­новения (страдания, разлад с самим собой) основывалось на характерных для этого времени эстетических воззрениях. Поэтому диалектическая борьба, несовместимых явлений понимается как то, что обусловливает движение, но движение (понимаемое по-романтически иронично) к гибе­ли. И вновь Т.Мур торопится подкрепить свое суждение авторитетом Ге­те, его словами о Байроне как о творце, черпавшем вдохновение для своего гения в страданиях26. Вот почему разрыв Байрона с женой (Т.Мура интересуют не детали события, а его эмоциональное воздействие на поэта) рассматривается как важный стимул для поэтического гения Бай­рона. Чем сильнее, чем резче отторгала поэта действительность, тем ярче, по мнению Т.Мура, воплощал он себя в творчестве, тем острее были его перо и слово.

Т.Мур с большим тактом, осторожностью поясняет некоторые особен­ности жизни Байрона в Италии, дает пространный комментарий специфи­ке отношений здесь между мужчиной и женщиной - столь естественными в Италии и столь шокирующими публику Альбиона, - чтобы показать своего друга не как праздного денди, проводящего дни в веселье и разврате, а как человека " с остроумием Вольтера и чувствительностью Руссо", переживавшего взлет интеллектуальной жизни. Здесь, в Италии, расцветает гений Байрона, здесь же сгущаются вокруг него тучи - рас­пространяются самые ужасные слухи, отторгающие его от соотечественников. Для мира, для англичан Байрон остается " суровым, надменным мизантропом". Для тех, кто знал его близко, он был совсем другим - одухотворенным, искренним, дышащим и питавшимся любовью. Байроновское - " слишком короткие для нашей страсти, слишком долгие для нашего покоя" как бы подхвачено Т.Муром, когда он пишет о любви поэ­та к Терезе Гвиччиоли - " слишком поздно, на самом деле, для счастья, слишком не вовремя для покоя".

Противоречивость Байрона, его вечный конфликт с самим собой - одно из особых проявлений, по Муру, натуры его великого современника. В этом абсолютное совпадение оценок ирландского барда и В.Скотта, которому, кстати, он посвящает свою биографию Байрона.

В.Скотт видел в Байроне " подозрительность, любовь к злым шуткам, капризность, насмешливость". Но считал это признаками той болезни, " которая, несомненно, омрачала какую-то сторону характера могучего гения", вместе с тем естественной для человека, наделенного талантом. Гениальность Байрона вызывала восторг, глубочайшее уважение В.Скот­та, называвшего своего собрата по перу " самым истинным поэтическим гением вместе с Бернсом не только моего времени, но и за полвека до ме­ня" 27. Стоит добавить, что и Шелли, который не раз испытывал на себе обижавшие его проявления характера Байрона, сумел подняться над лич­ным, мелочным (Шелли называл это " неизменной данью, которую стоит такой человек"), многое понять и простить в своем друге - " великом поэте" и " лучшем писателе эпохи" 28.

Т.Мур, несомненно, проецирует на Байрона его собственное романти­ческое творчество -Ощущение роковой предопределенности трагического исхода, характерное для Манфреда, Каина, Арнольда, испытывает и Байрон в предлагаемой биографической версии. Не случайно акцент сде­лан на дне отъезда в Грецию - пятнице - дне, приносящем, по Байрону, несчастье, на последнем стихотворении, написанном по случаю дня рождения 22 января 1824 г. - " последнем нежном дыхании любящей души", в котором, " как мерцающий огонь, просвечивается мысль о бли­зости могилы".

Т.Мур нагнетает напряженность повествования и эмоционально уси­ливает предчувствие развязки: более частыми становятся перебивки " го­лоса" Байрона его комментарием, эмоциональней язык. Образное вос­приятие и изображение жизни Байрона (при всей явно объективизирован­ной форме, включении писем, документов комментарий Т.Мура оказы­вается своего рода лиро-эпическим монологом) определяют повышенную эмоциональность стиля биографии, обозначая явную тенденцию к ее бел­летризации. Достаточно вспомнить, что и романтический роман нередко строился на основе писем, дневников (М.Шелли, Ч.Метьюрин, Р.Шатобриан, Ж. де Сталь, Гофман). Взаимовлияние биографии и романа происхо­дило с конца ХШ в., по всей видимости, за счет усиления лирического восприятия жизни, интимно-психологического характера литературы в целом. Биографизм и автобиографизм становятся характерными призна­ками усложненной поэтической структуры романтического романа. В свою очередь, особенно заметна в это время взаимопроницаемость био­графии с другими жанрами - дневниками, путевыми заметками, эссе. Полифоничность и в биографии - включение дневников, писем героя, вос­поминаний о нем других людей - открывала возможность для разнооб­разной, разносторонней характеристики героя, воплощая один из глав­ных принципов развивающегося психологического анализа в литературе. Полифония, многоголосие вели к повтору одной темы, которая достигала особой силы своего звучания. Сходным и в биографии, и в романе ока­зывался прием драматизации - наложение разных времен, оттягивание развязки, намеки на трагический исход. Так, Т.Мур до того, как перехо­дит к описанию самой смерти поэта, нагнетает эмоциональную напряжен­ность, намеренно задерживает ход повествования перед кульминацией. И наконец, как бы настраиваясь на печальные мотивы поэзии Байрона (My soul is dark - oh! quickly string - the Harp I yet can brook to hear)29) пишет: " И вот я уже прикоснулся к чувствительной струне" (i had now hit at last on the sensible chord).

Образность, поэтичность языка биографии, столь не соответствующие самой сути жанра, предполагающего документальную точность, достовер­ность в изложении фактов, было тем новым, что привнесло время, роман­тический этап в развитии литературы. Фактографичность, достоверность в изображении событий, человека начинает сочетаться с фантазией, вы­мыслом. Проза смешивается с поэзией, границы жанров и стилей размы­каются, становятся подвижными. В биографии, как и в романе, постоянны ал­люзии, источник которых — классическая литература, поэтические вставки. По­вествование пронизано ключевыми константными образами-метафорами. У Т.Мура, например, велика частотность метафоры " veil" (вуаль, завеса, покров) - то, что скрывает реальность мира, суть явления - " платониче­ский символ, нередко использовавшийся романтиками для обозначения способа, которым явления жизни скрывают свою реальность или фор­му" 30. Такие образы-ключи, как " tatal" (роковой), " sorrows" (печали), " death" (смерть), " wreck" (кораблекрушение), создавали нередко мрач­ный колорит, к которому тяготели многие романтики. Для самого Байро­на, помним, поэзия моря сосредоточивалась в поэзии кораблекрушения, " в борьбе и бушевании и непогоды, и урагана, в реве моря, требующего все большей добычи" 31. Так, Т.Мур пишет о Байроне - " буря скандала разыгралась вокруг него... не оставляя ничего для раненой гордости".

При всем признании фундаментальности труда Т.Мура его обвиняли в чрезмерной идеализации образа Байрона, - а чего другого можно было ожидать от друга, как не стремления " выставить в выгодном свете самые лучшие его качества! " - восклицал еще один современник Байрона - Джон Голт32, который, как бы полемизируя и опровергая Т.Мура, предло­жил в 1830 г. свою объективную, по его мнению, интерпретацию жизни и творчества поэта33, " полных противоречий", свою версию его характера, почти таинственного".

Полемизируя с Т.Муром, Дж.Голт идет, однако, по его пути: исследует соотношение творчества и личности, поэта и человека, " интеллектуаль­ный характер", по его определению. Но, не обладая ни мастерством, ни талантом ирландского поэта, Голт ограничивается лишь прямыми парал­лелями творчества и реальности, героя и его прототипа (т.е. Байрона), по сути намечая контуры уже зарождавшегося вульгарного биографизма в литературе. Жизнь и судьба самого поэта в таком случае нередко ока­зываются лишь иллюстрацией к его поэтическим сюжетам.

Так, путешествие Чайльд Гарольда отождествляется с первым путе­шествием Байрона, где Чайльд Гарольд - это сам Байрон. История Манфреда предстает как точное воплощение в творчестве сложных взаимо­отношений Байрона, его сестры Августы и света. Байрон - это и Сарданапал, а ТерезаГвиччиоли34, конечно, никто иная, как Мирра.

Еще одна попытка интерпретации истории жизни и характера Байрона была предпринята в 1834 г. леди Блессингтон. Она издает свои воспомина­ния35 о встречах с поэтом в Италии в 1823 г. Романтически настроенной девушке, а позже - одной из знаменитостей в английских литературных кругах, ей было многое близко в героях и судьбе самого Байрона36.

" Беседы с лордом Байроном" были высоко оценены как современника­ми леди Блессингтон - Ли Хантом, Терезой Гвиччиоли, так и писателями-биографами XX в. Андре Моруа считал биографические воспоминания леди Блессингтон " одной из самых честных и верных книг, когда-либо написанных о Байроне. Она (леди Блессингтон. - Т.П.) восхитительным образом уловила всю его сложность" 37.

Романтический облик Байрона создавался в большинстве воспомина­ний под немалым воздействием его творчества, самой эпохи. Но у леди Блессингтон это было еще и творением ее собственного романтически настроенного сознания. Вот почему, вспоминая свою первую встречу с поэтом, она пишет о разочаровании при виде другого, не романтического, а земного, реального человека: " Впечатления первых двух минут были разочаровывающими, т.к. по портретам и описаниям я совсем иначе пред­ставляла его... я напрасно искала в нем героическую личность".

Открытие земного, человеческого в Байроне, сделанное, действитель­но, тонко, тактично, нисколько не унижало поэта (как это будет у Трелони), а, напротив, как бы делало его понятней, человечней и, значит, бли­же наблюдателю, стремящемуся постичь, разгадать его тайну и... урав­нять его в своих слабостях с собой! Да, она видит уже знакомое в поэте - амбициозность, гордость, чувство превосходства, непоследовательность в поступках. Но все это в непременном сочетании с щедростью, сострада­нием, остроумием, раскаянием, с необыкновенной чувствительностью и импульсивностью. Последнее кажется автору тем качеством, которое многое объясняет в характере поэта, - " все его поступки совершались под влиянием сиюминутного импульса и никогда из-за осознанной зло­бы… Вся злобность его натуры обитала только на его устах". Призем­ленное, а по сути упрощенное, понимание у леди Блессингтон величия и сложности природы байроновского гения делало возможным и то, что на страницы своего повествования (второй его части) она могла выплеснуть потаенное чувство обиды на поэта, который якобы когда-то нелестно о ней отозвался.

Обида, чувство унижения перед явным превосходством Байрона во многом определяли трактовку жизни и характера поэта в биографии еще одного автора из его круга - Эдварда Джона Трелони (1792-1881)3", оказавшегося в эпицентре романтического движения. Он провел несколько месяцев с Байроном и Шелли в последний период их жизни и находился под сильным влиянием поэтов. Известно, что Трелони даже выразил желание быть похороненным рядом с Шелли.

Комплекс интеллектуальной неполноценности, переживаемый Трело­ни (" Трелони смотрел на себя в байроновское зеркало... но отражение было его собственным"), обусловливает, как считает Дж.Морпурго - автор предисловия к книге " Последние дни Шелли и Байрона" 39, резкую критику Байрона и даже чувство отвращения, которое Трелони испыты­вает к " его манерам лорда". Сложные личные взаимоотношения междуШелли, Байроном и самим автором оказываются в центре его воспомина­ний, являясь композиционной и концептуальной основой не документа­льного, а скорее романизированного биографического повествования (как у Т.Медвина, Т.Мура), осложненного склонностью Трелони к вымыс­лу, окрашенного его собственным романтическим мироощущением.

Книга Э.Трелони - воспоминание не любителя-дилетанта, а писателя-профессионала, у которого гораздо большую роль играет воображение и субъективное впечатление, чем реальные факты и события. Как и Т.Мед-вин40, он начинает свой рассказ с момента первой встречи с поэтами в 1820 г. в Швейцарии, от которого расходятся нити дальнейшего повество­вания в прошлое и настоящее. Соотносятся, как это уже было у других биографов, различные временные пласты, идет процесс анализа, к нему активно подключен и читатель - по сути собеседник Трелони. Движение, динамика " разворачивания" самого сюжета биографии у Трелони - оче­видные приметы романизации повествования. Следуют воспоминания о некоем торговце книгами, первым, с кем автор встречается в Швейцарии и ведет долгие разговоры о книгах и великих людях, живших в этих краях. Воссоздается своего рода историко-культурный контекст, истори­ческий и национальный колорит среды, в которой жили великие англий­ские поэты. Чуть позже разговор переходит на книгу Шелли " Королева Маб", и вот уже появляется и сам поэт, узнаваемый по характерным ро­мантическим чертам внешности: " восторженности, бледности, воздуш­ности". Здесь закладывается основа главного конфликта биографической версии Трелони - интеллектуальность, возвышенность, духовность Шел­ли будет противопоставлена аристократизму, праздности, тщеславию Байрона. Несомненно, автор отталкивается от вполне реального и хорошо известного факта: определенная разница в характере, мировоззрения, типе творчества у Шелли и Байрона была. Об этом написано исследовате­лями немало. Да и сам Шелли не раз высказывался по этому поводу в своих письмах41, а в поэме " Юлиан и Маддало" (1818, опубл. 1824) даже попытался художественно воплотить свой долгий интеллектуальный спор с автором " Чайльд-Гарольда". Но Трелони гиперболизирует то, что подкрепляет его концепцию. Ей подчинено все многоголосие докумен­тального материала. Сам тон, стиль, которым биограф пишет о Байроне и Шелли разный: насмешливо-иронический в одном случае и поэтиче­ский, возвышенный в другом.

Вечный скиталец, искатель приключений и развлечений, по определе­нию Трелони (так сам Байрон называл " Чайльд-Гарольда") противопостав­лен Поэту Шелли.

Открытие земного человека в знаменитом поэте вызвало совершенно различную реакцию у Т.Медвина, который " подгонял" человека в Байро­не под его романтических героев, у леди Блессингтон, пытающейся понять эту сторону жизни поэта. Совершенно другое чувство у Трелони: " Я приехал, готовый к таинственной мистерии, но... уже после первого действия она стала мне казаться ничем иным, как удручающим фарсом". Это был шок, из которого Трелони с трудом выходит, так и не простив Байрону до конца своего разочарования. Последствием этого разочарования (скорее, чем личной обиды) и является столь разительный контраст между Шелли и Байроном на протяжении всего повествования. Трелони результате сочиняет свой собственный сюжет и свою версию судьбы поэта42. Ее трагический исход был, по мнению автора, связан с победой темных сил, некоего сатанинского начала в натуре поэта, которое рас­пространяло искушающий яд и на окружающих. Трелони реконструирует для доказательства некий разговор с поэтом: «Байрон: " Если вас не повесили и вы не утонули до того, как вам исполнится 40 лет, то вас не перестанут удивлять все те глупости, которые они (любовь, дружба. - JIJ.) заставят вас совершать". Трелони: " Пойду-ка я лучше к Шелли и послушаю их мнение по этому поводу". Байрон: " Ага, Змея околдова­ла вас! Мое предназначение - сделать вас человеком этого мира, а они превратят вас в демона Франкенштейна. Ну что ж, прощайте! "».

История драматической судьбы Байрона превращена здесь, говоря сло­вами самого же автора, " из величественной мистерии в удручающий фарс". Тем более, что исследование человеческой, точнее, бытовой сторо­ны жизни поэта отчетливо отделено от сферы творчества. Поэт и человек практически нигде не пересекаются. Более того, все изыскания Трелони проводит на уровне слухов, сплетен, опровергая или утверждая их в за­висимости от своих собственных наблюдений в период общения с поэтами. Так, душевный разлад Байрона кажется ему капризом и причу­дой, основная причина неудачной женитьбы - жажда денег. По воспоми­наниям Трелони, он будто бы сам говорил: " Я хотел денег. Это был экспе­римент и, как оказалось, неудачный". В истинности этих слов должно усомниться. Есть свидетельства других близких Байрону людей, которые думали иначе. Для Терезы Гвиччиоли, к примеру, не было сомнений в том, что Байрон любил свою жену: "...читателю дана возможность узнать, действительно ли лорд Байрон любил леди Байрон. Ответ не до­пускает никаких сомнений".

Трелони, кажется, намеренно принижает весь драматизм судьбы, низ­водит его до ущемленной гордости. " Если бы он, - пишет биограф, - по­кинул жену и общество, он был бы удовлетворен. Но то, что жена и об­щество отбросили его, - было унизительным для его гордости. Этого он никогда не мог забыть и простить..."

Поворотным моментом в реальных отношениях с Байроном и в повест­вовании оказывается смерть Шелли, которая вносит существенные пере­мены в чувства Трелони и в его восприятие поэта. Правда, он еще нехотя расстается с уже созданным образом своего знаменитого современника.

В час погребения Шелли все страдают, и, как подчеркивает Трелони, даже Байрон " был молчалив и задумчив". Байрон просит дать ему череп Шелли, но Трелони еще не верит в искренность его чувств. Биограф вспо­минает, что прежде у него был некий череп, который он использовал как бокал для питья43. Трелони твердо решает в тот момент, что череп Шелли " не будет осквернен таким образом", хотя уже склонен замечать искренние порывы и даже способность поэта страдать: " Байрон не мог наблюдать эту сцену" (сожжение тела Уильямса. - Т. П.).

Смерть Шелли как бы снимает повод для невыгодного и несправедливого по отношению к Байрону сопоставления, исчезает из повествования и первоначальная раздражительность автора, а вместо нее появляется желание разгадать тайну столь отталкивающей и столь притягательной личности. Но Трелони не суждено было понять своего великого совре­менника при жизни. Нелепой и даже оскорбительной оказывается его попытка сделать это после смерти поэта. Именно тогда Трелони кажется, что он на пути к разгадке, когда Байрон-Пилигрим, так и не нашедший, как и странник Э. По, своего Эльдорадо, лежит перед ним бездыханный. Но какова эта разгадка! Приподнято покрывало с ног покойного: " Я получил ответ: великая тайна была раскрыта. Обе его ступни были утол­щены книзу, а голени до колен высохли - осанка и черты лица Аполло­на с ногами Сатира. Это было проклятие, приковывавшее гордый и паря­щий дух к земле".

Обнаруживая, в общем-то бестактным44 образом, физическое несовер­шенство Байрона, Трелони спешит перевести все в сферу метафорически-символических обобщений, обращается к творчеству поэта, в частности к образу Арнольда из " Преображенного урода". В физическом недостат­ке видит теперь Трелони, как и Маколей в 1831 г., причину разлада Бай­рона с самим собой, с обществом, тем самым " внушая читателю представ­ления об отсутствии сколько-нибудь серьезного конфликта между поэтом и буржуазно-аристократической Англией'" 45. Трелони при этом как бы возмещает свой собственный комплекс интеллектуальной непол­ноценности комплексом физического несовершенства того, кому всегда завидовал. Но, как сказал о Байроне другой поэт: " Врете, подлецы, он и мал, и мерзок - не так, как вы - иначе".

Проходит двадцать лет, и Трелони вновь возвращается к биографии своего знаменитого современника, отказываясь от былых резких сужде­ний о нем в 1858 г. " Воспоминания о Шелли. Байроне и авторе" 46, издан­ные в 1878 г., оказались не просто расширенным, дополненным вариан­том " Последних дней Шелли и Байрона" - здесь присутствует совсем иное понимание великого поэта.

Высокая оценка творчества и личности Байрона в самом начале как бы снимает все сомнения в предвзятости дальнейших критических наблюде­ний. Былая композиционная структура - сопоставление Байрона и Шелли - не строится на контрасте, как в первом варианте. Значитель­ность Байрона при всем его отличии от Шелли очевидна, и это делает обоих поэтов равновеликими. Снимается, таким образом, прежняя псев­доромантическая антиномия: Шелли (Ариэль) - Байрон (Калибан). Их несходство, напротив, определяет схожесть судеб. Кое-где возникают правда, былые штампы, но скорее как дань привычному стилю: "... он дал бы выход своему сатанинскому источнику". "... Байрон, со свой­ственной ему улыбкой Мефистофеля". И как дань уже утвердившейся традиции в романтическом повествовании (в основном В. Скотта) - здесь постоянны поэтические эпиграфы к главам - средство, чтобы " достать звук, разбудить его где-то в глубине изображаемых вещей" 4 7. Трелони лишь однажды вернется к тому образу Байрона-искусителя (змея - не случайно окажется метафорой-ключом), который роковым образом способен был погубить ангелоподобное создание - Шелли. Эта мысль появ­ляется тогда, когда Трелони предлагает свою версию гибели Шелли. По свидетельству некоего старого моряка, яхта с Шелли и Уильямсом была намеренно погублена, так как разбойники рассчитывали найти там бо­гатого лорда Байрона и поживиться его золотом.

Согласившись с тем, что " гениальных людей нельзя мерить обычными человеческими мерками... их организиция иная… они стоят выше и видят дальше", Трелони и не пытается проникнуть в суть этой гениаль­ности. Вся былая романтическая привлекательность, загадочность жизни и личности Байрона, по всей видимости, теряют для биографа свою остро­ту и актуальность, а поэтому ему нечего добавить к тому, что всем и так известно. Последний эпизод с приподыманием покрывала с ног Байрона имеет в этой книге совсем иной смысл - Трелони движет простое любо­пытство, желание узнать причину физического недуга героя Греции, а не жажда разгадать некую романтическую тайну.

Жизнь и судьба великого, святогрешного40 поэта лишь поворачива­лась на миг той своей гранью, которую современники могли понять, уло­вить в силу своих способностей, интеллекта, мироощущения. Сцена с приподыманием покрывала у Трелони воистину метафорична! Обнажая интимную жизнь знаменитого соотечественника, сосредоточиваясь на ней, биографы удовлетворяли потребности времени, общества, прини­жавшего жизнь и творчество Байрона в своем неприятии его стремления к личной и общественной свободе.

Специфика романтической I поры сказалась на биографиях тех, кто был особенно близок поэту, кто мог бы лучше всех понять его. Воспоми­нания Т. Медвина, П. Гамбы, Т. Мура воплощали некий начальный этап осмысления личности поэта, названный В.Г. Белинским " экстатичес­ким" - первым и необходимым, - когда исключительное влияние поэта, его творчества и собственные романтические устремления определяли точку зрения: на все " смотрели его глазами... слышали его слухом" 4 9, а из биографического документального повествования возникал собст­венный сюжет, собственная версия жизни и судьбы Байрона, нередко рас­ходящаяся с тем, что было на самом деле. Ни Гете, ни Шелли, ни В. Скотт не оставили в силу различных причин биографий поэта. Но насколько их суждения о нем превосходят по своей точности и глубине многотомные мемуары! Гений Байрона искал и находил, несмотря ни на что, адекват­ный отклик в умах и сердцах своих великих современников. А для каж­дого нового поколения привлекательность Байрона не убывает, так как неисчерпаем смысл его поэтического гения и судьбы. От этого они на­всегда останутся в ореоле тайны, поведать о которой до конца мог, говоря словами поэта, только он сам - " или Бог - или никто! ".

 

1 Byron. Interviews and recollections / Ed. N. Page. L., 1985. P. XII.

Писатели в спешке" (" Writers in a hurry") — так называет Дорис Мур главу о пер­вых биографах. См.: Moore D.L. The late Lord Byron: Posthumous dramas. L., 1961.

2 Gordon С The life and genius of Lord Byron. L., 1824;

3 Brydges E. Letters on the character and poetical genius of Byron. L., 1824.

4 См.: Chew S.C. Byron in England: His fame and after-fame. L., 1924.

5Watkins J. Memoirs of the life and writings of Lord Byron with anecdotes of some of his contempo­raries. L., 1822.

6O6 оценках этого романа в Германии см. статью СВ. Тураева в настоящем сборнике.

7Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 14.

8А. Моруа пишет, что, получив известие о смерти Байрона, его ближайший друг Хобхауз посетил Августу Ли, которой сказал: " Теперь первое, о чем мы должны подумать - это репутация Байрона" (см.: Моруа А. Байрон. М., 1936. С. 408). А в письме Р. Далласу, готовившему к публикации биографию Байрона, Хобхауз ут­верждает: " Я уверен, что, по крайней мере, в настоящее время, а также без пред­варительного согласования с семьей ни один человек чести и чувства не сможет даже лелеять такую мысль". (Цит. по кн.: Drinkwater J. The pilgrim of eternity: The life of Byron: Byron - a conflict. N.Y., 1937. P. XXVIII.

9 Хочется исправить неточность автора предисловия В. Усмановой к четырехтомному собранию сочинений Байрона (М., 1981. С. 9), назвавшей первой биографией поэта " Жизнь, письма и дневники лорда Байрона" Томаса Мура (1830). Такую же неточ­ность допускает и А. Зверев в недавно изданной книге " Жизнь и поэзия Байрона" (М., 1988).

loLovell E.J. (Jr.). Introduction// Medwin's conversations of Lord Byron. Princeton (N.J.), 1966. P. VII.

11 Биографические заметки Томаса Медвина. СПб., 1835; Medwin's conversations... Даль­нейшие ссылки даются на эти издания.

12MooreD.L. Op. cit. P. 124.

13 Letters and journals of Lord Byron with notices of his life by Thomas Moore: In 4 vol. P., 1831.

Vol. 4. P. 288—289. Дальнейшие ссылки даются на это издание.

14Есть в этой цитате некие отголоски и той истерии в викторианскую пору, когда

Байрона представляли " человеком-дьяволом", пугалом для отвращения молодых

от пагубных тропинок порока" (Cahert IV.J. Byron: Romantic paradox. Chapel Hill, 1935.

P. VIII.

15Медвин, кстати, прямо говорит: "... как и Босуэлл, я был только комментатором или редактором" (Medwin's conversatios... P. XXI).

16 «Никудышным ремесленником» называет автора " Биографических заметок" Дорис Мур. См.: MooreD.L. Op. cit. P. 123.

17" Лорд Байрон блистал в то время, когда школа, называемая романтической, была в процессе формирования. Этой школе нужна была модель, по которой бы создава­лись ее герои, как планетам солнце, чтобы давать свет. Такой моделью избрали Байрона, восторгались им всяким. Но пришло время, чтобы показать его. в реаль­ном свете". См.: Guiccioli Т. My recollections Lord Byron and those of eye witness of his life.

L., 1869. Vol. 1. P. 6. Последующие ссылки даны на это издание.

18А narration of Lord Byron's last journey to Greece extracted from the Journal of Count Peter Gamba. L., 1825.

19Ho в собственных примечаниях Т. Мур высказывает сомнения в истинности при­веденных им самим слов: " Какими бы вероятными они ни казались — нет доста­точно авторитетного источника и заслуживающего доверия свидетеля". См.: Letters and journals of Lord Byron with notices... Vol. 4. P. 495.

2OLord Byron and some of his contemporaries with recollections of the author's life and his visit to Italy by Leigh Hunt: In 3 vol. P., 1828. Дальнейшие ссылки даны на это издание.

21П.Б. Шелли называл отношения между Хантом и Байроном " союзом жаворонка и орла", всегда опасаясь его последствий. См.: Шелли П.Б. Письма. Статьи. Фраг­менты. М., 1972. С. 285.

22Это отмечает и известный байроновед С. Чью. См.: Chew S.C. Byron in England: His fame and after-fame. L., 1924. P. 133.

23Как и другая крайность — идеализация Байрона-человека проявится позже в двух­томнике воспоминаний Терезы Гвиччоли. Все недостатки его характера, отмечен­ные биографами, будут начисто опровегнуты любящей женщиной.

24Гиривенко А.Н. Первые русские отклики на книгу Томаса Мура " Письма и днев­ники Лорда Байрона" // Вестн. МГУ. Сер. 9, Филология. 1988. № 6. С. 48.

25П вольности обращения Т. Мура с байроновскими письмами и дневниками писала д.д. Елистратова - глубокий исследователь Байрона и байроновского периода в Англии. См.: Елистратова А.А. Дневники и письма Байрона // Байрон. Дневники. Письма. М., 1965.

2б»Каким истерзанным сердцем должен обладать поэт, который отыскивает такое сказние в глуби веков" — писал великий Гете о поэме Байрона " Манфред". См.: Гете И В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1980. Т. 10. С. 330. i

27 Спскотт В. Дневники // Собр. соч.: В 20 т. М.; Л., 1965. Т. 20. с. 695.

ящелпи П.Б. Указ. соч. С. 254, 185.

29»Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей, вот арфа золотая..." (" Еврейская мелодия", пер. М. Лермонтова).

зоу/elb Т. The violet in the crucible: Shelly and translation. Oxford, 1976. P. 28.

з1£ рондес Г. Натурализм в Англии // Собр. соч. СПб., 1896. Т. 8. С. 90.

згджон Голт (1779—1839) — шотландский путешественник, романист и журналист, познакомился с Байроном во время его первого путешествия по европейским стра­нам.

33The life of Lord Byron by John Gait. L., 1830. Дорис Мур считает, что Голт написал эту био­графию из-за отчаянного финансового положения. В ту поры он как раз вышел из долговой тюрьмы. Мооте D.L. Op. cit. P. 356.

34Тереза Гвиччиоли, кстати, решительно протестовала против прямого отождествле­ния Байрона с его героями: " Зачем лишать его своих собственных чувств и наде­лять чувствами его героев? "

35Lady Blessington's conversations of Lord Byron. Princeton, 1969. Все последующие ссылки даны на это издание.

36Однако, как отмечает автор предисловия Э. Ловелл, «причина написания " Бесед" была сугубо материальная... ей нужны были деньги, а книгу можно было написать за один месяц».

31MaowisA. Byron. N.Y., 1930. P. 483.

э8Трелони знают как автора воспоминания о Шелли и Байроне: " Last days of Shelly and Byron" (1858); " Records of Shelly, Byron and the Auther" (1878).

39Last days of Shelly and Byron, being the complete text of Trelawny's " Recollections". N.Y., 1960. P. IX. Последующие ссылки даны на это издание.

40Сам Трелони расценивает поэтические усилия Медвина как " посредственные и едва терпимые Шелли".

41К примеру, в письмах М. Шелли в 1821 г.: " Вчера ночью мы много говорили о поэ­зии и тому подобном и спорили, как обычно, и даже больше обычного..." И еще чуть позже: " Между двумя людьми в нашем положении гнездится демон недове­рия и гордости, отравляя наш союз и мешая свободно общаться..." См.: Шел­ли П.Б. Указ. соч. С. 243-245.

42У Трелони отмечали авантюрный склад характера, постоянную страсть к приключе­ниям. Если их не было, он придумывал их сам. См. MorpurgoI.E. Introduction // Last

Days of Shelly and Byron. P. VII.

43Факт, действительно имевший место. Подтверждением ему — " Стихи, начертанные на чаше из черепа". (Lines inscribed upon a Cup formed from a scull", 1808).

44Дорис Мур пишет об отвращении, которое вызывает поступок Трелони, когда тот, под предлогом просьбы о стакане воды остается в комнате один и " украдкой обна­руживает то физическое уродство, которой Байрон всегда скрывал" (Мооте D.L. Op. cit. P. 93).

45См.: Елистратова А.А. Байрон. М., 1956. С. 7.

" Records of Shelly, Byron and the Author by Edward John Trelawny. N.Y., 1968. Vol. 1.

Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. Л., 1973. С. 33.

46Так русский прозаик и публицист Афанасий Амфитеатров называл А.С. Пушкина.

Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. Ст. пятая // Собр. соч.: В 9 т. М.,

1981. Т. б. С. 257.

 

 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.