Терроризм и цена жизни

Терроризм связан как с понятием нецивилизованного противника, так и с ценой отдельной человеческой жизни. В обществе, против которого направлен терроризм, она должна быть высока. Там, где она невелика, терроризм или «не работает», или называется геноцидом, и дело доходит до пирамид из отрезанных голов. Когда же в лестнице приоритетов жизнь отдельно взятого человека выше политических интересов, как в Европе с ее «общечеловеческими ценностями», она становится весомым аргументом.

К тому же информационный век заставил воспринимать смерть троих так, как ранее воспринимали смерть нескольких тысяч. Когда в Бангладеш в результате атаки тайфуна «Мэрион» за одну ночь погибло 139 тысяч человек и до миллиона голов скота, он воспринимался в Штатах как стихийное бедствие, но абстрактное и где-то там; в то же самое время в США тоже был тайфун, и смерть 17 человек, вызванная им, была куда большей национальной трагедией.

У потерь появилось человеческое лицо, смотрящее с экрана мертвыми глазами и входящее в сознание каждого телезрителя. Не важно, сколько было убито еще (о числе убитых на маневрах пресса не сообщает, но их не меньше, чем на некоторых операциях) – именно это лицо в кадре станет лицом войны и будет определять всеобщее к ней отношение.

В обществе вроде современного американского, где цена отдельной человеческой жизни очень высока, каждая такая смерть (особенно, если о ней сообщено по телевидению) вызывает определенный общественный резонанс. И когда число таких смертей превысит некий порог, победа станет считаться пирровой вне зависимости от того, насколько была выполнена поставленная задача, и как велики были потери противника. Военная кампания захлебнется изнутри под напором возмущенных солдатских матерей.

В этом смысле очень показателен вывод американской армии из Ливана, где публично взорвали их казармы, или Сомали, где решающую роль в вынесении вердикта сыграл репортаж, в котором тело погибшего в ходе операции «Черный ястреб» солдата было привязано к джипу, и его проволочили по улицам Могадишо.

«Человеческие потери» являются сейчас для террористов основным способом влияния на общественное мнение. Конечно, у каждой страны цена человеческой жизни своя, и Россия в этом смысле не Америка, но как бы то ни было, успех терроризма зависит о ценности отдельной жизни. Это хорошо проявляется при захвате заложников. Одно дело, когда их «изначально считают мертвыми», как это вроде бы делалось в Израиле, или стараются спасти их любой ценой, вплоть до полных уступок даже при неясном исходе, на что, возможно, рассчитывали организаторы акции на Дубровке. Именно потому в тоталитарном государстве тактика массового террора как средства психологической войны не дает должного эффекта. Не только потому, что ресурс системы позволяет бороться с этим явлением более эффективно, но и потому, что цена жизни «винтика системы» не так велика. Правозащитники любят добавлять, что на фоне государственного терроризма прочий меркнет, но мы оставим их при этом мнении и пойдем дальше.

Высокая цена жизни заложников нередко сочетается с куда более низкой оценкой собственной жизни самими террористами. Точнее, цене жизни, при которой смерть за идею является адекватной альтернативой жизни. Шахид опасен именно тем, что при выработке плана действий его инстинкт личного самосохранения не играет определяющей роли – не боящегося смерти противника значительно сложнее напугать. Как отмечал один из американских военных, с которыми я общался в Гонолулу, «с ними невозможно разговаривать! Они готовы умереть и более того, знают, что умрут в любом случае».

Конечно, идеологическая подготовка категории «лучше смерть, чем…» или «в следующей жизни/на небесах ты будешь вознагражден» отличается от использования запуганных детей и женщин, и раскрутить камикадзе сложно, но можно, однако это требует, скажем так, более высокого профессионализма. В обыденной же ситуации наличие шахида существенно сужает выбор мер противодействия.

На Западе по этому поводу любят цитировать Хантингтона, сказавшего, что «самое сложное для основанной на желании жизни культуры – столкновение с культурой, основанной на желании смерти». Однако говорить, что есть культуры, основанные на «стремлении к смерти вообще и всегда» - неразумно. Конечно, есть проблемы, но это проблемы не культуры, а конкретной группы, и распространение их на более широкий ареал связано со слишком некритическим восприятием теории Хантингтона, из которого на Западе изрядно делают культ. Настолько, что иногда кажется, что за использованием этой его парадигмы стоит умышленное желание показать противника принципиально инаковым. А желание это связано с намерением оправдать применение против такого противника методов, использовать которые против «своих» считается неэтичным.

Между тем, смертники бывают не только среди шахидов, и силой, способной воспитать камикадзе, является не только религиозный фанатизм. Действительно, «средний американец» гораздо меньше будет рисковать своей жизнью, чем «средний бешеный араб». Однако существует достаточно методов психологической обработки и отбора людей, способных сделать из исключения правило. Кроме того, самоубийца не обязательно должен быть человеком с вымытыми мозгами. Например, находящийся в крайней степени отчаяния или в состоянии, которое китайские военные трактаты зовут «положением смерти», вполне способен на такое – терять ему нечего. Не исключено и банальное желание «пятнадцати минут славы» - желание покрасоваться на первой странице газет – уже вполне американское.

Что делать? Мы понимаем, что универсального закона нет, но предпочтительной линией действий я бы счел следующую: те, кто готов умереть, пусть умирают, а если из-за этого нельзя избежать гибели остальных людей, количество смертей можно и должно свести к минимуму.