Успешен ли терроризм как метод достижения политических целей?

Многие классики указывали на бесперспективность террора как метода достижения политической цели. Во-первых, терроризм, как правило, не высокоточное оружие, и вероятность гибели мирных граждан, крайне негативно воспринимаемая общественным мнением, очень высока. Во-вторых, серия подобных действий обычно стимулирует более жесткие меры, направленные на противодействие терроризму, которые, как правило, вызывают много проблем. В-третьих, даже в массовом сознании образ террориста сильно отличается от образа романтического тираноборца, что снижает международный рейтинг приверженцев террора. В четвертых, основная составляющая террора - провокация. А строить свою стратегию на одних провокациях нельзя. Выходит, терроризм как доктрина борьбы является или тупиковым направлением, или вынужденной мерой при отсутствии иных вариантов.

Пример из любимой мною корейской истории. На усиление режима японского протектората с последующей аннексией в значительной мере повлияло убийство корейским патриотом Ан Чжун Гыном министра иностранных дел Японии Ито Хиробуми (кстати, сторонника гораздо более мягкой политики по отношению к Корее по сравнению с теми военными, которые пришли ему на смену). Не добились своего ни взорвавшие в России царя народовольцы, ни сербская «Черная Рука».

Более того, история пока не знает случая, когда та или иная организация добилась своей цели, используя исключительно терроризм. В качестве примера иногда называют эсеров, но следует помнить, что образ «студента в очках и с бомбой» во многом - дань советской историографии. Боевая организация находилась под контролем Охранки и большую часть своей истории возглавлялась провокатором, а поддержка этой партии на селе в 1917 г. была выше, чем у большевиков.

Терроризм – оружие слабых, тех, у кого нет силы или ресурсов ни на ведение партизанской войны, ни на подготовку серьезного массового выступления. В этом смысле переход чеченцев от партизанщины к терроризму есть неприятный, но объективный признак успеха курса российских властей.

Когда малая группа, лишенная сил и поддержки народа, пытается воздействовать на власти, терроризм становится средством политической коммуникации и способом привлечения к себе внимания, способом заставить выслушать себя. Терроризм сложнее игнорировать, чем обычный протест – он заставляет прислушаться. Угроза насилием выводит террористов за рамки принятой системы: чтобы добиться своего, организаторам террора не надо ходить на выборы или устраивать референдум. Очень удобно, однако.

Но хотя стратегического успеха террористы не добивались никогда, нередко им удается добиться успехов тактических. Террор оказывает негативное влияние на общество и вызывает поляризацию общественного мнения («а я говорю – борцы за свободу!»). Он влияет на экономику, рождая ситуацию финансовых рисков (падение туризма в ЮВА после терактов на Бали), или отвлекая на борьбу с собой значительные средства (США теперь тратят на антитеррористические меры 75 миллиардов долларов в год). Заметно и его воздействие на психологию отдельного человека (сюда относятся и эффект продолжительного стресса, и «стокгольмский синдром» Последнее очень важно, так как любая власть состоит из конкретных людей, каждого из которых можно запугать.

Особенно удачной пропаганда террористов бывает там, где по ряду причин престиж власти в глазах масс не очень высок, и сознание народа или его фрондирующей интеллигенции готово совершить классическую «ошибку правозащитника», заключающуюся в том, что тот, кого преследует «плохая» власть, не может быть «плохим парнем». К сожалению, в политике, как правило, речь идет не о противостоянии хороших и плохих парней, а о «конфликте плохого с худшим».

Клиническим примером такого поведения озабоченного интеллигента является история с Андре Глюкcманом. Рассказывают (за что купил, за то и продаю), что после очередной пламенной речи в защиту жертв геноцида чеченского народа к этому известному правозащитнику подошли российские представители и молча поставили видеокассету, на которой боевики со смаком демонстрировали пытки, изнасилования и казни российских солдат из числа захваченных призывников.

«Вы ничего не понимаете!» – вскричал видный деятель, - «Это же мессадж! Только таким, пусть экстремальным образом, они пытаются донести до международного сообщества правду о тех ужасах, которым подвергается чеченский народ...»

Успех стратегии террористов в информационной войне, протекающей в условиях недоверия к властям, проявляется и в восприятии самих терактов. Здесь «ошибка правозащитника» заставляет некоторых настолько поддаваться «стокгольмскому синдрому», что все, что взрывается в Москве, они априори объявляют происками ФСБ, не разбираясь в деталях. Вспомним недавний взрыв в метро и рассуждения российской «типа-демократической» прессы о том, что это неспроста, и что таким образом власть хочет отвлечь внимание от полностью сфальсифицированных выборов. На этом фоне забывается, что наша жизнь достаточно богата информационными поводами, и потому событие, к которому можно «приурочить» очередной теракт, найдется всегда.

По ходу можно вспомнить тактику некоторых групп «палестинского сопротивления», использовавших 11-летних малолеток – последнее обеспечивало выигрыш вне зависимости от исхода дела: если террориста уничтожили, власть все равно получает клеймо детоубийцы.

Террористы хорошо понимают, что государство с его вроде бы налаженным аппаратом всегда будет мишенью критики из-за разницы между «могли же бы» и тем, как это происходит в жизни. Критиков государства, которые, как правило, недостаточно разбираются в особенностях антитеррористической деятельности, устроит только полная победа без жертв со своей стороны, и то спецслужбы можно будет поклевать за то, что акт не упредили.

Между тем дилетанты и профессионалы считают жертвы по-разному. Это было хорошо видно после «Норд-Оста», когда непрофессионалы говорили о том, что погибло целых 120 человек, а сотрудники спецслужб, в том числе и те, с которыми я общался в США, которые занимаются своим делом минимум по 5-10 лет, были рады тому, что жертв было всего 120, ибо изначально ожидали, что их будет больше.

Скажу еще. У моих коллег по курсу, особенно у тех, кто имел похожий опыт в Кашмире или Минданао, рассказы о Чечне вызывали понимание, одобрение и сочувствие, особенно когда выяснилось, что практика «коммерческих заложников» встречалась не только в наших горах.