Гениальность и помешательство

После того как мы пришли к убеждению, что со словом «гениальность» нельзя связать психологического понятия; что до сих пор ещё никому не посчастливилось и вряд ли кому когда-либо посчастливится дать гениальности точное определение; что так же трудно дать определение умопомешательству; что мы не в состоянии провести резкой границы между умственным здоровьем и умственным расстройством, - после всего этого желание сравнить между собой две неопределённые величины, наверное, покажется многим более чем странным. Но сравнение, пока оно основывается сравнением и пока мы осторожны в выводах из представляющихся нам фактов, нисколько не повредит делу, а, напротив, обогатит наши знания и, быть может, ближе приведёт нас к познанию истины.

Внутренняя связь между обоими явлениями, гениальностью и помешательством, чуялась уже в древности. Как известно, ещё Платон говорил о божественном безумии поэтов; Сенека влагает в уста Аристотеля слова: Nullum magnum ingenium sine mixtura dementia e fuit; Аристотель говорит далее: «А потому люди, отличавшиеся в философии, в политике, в поэзии, в искусствах все были меланхоликами». Цицерон говорит: Negat enim, sine furore, Democcritus, poetam magnum esse posse, quod idem dicit Plato. Гораций говорит об fmabilis insania, а Виланд о возвышенном помешательстве муз.

Что действительно и несомненно обще обоим явлениям – так это их сравнительная редкость и отличие от огромного большинства людей. Люди всегда склонны были приписывать всё необыкновенное и необъяснимое влиянию сверхъестественной силы, а потому полагали, что как выдающиеся умы, так и сошедшие с ума находились под непосредственным божественным влиянием или даже представляли часть Божества. В средние века душевнобольных считали одержимыми бесом, околдованными, в то время как людей с выдающимся умом считали святыми.

Но довольно часто случалось, что помешанных, страдавших религиозным бредом или соответственными галлюцинациями, принимали за святых, а выдающихся людей науки, боровшихся с глупостью и суеверием, считали орудием дьявола и сжигали, как еретиков. Таким образом, мы видим, что гениальность и умопомешательство как два необъяснимых явления и не поддающихся определению понятия перепутываются между собой в различные исторические эпохи согласно с данным мировоззрением.

После того как современная наука отрешилась от суеверия и стала на почву скептического, объективного наблюдения, произошёл полный переворот в сторону противоположного мировоззрения. В то время как прежде игре природы предоставлялась неограниченная свобода, выходившая далеко за границы, указанные незыблемыми естественными законами, - теперь стали втискивать деятельность природы в слишком тесные рамки. Нужно было подвести все явления под искусственно созданную схему; всё нужно было смерить, свесить и выразить в числах. Как бы не был благодатен такой метод исследования для некоторых отраслей науки, как ни процветали, благодаря ему, физика, химия и другие науки, но способ насильственного схематизирования должен был оказаться нецелесообразным для такой науки, как психология, в которой нам всё ещё приходится ограничиваться эмпирическими фактами и пользоваться при наших исследованиях только аналитическим, а не синтетическим методом.

Как я уже неоднократно указывал, психология должна строго индивидуализировать, и я не могу представить себе ничего более превратного и ненаучного, как выдумать так называемого нормального человека и считать болезненным всё то, что уклоняется от этой нормы. Мы видели, что все явления несомненных умственных расстройств создаются теми же психическими элементами, которые лежат в основе здоровой умственной деятельности, и что духовная жизнь великих людей, называемых гениями, также есть ничто иное, как более интенсивное течение психических процессов обыкновенного человека. «Здоровье и болезнь, - говорит Клод Бернар, - не две существенно различные формы, как могли полагать старые медики и как полагают ещё теперь некоторые практические врачи. Не должно делать из них отдельных принципов, существ, борющихся за обладание живым организмом и делающих его ареной своей борьбы. Это медицинский хлам. В действительности между здоровьем и болезнью существуют лишь различия в степени явления. Преувеличение и несоотношение нормальных явлений образуют болезненное состояние». Это относится ко всем болезням как телесного, так и духовного происхождения. Решение вопроса, следует ли такое-то явление считать болезнью или нет, не может поэтому быть поставлено в зависимость от того, насколько это явление отступает от общепринятой нормы, а мы должны определить, не идёт ли дело о явлениях, мешающих физиологической деятельности организма или ослабляющих производительную способность индивидуума. Если, например, дело идёт о физическом уродстве или о других нарушениях развития, то вопрос о том, болен ли данный индивидуум или нет, должен быть всегда решаем с этой точки зрения. Если у женщины имеется узкий таз, то при нормальном развитии и нормальных отправлениях остальных членов и органов её нельзя будет назвать больной. Но как только такая женщина становится беременной, врач-гинеколог считает её болезненным случаем, так как она не в состоянии нормально рожать. Человек, лёгкие которого так недостаточно развиты, что он при малейшем напряжении задыхается, несомненно болен, между тем как человека с необыкновенно сильно развитыми лёгкими, какие встречаются, например, у скороходов, никто не станет считать больным вследствие этой ненормальности.

Люди с физическим уродством или с аномалиями развития часто не окажутся в состоянии удовлетворять тем или иным требованиям, предъявляемым к ним общественной жизнью, и от степени их жизненной и производительной способности зависит, насколько эти аномалии можно назвать болезненными. Нередко уже сама публика сумеет определить, чего от таких людей можно требовать и чего нет, да и последние сами знают, на что они физически способны. Никто не возьмёт карлика в солдаты, и физически слабый человек поймёт, что не годится в каменщики.

Подобно аномалиям физического развития и телесным уродством, имеются также аномалии и уродливости в духовной области. Но подобные люди с умственными недостатками не способны сами отдать себе отчёта в своих способностях; они не сознают даже своих недостатков. Точно также и публика не может судить об умственном состоянии такого человека, а потому как в интересе этих людей, так и в интересе общества должно желать, чтобы решение вопроса о вменяемости и об ответственности тех несчастных было предоставлено компетентным в этом деле лицам.

Посмотрим теперь, как обстоит дело с так называемыми великанами, т.е. с людьми, отличающимися чрезмерным телесным развитием? Судя по исследованиям Ланге, Боллингера, Эккера и Ранке, большое число научно точно описанных великанов оказываются непропорционально развитыми. «В некоторых случаях установлено было поразительное несоотношение между сравнительно слабо развитою центральною нервною системой и огромным телом; очень часто чрезмерно развитые кости болезненно хрупки, имеют неправильности, утолщения или прямо уродливости» (Ранке). Другие же великаны были вполне пропорционально сложены и могли всецело удовлетворять предъявленным к ним требованиям.

Вопрос о том, должно ли считать очень больших людей, великанов, патологическим явлением, зависит исключительно от равномерности развития. Рост великанов сам по себе – не есть болезненное явление; если же он совершается в некоторых частях тела насчёт развития других частей, будь это по отношению к строению тканей или к общему росту, - то мы тогда имеем дело с недостатками, основанными на таких же аномалиях развития, как уродство и малый рост.

Нет основания рассматривать великанов ума с какой-нибудь другой точки зрения. При суждении об них также приходится взвешивать, равномерно ли их развитие, или же у них существует переразвитие одной части души в ущерб другим частям, а с тем вместе и болезненное состояние. Конечно, кто исходит из той точки зрения, что все, отступающее от «нормы», должно быть названо болезненным, тот, логически рассуждая, должен будет считать каждого умственно выдающегося человека отступающим от «нормы», т.е. болезненным. И действительно, такой взгляд нашёл многочисленных последователей, которые узрели блестящее подтверждение своей теории в том обстоятельстве, что большинство, а то, пожалуй, и все умственно выдающиеся люди обнаруживают психические «симптомы болезни».

Первым, подробно обработавшим этот предмет, был Моро де Тур, называющий гениальность прямо умственной болезнью, причиняемою перераздражением мозга. Моро вообще не сделал попытки как-нибудь определить гениальность или связать с нею психологическое понятие. Из приводимых им примеров видно, что он считает гениями всех людей, совершивших в какой-либо области что-нибудь выдающееся, - не обращая внимания на их психологические отличия. Он мог поэтому так же хорошо установить своё утверждение в следующем виде: все люди, сделавшие когда-либо что-нибудь выдающееся, были душевно больны.

Воззрение это, как я сказал, нашло своё полное подтверждение в открытии у «гениев» множества «симптомов болезни». Моро сопоставил изрядное количество таких случаев, а другие авторы, занимавшиеся этим вопросом, значительно увеличили это количество новыми открытиями.

Самая обширная работа по этому вопросу принадлежит Ломброзо. Несмотря на значительный объём его книги «Гениальность и помешательство», Ломброзо также не делает попытки определить понятие гениальности, а, по-видимому, считает это понятие уже известным. В главе о «Физиологии гения» автор хотя и сообщает нам, что у гениев обыкновенно бывают холодные ноги и тёплая голова, но, к сожалению, мы и от него не узнаем, что мы собственно должны понимать под гениальностью. В книге Ломброзо говорится не только о людях, достигших выдающегося положения в какой-либо области, там не только заодно разбираются такие люди, как Колумб и Доницетти, но величайшие в истории люди становятся рядышком с полоумными индивидуумами, имя которых каким бы то ни было образом случайно прошумело. В своём труде Ломброзо приходит к тому заключению, что «между физиологией гения и патологией помешаного имеется немало совпадающих пунктов», но что существовали также гении, которые, «помимо некоторых уклонений чувствительности», никогда не страдали умопомешательством. В виде примеров «здоровых гениев» мы в странном сопоставлении, находим Спинозу, Колумба, Данте, Микель Анджело и др. Однако последнее своё мнение Ломброзо в новейшее время изменил на основании позднейших исследований, и теперь он провозглашает: «Если у истинно гениальных натур нет признаков ненормального расположения, то это просто заблуждение; в таких случаях либо вовсе не искали аномалий, либо имели дело с недостаточными доказательствами». Как жаль, что мы и тут не узнали от автора, что нам собственно понимать под выражениями: «истинно гениальные натуры» и «ненормальное расположение»!

Перед тем как поближе взглянуть на многочисленные «болезненные симптомы гения», открытые, главным образом, Моро и Ломброзо, посмотрим, каким образом дошли до того, чтобы считать известные явления симптомами умственного расстройства.

Психиатрия – наука по преимуществу эмпирическая. То, что мы знаем, мы узнали благодаря опыту и наблюдению. Как я неоднократно указывал, между состоянием здоровья и болезни нельзя провести резкой границы ни в физической, ни в духовной области. В физической области главным признаком здоровья служит самочувствие: каждый человек сам чувствует, если он нездоров; большая часть болезней сопровождается болями, и это побуждает больного искать помощи и облегчения. Боль поэтому справедливо назвали сторожем здоровья. Совсем иначе дело обстоит в психической области. Здесь самочувствие и болезнь не находятся в таком отношении. Болезнь не причиняет непосредственной боли, и сам больной менее всего может решить, болен ли он или нет. Здесь, скорее, узнавание болезни служит важнейшим признаком выздоровления, и вопрос, стало быть, приходится решать с совсем других точек зрен6ия. Болезнь не есть тут определённая сама по себе сущность, и точного определения также нельзя установить. Главное, что приходится принять в соображение, - это индивидуальную производительную способность по отношению к общей.

Опыт показал нам, что имеются типически повторяющиеся формы психического поведения, при котором произошло перемещение самосознания, лишившее данных индивидуумов их свободной воли; что имеются случаи общего упадка умственных сил, при котором производительная способность данного лица доходит до нуля и т.д. Таким образом, чисто путём опыта дошли до познания, что имеется ряд душевных заболеваний, отличающихся определёнными явлениями и определённым течением.

Ближайшим шагом науки было сравнение психологических условий несомненно помешанных с умственно здоровыми людьми. При этом, стало быть, вполне справедливо исходили из того предположения, что, с одной стороны, дело идёт об умственно здоровых, а с другой – об умственно больных людях, и, изучая психологические отличия между обоими, пришли к распознаванию так называемых симптомов умственных болезней.

Хотя сумма симптомов образуют болезнь, - не они прежде всего представились нашему познанию, а мы достигли его лишь после изучения отдельных составных частей душевных болезней. В то время как, например, в прежние времена галлюцинации всячески объясняли мистическим образом, считая их призраками, божественными видениями, наваждениями дьявола и т.д., путём изучения душевных расстройств узнали, что последние необыкновенно часто сопровождаются галлюцинациями, а затем уже привыкли раз и навсегда смотреть на галлюцинации, как на болезненный симптом. И действительно, оказалось, что там, где дело шло об обманах чувств, обыкновенно можно было доказать душевную болезнь. Дальнейшее изучение симптомов и течения душевных болезней дало нам наконец возможность распознать умственные заболевания уже в такое время, когда публика не в состоянии ещё заметить никаких изменений в психическом поведении больного. Но всё это основано исключительно на опыте. Только благодаря ему, мы научились предсказывать определённое течение душевного состояния на основании распознавания известного сочетания симптомов.

Если наш опыт в области психологии и психиатрии расширится, то этому можно будет только радоваться, потому что несмотря на все наши старания, мы всё ещё стоим у порога познания. Но каждый новый опыт приносит с собой новые затруднения, так как из опытов нужно делать выводы, и нередко новые факты разбивают наши прекраснейшие теории, не подтверждая последних или прямо им противореча. Тут-то и необходимо вести исследование без предубеждения и судить объективно.

Итак, узнав, что при многих душевных болезнях, как первичное помешательство, прогрессивный паралич, а также некоторые формы меланхолии, мании т.д., галлюцинации составляют важный симптом болезни, - в новейшее время сделали открытие, что большое число выдающихся людей, так называемых гениев, также иногда имеют галлюцинации. Что же мы вправе заключить из этого? Что все такие выдающиеся люди были помешанными? Моро, а с ним и Ломброзо действительно делают такой вывод, но они при этом совершенно не замечают, что исходят из произвольного предположения. Они предполагают, что некоторые явления, между прочим и галлюцинации, встречаются только у помешанных. Но по какому праву они делают такое предположение? Подобно тому как мы назвали несомненно помешанным человека с обилием безумных идей, с уничтоженным самосознанием или с полным упадком интеллигентности, и изучали его психологические явления как болезненные симптомы, - мы можем назвать умственно несомненно здоровым человека, который всю жизнь пользовался уважением и поклонением своих ближних, который всегда действовал в полном сознании своих поступков, и должны будем рассматривать его психологические процессы как чисто физиологические явления.

Чарльз Лам говорит: «It is impossible for a mind to conceive of a mad Shakespeare». В этих словах много правды. Но Шекспира мы знаем лишь как поэта, Гёте же мы знаем и как человека, и в его самые сокровенные чувства и думы мы можем заглянуть так глубоко, как ни у какого другого человека в истории. Если мы желаем себе представить цельного человека, так это именно Гёте. Кто раз сталкивался с ним, приходил в восторг от этой личности, в восхищение от величия его ума. «Огненным духом с орлиными крыльями, гением от головы до пяток называет его Гейнзе, поэт чувственности; христиански мечтательный Лафатер называет его гением, основная черта которого есть любовь, а глубокомысленный Юнг-Штиллинг жалеет, что столь немногим суждено знать сердце этого замечательного человека с большими ясными глазами, чудным лбом и стройным сложением. Клингер пишет, что потомство будет вечно удивляться ему, а поэт-философ Якоби считает невозможным, чтобы об этом необыкновенном существе мог себе составить хоть какое-либо понятие тот, кто не видел и не слышал Гёте. Виланд утверждает, что никогда ещё в мире не было человека, который бы в такой степени сочетал в себе всю доброту и всю мощь, который бы так глубоко понял природу, как Гёте» (Moriz Carriere).

Приступая к психологическому анализу Гёте, мы вправе предположить, что имеем дело с умственно здоровым человеком. То, что мы здесь находим, хоть и необыкновенно, но не выходит за пределы чисто физиологических процессов. Если поэтому Гёте, как мы видели, имел иногда галлюцинации, то было бы совершенно неправильно делать отсюда вывод, что Гёте страдал умственным расстройством; мы, скорее, должны заключить из этого, что заблуждались, полагая, будто обманы чувств наблюдаются лишь у помешанных, и нашей дальнейшей задачей будет – найти их причину, способ происхождения и отличие от галлюцинаций душевнобольных.

Можно было бы здесь отметить, что у Гёте, несмотря на величие его ума, дело шло о преходящем болезненном состоянии, но такой взгляд как раз опровергается тем, что у людей с выдающимся умом обманы чувств наблюдаются относительно часто. Моро поэтому и не говорит о преходящей болезни, существующей вопреки и наряду с величием ума, а считает именно последнее признаком умственного заболевания.

Я того мнения, что как случающиеся у великих людей галлюцинации, так и остальные так называемые «болезненные симптомы гениальности», которые мы рассмотрим по порядку, вообще не могут быть рассматриваемы как симптомы болезни потому, что дело здесь идёт о чисто физиологических явлениях, которые наука должна объяснить и обосновать.

Как я уже неоднократно указывал, главным условием умственного здоровья служит равномерное развитие различных психических факторов. Как развитие всех отдельных умственных особенностей, так и их взаимное отношение требует известной физиологической широты. У одного человека преобладает фантазия, у другого рассудочная деятельность, у третьего чувствительность, но все они могут при этом не выходить за границу физиологической широты. Это различие во взаимоотношении психических моментов обусловливает различие характеров, и мы знаем, что на свете нет двух одинаковых характеров и что поэтому о норме в этом отношении не может быть речи.

Чем выше общая ступень развития рода и индивидуума, тем очевиднее будут различия между психическими факторами и тем соответственно этому большей окажется нужная физиологическая широта. Если скульптор делает маленькую статуэтку и совершает при этом незначительную погрешность, от которой образуется разница в обеих половинах лица, то этого, быть может, никто и не заметит. Если же эту статуэтку увеличить в пять раз, то разница уже сразу бросается в глаза, хотя отношение осталось тем же. Таким образом, к высоко одарённым индивидуумам, к так называемым гениям, необходимо во всех отношениях прикладывать высший масштаб; они для нас – люди, представляющиеся нам как бы сквозь увеличительное стекло.

Теперь постараемся исследовать различные «симптомы», открытые у великих людей, и отыскать разницу между ними и симптомами душевных болезней.

Итак, Моро и Ломброзо составили целый список великих людей, страдавший будто бы галлюцинациями. Я зашёл бы слишком далеко, если бы пожелал здесь остановиться на всех этих случаях, между которыми имеются: Наполеон, Лютер, Бернадот, Бенвенуто Челлини, Байрон, Карданус, Кромвель, Сократ, Брут и т.д.

Прежде всего должно заметить, что весь материал чрезвычайно сомнителен. Всем известно, как жизнь замечательных людей всегда разукрашивается всяческими анекдотами и сказками, как их отчасти сознательно, отчасти бессознательно окружают чудесными сказаниями. Затем эти измышления перемешиваются с действительными происшествиями, один писатель переписывает у другого, первоначальный источник пропадает, и сказка всеми принимается за факт.

Каждому психиатру известно, что вовсе не всегда так легко с уверенностью установить галлюцинации, даже имея больного под своим наблюдением.

Показания больного и больничной прислуги обыкновенно не так надёжны, чтобы исключить возможность ошибки, и в большинстве случаев своё суждение придётся основывать лишь на собственном личном наблюдении. Если же мы на основании заметки какого-нибудь писателя, переписавшего её у другого писателя, пожелаем утверждать, что такая-то особа несколько столетий тому назад имела галлюцинацию, то в достоверности этого факта невольно усомнишься. Если Плутарх рассказывает, что в ночь перед сражением при Филиппах Бруту явился дух убитого Цезаря, то должны ли мы здесь предположить галлюцинацию? Прежде всего задаёшь себе вопрос: откуда Плутарх узнал про это событие? Ведь его при этом не было.

Место, о котором идёт речь, гласит в подлиннике следующим образом: «Когда он намеривался перевести войско из Азии, вдруг настала ночь, палатка тускло освещалась, и весь лагерь был объят глубокой тишиной. Он сам был погружен в раздумье, как вдруг ему показалось, что кто-то вошёл. Он посмотрел по направлению к выходу и увидел странное и страшное явление; это была страшная фигура, молча стоявшая вблизи него. Он решился спросить её: «Кто ты? Человек или Бог? Чего тебе угодно? Для чего ты здесь?» Приведение ответило: «Я твой злой дух, Брут! При Филиппах мы свидимся!» И Брут, не испугавшись, сказал: «Согласен!»».

Плутарх не указывает источника, откуда он добыл это показание. Как же мы можем теперь решить, основан ли этот рассказ на факте, или же мы имеем дело просто с преданием, повествуемым Плутархом? В другом месте тот же автор пишет: «В ту же ночь дух явился Бруту вторично в том же виде, но, не говоря ни слова, исчез». Здесь Плутарх категорически замечает: «Публ. Волумний, философски мыслящий человек, сопровождавший Брута в этом походе с самого начала, ни словом не упоминает об этом происшествии». Следовательно, самому Плутарху дело показалось сомнительным. Но допустив даже, что Брут сам рассказывал это, - разве же оно служит доказательством галлюцинации? Так как дело было ночью, то разве это не мог быть сон, который Брут в состоянии легко объяснимого возбуждения принял за действительность?

Про Кромвеля Моро рассказывает, что когда он однажды, в молодости, лежал в постели и не мог уснуть от усталости, ему явилась гигантского роста женщина, которая сказала ему, что он станет величайшим мужем Англии. Кто нам докажет, что Кромвель, раз он уже лежал в постели, не заснул и не видел этого во сне? Или кто нам поручится, что славный Кромвель не был тогда под хмельком?

В доказательство того, что Лютер страдал галлюцинациями, Ломброзо приводит следующий рассказ самого Лютера: «Проживая в 1521 году в Патмосе, в комнате, куда входили только два пажа, приносящие мне пищу, я однажды вечером, уже лёжа в постели, услышал, как орехи начали шевелиться в своём мешке и сами собою рассыпались вокруг моего ложа и даже были подброшены до потолка. Едва я уснул, как услышал сильный шум, как если бы рассыпали множество ягод; я вскочил и крикнул: «Кто ты! Со мной Иисус Христос!»». Здесь сам Лютер говорит, что при второй половине этого происшествия он уже спал. Радешток, также упоминающий об этом случае, вовсе игнорирует уже последнее обстоятельство, имеющее для психиатра столь важное значение. Кто знает, в какой форме выставит это дело третий автор! Случайные галлюцинации ночью, в кровати – всегда очень сомнительного свойства.

Гаген указывает на это обстоятельство и у больных. «Как в начале, так и в течение помешательства, больные рассказывают о своих снах как о событиях, будто бы в действительности случившихся, например, что они ночью были там-то и там-то, что они видели всё небо со всеми ангелами».

Таким же образом дело обстоит и с остальным материалом, и я должен откровенно сознаться, что очень остерегался бы создать научную теорию на основании подобных наблюдений! Оно, конечно, похвально – собирать побольше материала для обогащения наших знаний относительно психологических процессов у великих людей, но не следует увлекаться до положительных выводов из столь сомнительных фактов.

Но как бы скептически мы не отнеслись к этим, отчасти сказочным традициям, мы, с другой стороны, не должны закрывать глаза перед некоторыми действительными фактами. Что великие люди имели иногда галлюцинации – это бесспорный факт, и нам придётся поэтому тщательно исследовать это явление.

Заметим уже наперёд, что для правильного суждения о каком-нибудь случае обманов чувств необходимо возможно более точное знание явлений, касающихся этой области; что существуют различные формы обманов чувств, и что их происхождение объясняется различнейшими психологическими процессами. Мне, конечно, невозможно здесь коснуться всех относящихся сюда подробностей и различных теорий, а потому, вынужден отослать читателя к имеющейся по этому предмету обширной литературе. Я должен ограничиться указанием нескольких пунктов, необходимых для наших целей.

Со времени Эскироля, впервые обратившего на эти явления серьёзное внимание, различают два вида обманов чувств: в одном случае дело идёт о видениях, возникших без участия реального объекта, и тогда говорят о галлюцинациях; в другом случае предмет принимается не за то, что он в действительности есть, а воспринимается в изменённой фальшивой форме, и это явление называется иллюзией. Оба явления постепенно переходят одно в другое, и во многих случаях их невозможно отличить.

Я уже выше заметил, что некоторые галлюцинации помешанных имеют физиологическую аналогию в способности воспроизводить прошлые впечатления. Предмет, который мы часто видели, мы можем воспроизвести в своём уме. Эта способность в различной степени развита у различных индивидуумов. Обыкновенно воспроизведенный образ значительно слабее реального как по очертаниям, так и по краскам. В редких случаях эта способность бывает настолько повышенной, что воспроизведённый образ почти одинаков с действительным. Так, например, Ломброзо рассказывает про одного художника, «что он способен был набросать до трёхсот портретов в год; ему достаточно было наблюдать кого-нибудь в течение получаса, чтобы затем снова увидеть его пред собой (в состоянии галлюцинации) с такой ясностью, как если бы эта личность действительно стояла перед ним». Ломброзо прямо прибавляет: «в состоянии галлюцинации». Здесь дело идёт просто об усилении физиологической деятельности, повышающем производительную способность индивидуума. Многие, наверное, будут против того, чтобы это явление названо было галлюцинацией. Если же всё-таки сделать это – что, собственно, является только делом условия, - то подобных «галлюцинаций» не должно смешивать с обманами чувств у помешанных. Сказанный художник произвольно вызвал в своей памяти образ воспоминания, между тем как галлюцинация помешаного не зависит от его воли, а, напротив, является ему неожиданно, пугает его и не оставляет, как бы он этого не желал.

Ещё сомнительно, действительно ли у того художника воспроизводимый в памяти образ обладал ясностью реального образа; против этого говорит то обстоятельство, что он умел отличать их. Но как бы там ни было, подобное явление не может считаться болезненным симптомом. Если даже воспоминание вполне достигает ясности действительности, то мы всё-таки имеем ещё дело с чем-то весьма отличным от галлюцинации помешанного, и нужно действительно много необдуманности и безрассудства, чтобы назвать такой процесс болезненным.

Как при простой воспроизводительной деятельности в памяти воскресают лишь прежние впечатления, так благодаря фантазии возникают новые сочетания, имеющие характер собственных изобретений. У индивидуумов с сильной фантазией её образы, подобно образам воспоминания, могут быть столь ясными и отчётливыми, что очень приближаются к действительности. Ломброзо пишет: «Живописец Монтина полагал, что видит свои картины ещё до того, как они были нарисованы. Когда однажды кто-то стал между ним и тем местом, где он воображал одну из своих картин, он просил мешающего посторониться».

Здесь, очевидно, дело идёт также о произвольно вызванном представлении, относительно которого тоже ещё неизвестно, равнялось ли оно по ясности действительности. Что художник попросил стоявшего перед ним человека посторониться чтобы не мешать его фантазии, - вполне естественно. Желая воспроизвести в себе какое-либо прошлое впечатление, мы прежде всего стараемся исключить все остальные впечатления соответственного органа чувств. Желая представить себе образ какого-нибудь лица, мы закрываем глаза. При открытых глазах большинство людей ещё способно будет к такому воспроизведению, пока органу зрения представляются лишь неодушевлённые предметы. Но, беседуя с кем-нибудь и рассматривая черты лица этого живого человека, лишь немногие сумеют представить себе одновременно образ другой личности. Точно также лишь очень немногие умеют припомнить какую-нибудь мелодию, когда в то же время до их слуха доносится музыка.

У художников с живой фантазией подобные явления не представляют редкости. Они не имеют ничего общего с галлюцинациями помешанных и их поэтому назвали лже-галлюцинациями (Гаген) или же психическими галлюцинациями (Баярже). Крафт-Эбинг пишет по этому поводу следующее: «У художников такая способность бывает либо просто репродуктивной, либо фантастически преобразующей. На ней, быть может, основано искусство некоторых выдающихся художников драмы, поразительно пластическое изображение таких поэтов, как Гёте, Оссиан, Гомер. У композиторов тонкость инструментовки и характер их произведений также, вероятно, основаны на способности тонкой и живой воспроизводительной способности их акустической памяти. Что индивидуумы со столь развитыми чувствами легче могут иметь галлюцинации, чем лица с бедной фантазией, вращающиеся больше в области отвлечённых идей, - с этим вовсе не приходится спорить».

До сих пор наши рассуждения имели в виду исключительно случаи, где обманы чувств вызывались произвольно, будь это посредством особенно сильно развитой воспроизводительной способности, или же посредством игры фантазии. Лица, о которых идёт речь, сохраняли при этом сознание, что дело шло лишь о фантастическом образе, а не о действительном предмете.

В противоположность этому нам сообщают о значительном числе выдающихся людей, у которых обманы чувств происходили независимо от воли, стало быть были действительными галлюцинациями. Сюда относятся главным образом религиозные видения. Лютер неоднократно видел дьявола и, как известно, однажды даже швырнул в него чернильницей.

В вопросе о том, следует ли подобные обманы чувств считать чем-то болезненным, мнения расходятся. В то время как одни психиатры говорят о физиологических галлюцинациях, возможных при состоянии полнейшего здоровья (Бриер де Буамон, Лейдесдорф, Штрюмпель и др.), другие видят в них при всех условиях симптом умственного расстройства. При особом мнении остался Гаген, полагающий, что хотя галлюцинация всегда представляет собой болезненное состояние, но болезнь в таком случае не обязательно должна быть психической. Он видит в галлюцинации телесное заболевание, которое хоть и образует обыкновенно осложнение умственных болезней, но само по себе не обязано служить симптомом душевного заболевания. Гаген приходит к этому выводу на основании своей теории, рассматривающей галлюцинацию как судорогу, - но об этом здесь не место распространяться.

Если что побуждает Гагена считать всегда галлюцинацию доказательством болезненного состояния, так это её относительная редкость. «Галлюцинация, во всяком случае, - процесс, уклоняющийся от нормы». Но если всё «уклоняющееся от нормы» считать болезненным, то мы снова возвращаемся к тому, что «гений» болезнен, ибо он «уклоняется от нормы»: «нормальный» человек – простой смертный, а не гений.

Этот факт, который ежедневно можно наблюдать, – что галлюцинации могут быть вызваны путём внушения и не только в состоянии гипноза, но и в совсем обыкновенном состоянии. Возьмите, например, женщину, которая ещё никогда не пользовалась электричеством и которая немного боится этой процедуры; если приставите к её голове электроды гальванической батареи, не замыкая тока, а лишь давая гудеть фарадическому аппарату, то эта женщина нередко ясно будет чувствовать ток и даже станет жаловаться, что он слишком силён. Хотя никакого тока нет, женщина в этом случае полагает, что всё-таки чувствует его. Всякое внутреннее возбуждение, всякий аффект способствует подобному обману.

Трусливой, а ещё больше – суеверной особе, проходящей ночью по кладбищу, будет казаться, что она видит различные фигуры, слышит голоса и прочее. Эти обманы чувств могут в вышеуказанном смысле быть иллюзиями: тени деревьев принимаются за приведения, а шум листвы за голоса, - или же они могут быть и чистыми галлюцинациями, когда обманчивое ощущение не имеет внешнего объекта.

Подобные явления не редки и зависят от богатой и живой фантазии и от сильного душевного волнения. Эта игра фантазии, вызванная душевными волнениями и настроениями, нигде не была поэтически лучше изображена в её внешнем сходстве с безумием, как у Шекспира в его пьесе «Сон в Иванову ночь».

Тезей.

Да, странностей в рассказах этих больше,

Чем истины. Но не поверю я

Волшебным глупостям и старым басням.

Влюблённые, равно как и безумцы,

Имеют все такой кипучий мозг,

Столь странные фантазии, что часто

Им кажется за истину такое,

Чего никак смысл здравый не поймёт.

Безумный и влюблённый, и поэт

Составлены все из воображенья.

Один – и это сумасшедший – видит

Вокруг себя такую тьму чертей,

Что не вместил бы их и ад обширный;

А кто влюблён – такой же сумасшедший –

Тот на челе цыганки смуглой зрит

Елены красоту; поэта вздор,

Пылающий безумием чудесным,

То на землю, блистая, упадёт,

То от земли стремится к небесам.

Потом, пока его воображенье

Безвестные предметы облекает

В одежду форм, поэт своим пером

Торжественно их все осуществляет,

И своему воздушному ничто

Жилище он и место назначает.

Да, сильное воображенье часто

Проказит так, что ежели оно

Лишь вздумает о радости – тотчас же

Перед собой оно как будто видит

И вестника той радости; а ночью

Оно в себе рождает ложный страх

И куст легко медведем почитает.

(Действие 5, сцена 1. Перевод Сатина)

Обманы чувств, происшедшие таким образом, исходят из самой центральной части психического органа. Они – следствие происшедших представлений. Подобные галлюцинации случаются, разумеется, и у душевнобольных, и в противоположность периферически происшедшим обманам чувств, не зависящим от непосредственно предшествовавшей мыслительной деятельности. Кальбаум называет их центробежными галлюцинациями или фантазиями.

Такой фантазией мы должны считать известную галлюцинацию Гёте, когда он при поездке верхом в Зезенгейм увидел свою собственную фигуру верхом на лошади и себе навстречу: «Я увидел себя самого верхом себе навстречу и при том в костюме, какого и никогда не носил; это было серое платье с золотыми обшивками. Когда я пришёл в себя из этого сна, фигура исчезла. Странно, однако, то, что спустя восемь лет я очутился на том же пути, чтобы ещё раз навестить Фридерику, в том же платье, которое мне пригрезилось и которое я одел не по выбору, а случайно. Чтобы об этом ни говорили, но странный призрак доставил мне в те минуты расставания некоторое успокоение».

Волнения, вызванного прощанием с Фридерикой, для богатой фантазии Гёте было достаточно, чтобы создать призрак. Гёте сам судил об этом состоянии вполне правильно. Он признал во встречной фигуре призрак и говорит: «Когда я пришёл в себя из этого сна, фигура исчезла». Весьма характерно для этого состояния, что Гёте сам называет его сном. Очевидно, во время галлюцинации действительные зрительные впечатления не были восприняты, и все, что Гёте в этот момент перед собой видел, было фантастической картиной, между тем как некоторые другие галлюцинации приводятся в связь с действительно воспринятыми объектами. Гёте говорит далее, что призрак доставил ему утешение и успокоение. Он, следовательно, очевидно соответствовал его мыслям, и можно допустить, что Гёте уже заранее рисовал себе в фантазии тот момент, когда он снова навестит Фридерику.

Различает ли данная личность галлюцинации как таковые или нет, - имеет для суждения о случае столь же мало решающее значение, как простое существование обманов чувств. Это зависит, скорее, от содержания галлюцинаций, затем от суеверия, от религиозного настроения и от общего миросозерцания данного индивидуума. Лютер верил в существование личного дьявола. Его галлюцинация была следствием этой веры, следствием его представлений. Если он поэтому принимал обман чувств за действительность, то в этом нет ничего болезненного, а оно явилось лишь следствием его мировоззрения. Точно также дело обстоит и с видениями многих святых и пророков. Хотя должно сознаться, что многие из них были помешанными, было бы всё-таки ошибочно считать душевнобольным каждого из них, иногда имевшего галлюцинации. Человек, посвятивший всю свою жизнь религиозным созерцаниям, всецело проникнутый истиной того, во что он верит, при сколько-нибудь живой фантазии и при сильном душевном волнении будет иметь галлюцинации зрения и слуха, которые он будет принимать за действительность; но при этом может не быть ни малейшего болезненного процесса. Подобные обманы чувств, вызванные внушением или самовнушением, нередки в особенности у людей, одарённых богатой фантазией. Когда Бенвенуто Челлини молился в тюрьме, чтобы Бог дал ему ещё раз узреть свет солнца, ему явилась галлюцинация – ландшафт, сиявший в солнечном блеске. Наполеон перед выдающимися событиями видел свою звезду на небе. Паскаль, сильно испугавшись чего-то, увидел перед собой пропасть. Если мы захотим придать веру рассказу Плутарха, то галлюцинацию Брута следует истолковать таким же образом.

Вопрос о том, должно ли рассматривать галлюцинации как нечто при всех условиях болезненное, не может быть решён с теоретической точки зрения, а это только дело опыта, как и вся остальная психиатрия. Если бы опыт нам показал, что галлюцинации бывают только у помешанных, то мы имели бы право смотреть на обманы чувств при всех условиях как на болезненные симптомы. Дело, однако, обстоит не так. Опыт показывает нам, что и здоровые люди, в особенности люди с живой фантазией, какую мы встречаем у великих художников и поэтов, имеют иногда галлюцинации, и если такие люди относятся к исключениям и не считаются «нормальными», то было бы всё-таки крайним заблуждением считать умственно расстроенными всех тех великих людей, которые иногда подвергались обманам чувств; было бы заблуждением вообще приводить их в какую-либо близкую связь с умопомешательством.

Я уже в другом месте указал на то, какое влияние аффект может оказать на все органы тела. Как мы все по опыту знаем, постоянное ускорение сердечной деятельности всегда служит признаком болезни. Но, скажите, какому врачу придёт в голову признать порок сердца у человека, у которого сердце сильно забилось вследствие такого душевного волнения, как испуг, страх, радость? Аффект может вызвать у одного человека сердцебиение, у другого вазомоторные явления (краска или бледность в лице), у третьего всякого рода нервные явления, - и во всех этих случаях не будет ничего болезненного. Если у человека с необыкновенно сильной фантазией аффект иногда вызывает преходящую галлюцинацию, то это явление можно уподобить обычному для нас сердцебиению, с той только разницей, что оно случается гораздо реже.

Во всяком случае, галлюцинации, принимаемые за действительность, представляют большую опасность для сохранения непомутнённого самосознания и правильного отношения своего «я» к внешнему миру. При решении вопроса о том, должно ли в таком случае считать галлюцинации болезненными или нет, важно знать, насколько обманы чувств повлияли на самосознание и на свободу воли, насколько от этого уменьшилась ответственность за отдельные поступки.

Кроме галлюцинаций богатая фантазия выдающихся поэтов и художников создает ещё другие явления, имеющие во многих отношениях сходство с симптомами душевных болезней и в некоторых случаях, пожалуй, ведущие к действительному помешательству.

В то время как у Гёте богатая фантазия всегда находилась в гармоническом созвучии с его высокой рассудочной деятельностью и, несмотря на кажущуюся самостоятельность, всегда руководилась и направлялась сознательной деятельностью интеллектуальной воли, - мы у некоторых других поэтов находим это гармоничное отношение существенно изменённым, а внутреннее равновесие значительно поколебленным. Альфиери называет своё творчество лихорадкой: «Творчество – лихорадка; пока припадок длится, ничего не чувствуешь, кроме него». А в другом месте: «Весь день я думал и размышлял, как это всегда со мною бывает, когда мною овладевает лихорадка, при помощи которой я создаю сочинение, не знаю как».

«Байрон сам сознаётся, что его поэзия – сон спящих страстей; когда он пробуждается, он не может творить. Всякого рода борьба возбуждает эластичность его ума и делает его каждый раз таким, каким он должен быть. О своём любимом произведении «Чайльд Гарольд», он говорит: «Когда я сочинял его, я был наполовину помешан, витал средь метафизики, гор, озёр, ненасытной любви, невыразимых мыслей и находился под кошмаром своих собственных проступков; не раз мною овладевало желание пустить себе пулю в лоб» (L.Noack).

Если подобное состояние само по себе ещё не болезнь, то оно уже граничит с нею и, во всяком случае, свидетельствует о решительном расположении к умственному заболеванию. Байрон действительно не раз впадал в состояние меланхолии и обнаруживал очевидные недостатки в нравственном отношении.

Одним из своеобразнейших симптомов некоторых душевных болезней служит ложь. Все учёные, занимавшиеся подробным исследованием истерии, указывают на ложь, как на один из наиболее характерных симптомов этой болезни. Шарко удивляется терпению и энергии, с которыми истеричные умеют вводить в заблуждение окружающих. Множество примеров этому мы можем найти также у Мореля, Ласега и у других. Особую форму болезненной лжи описал Дельбрюк под названием «Pseudologia phantastica». Здесь речь идёт обыкновенно не о лжи из личного интереса, как, например, из желания уклониться от наказания или извлечь какую-либо выгоду, а лишь об игре воображения, выдаваемой за действительные события. Такие больные, большей частью слабоумные, обладают вследствие своих слабых умственных способностей богатой, в сравнении с рассудочной деятельностью, фантазией. Не будучи в состоянии достаточно сильно сосредотачивать своё внимание на внешних вещах, они дают тем больший простор деятельности фантазии. Такие индивидуумы рассказывают иногда целые романы, выдавая их за случившиеся события, и при поверхностном наблюдении могут, пожалуй, произвести впечатление остроумных людей. Солье также описывает этот симптом в следующих словах: «У слабоумных мы, в противоположность идиотам, большей частью находим необузданную силу воображения. Это можно видеть уже из их любви к необыкновенным сравнениям, доказывающим, что они часто связывают совершенно различные представления, между которыми существует самое отдалённое отношение. Иногда эта склонность развита у них в высшей степени и придаёт им ложный лоск умственной силы. С другой стороны, мы знаем, как они все лживы: но они не только наотрез отрицают то, в чём их обвиняют, а изобретают ещё небывалые истории. Они делают это не только для того, чтобы выгородить себя или свалить вину на товарища, а даже тогда, когда это клонится к их собственному вреду».

В то время как у слабоумного стремление освободиться от таких фантастических образов является следствием пониженной интеллигентности, у поэтически одарённого человека подобный же процесс совершается благодаря чрезмерному развитию способности представления и фантазии. Весьма интересно поэтому проследить, как некоторые поэты в молодости обнаруживали признаки упомянутой «Pseudologiaе phantasticaе». Дельбрюк в виде примеров указывает на Гёте и Готфрида Келлера, которые оба наблюдали на себе этот симптом в свои детские годы. Гёте рассказывал, что он не раз забавлял своих соучеников историями, создавшимися его фантазией, но выдававшимися им за истинные происшествия, и что он иногда сам удивлялся, как это они могли верить его словам. Впоследствии он сам судит об этом следующим образом: «Внимательно изучая это влечение, в нём можно узнать претензию поэта, чтобы каждый признал за действительное то, что ему, изобретателю, почему-либо могло показаться правдоподобным».

В предыдущей главе я описал одно свойство великих поэтов и художников, которое я назвал стремлением проявиться наружу и аналогия которого у психиатрически иначе одарённых великих людей, особенно у представителей науки, обнаруживается в виде творческого стремления. Это стремление, побуждающее истинного художника к самопожертвованию ради своего искусства и к неустанному труду, побуждающее учёного к неутомимому исследованию и открывающее ему новые пути познания, это стремление является одним из важнейших и существеннейших отличительных признаков действительно великих людей. Гаген говорит: «Подобно тому как инстинкт толкает животное удовлетворять свои влечения посредством действия, даже если бы это им стоило жизни, так и гения первоначально толкает к творчеству и размышлению скорее естественная сила, чем сознательное намерение. Герои вроде Александра и Наполеона всецело поглощены завоеваниями не только из жажды славы и владычества, а потому, что в их натуре – покорять себе других, потому что беспрерывная победа – их естественная потребность. Точно также и учёный гений не знает покоя; каждый раз пред ним всплывают новые задачи, он также должен делать беспрерывные завладевания. Художественный гений должен вечно создавать. Хотя деятельность гения кажется ему самому свободным выбором, в действительности же это весьма условно; гений, главным образом творит не только потому, что хочет, сколько потому, что должен».

И в этой особенности мы также находим поразительное сходство между так называемой гениальностью и некоторыми формами умопомешательства, - конечно, лишь сходство, а не сродство, как полагают Ломброзо, Гаген и другие, потому что сродство предполагает связь, лежащую глубже, чем простое сходство внешних явлений. Причинные условия в обоих случаях совершенно различны.

Как у великого художника и учёного, так и у помешаного, мы находим могучее, непреодолимое влечение, всецело заполняющее всё их существо и заставляющее забыть все личные интересы. Но в то время как у первого в неустанном творческом стремлении, в страстном влечении к познанию заключается зародыш высшего, благороднейшего человеческого совершенства, - у помешанного дело идёт о болезненном стремлении, обыкновенно влекущем к самым нелепым вещам. Прежде такое состояние называли мономанией, так как это непреоборимое стремление казалось единственным болезненным симптомом, но при более тщательном наблюдении оказалось, что дело всегда шло о более общих психических заболеваниях, обыкновенно составляющих результат недостаточного развития. Упорство и терпение таких больных в выполнении своего намерения просто поразительны. Вполне подходящий пример такого больного имеется у Трела:

«В. в возрасте 45 лет. Он почти постоянно сидит, запершись в своём кабинете и слывёт серьёзно занятым человеком. Его можно видеть лишь очень редко, и каждый раз он жалуется на мигрени, причиняемые усиленным трудом и усталостью вследствие продолжительных бдений. Он женат на очень милой и образованной женщине. Ей говорят о муже, сожалея о неумеренной трате его сил, и упрашивают её добиться, чтобы он перестал так упорно заниматься. Она с горечью отвечает, что все попытки напрасны, но ничего не делает, чтобы поколебать мнение его друзей, хотя ей, к сожалению, слишком хорошо известно, в чём дело. Бедная женщина только и занята стараниями скрыть состояние рассудка своего мужа и поддержать его достоинство...

На деле же всё время, которое её муж просиживает в кабинете, он проводит в том, что сосчитывает, сколько раз одна и та же буква – когда С, когда Т, Г или З – повторяются в книге Бытия, Исходе, книгах Левит, Чисел, во Второзаконии, в книге Царств, Паралипоменоне, Экклезиасте, Песне Песней, Апокалипсисе и т.д.; сколько страниц в таком-то издании начинаются буквой П, сколько буквой Б, буквой А и т.д.; сколько страниц оканчиваются буквой Т, сколько буквой Г, буквой Е и т.д.

Другие занятия, столь важные, что субъект проводит за ними по две недели не умываясь, состоят в разыскивании всех противоречащих мыслей какого-либо автора. Затем после нескольких лет, проведённых в таких великих исследованиях, этот неутомимый труженик принимается с тем же усердием разбирать механизм своих часов и снова собирать его. В течение шести месяцев подряд он сегодня уничтожает то, что сделал накануне. Всякому, кто к нему приходит, отвечают одно и то же: «Барин очень серьёзно занят и не может выйти». Все думают, что это автор, который, из скромности не печатаясь при жизни, оставит после себя обширные работы. Бедная жена до последнего дня старается защитить и заставить уважать такое полнейшее нечтожество(см. у Кюллера: «Современные психопаты». Перевод с французского. Издание Павленкова, 1890 г.)

Здесь мы имеем дело с навязчивым сосчитыванием, называемым аритмоманией. Различают целый ряд таких симптомов. Но последние как таковые теперь нас не столько интересуют, сколько способ и формы их проявления, сколько полнейшее поглощение умственной деятельности сказанным влечением, что действительно представляет много сходства с творческим стремлением гениальных людей.

Подобные же явления мы наблюдаем у больных, которых специально можно назвать «изобретателями» и «утопистами». Нередко они жертвуют всё своё состояние, губят себя и свою семью вследствие неодолимого влечения к великим изобретениям и открытиям. Всецело проникнутые важностью и величием своих идей, они не видят всей нелепости своих начинаний, и всякая попытка уяснить им всё смешное поведение остаётся безуспешной.

Один больной у Мореля воображал, что нашёл способ произвольного изменения атмосферных условий. Ломброзо сообщает про одного больного, что он написал книгу под заглавием Dominatmosphere, в которой поучает крестьян, как достигнуть двойной жатвы, а матросам даёт средство, как уйти от ветра. Алхимики, проводившие всю жизнь в отыскивании способа делать золото, также как и лица, искавшие философский камень, большей частью были такого рода слабоумными. В новейшее время у этих изобретателей главную роль играет вечный двигатель. Трела наблюдал человека, совершенно разорившего семью своими изобретениями и открытиями: «Чтобы привести колесо в беспрерывное движение, говорит он, ему нужна только вода. Всякий спор с ним был невозможен, так как спорившие лица казались ему некомпетентными в механике. Наконец его врач решил повести своего изобретателя к Араго, который ему доказал, что все его изобретения неосновательны. Бедняга на мгновение смутился и расплакался. Но вскоре он поднял голову и с прежней самонадеянностью произнёс: «Это мне всё равно, господин Араго ошибается»».

Мы видели в предыдущей главе, какую важную роль играют настроения и чувства при психологических процессах у великих художников. В противоположность учёному, у которого весь центр тяжести его умственной деятельности заключается в рассудке, - у художника исходным пунктом творчества часто служат настроения и ощущения, и мы поэтому нередко находим у них эту часть психического органа непомерно развитой. Как при остальных психических свойствах, мы и здесь, благодаря чрезмерному утончению отдельного факта, находящегося всё-таки в правильной пропорции к общей деятельности органа, находим во внешнем проявлении сходство с теми состояниями, которые возникают вследствие нарушенного внутреннего равновесия и которые мы так часто имеем возможность наблюдать у помешанных.

Настроение великих поэтов и художников, как известно, колеблется; то они восторженно ликуют, то страшно грустят, - и эти-то «капризы», как выражается публика, составляют один из самых обычных симптомов душевного заболевания, в особенности истерии. Но и здесь сходство явлений лишь внешнее, основанное на совершенно различных причинных условиях. Опытный психиатр без труда сумеет отличить переменчивость настроения, которую наблюдал на себе Гёте и которая происходит от высшего утончения психической организации, - от капризов истеричной женщины, всегда по желанию располагающей богатым источником слёз.

Неустанное стремление великих людей, которые, имея всегда пред собою какую-нибудь новую цель, вечно спешат вперёд, которые, достигнув какой-нибудь высоты знания, видят пред собой тотчас же новые недосягаемые высоты, - это неустанное стремление поддерживает в них чувство постоянного недовольства собой и своим делом.

Гете сам признавался, что счастливым он был только каких-нибудь четыре недели за всю свою жизнь. Чувство недовольства доводило его иногда до мыслей о самоубийстве, которыми он, однако, всегда мог совладать. Он пишет по этому поводу: «Между моим оружием находился драгоценный, хорошо отточенный кинжал. Я клал его всегда у своей постели и, перед тем как потушить свечу, пытался проколоть им свою грудь, но так как это мне никогда не удавалось, то я в конце концов осмеял себя самого, отбросил всякие грустные думы и порешил жить».

Истинно великим людям чуждо чувство счастья и довольства, «...а потому, - как говорит Аристотель, - люди, отличавшиеся в философии, в политике, в поэзии, в искусстве, все были грустно настроены». Но этого рода грусть совершенно отлична от меланхолии душевнобольных; она не заключает в себе ничего болезненного, а служит необходимым и чисто физиологическим следствием психологической организации индивидуума.

Прямую противоположность этому составляет приятное самодовольство выродившегося глупца, всегда убеждённого в ценности своих внутренних достоинств, пребывавшего в счастливом блаженстве. Недовольство человека, находящее временное удовлетворение лишь в творчестве и стремлении, - это благороднейшая пружина человеческого рода, которой мы обязаны всей нашей культурой.

Если мы возьмём на себя труд поближе познакомиться с жизнью великих людей, то мы несомненно найдём очень многое, отступающее от обыденности, от привычек среднего человека. Отсталый человек, которому все непривычное кажется ненормальным, часто говорит поэтому: «Все великие художники и учёные немного помешаны». Он это говорит потому, что просто-напросто отождествляет необычное с безумным. Мыслящий человек иначе станет судить об этом, а психолог попытается отыскать причины этих явлений.

В своих психологических исследованиях о гениальности Ломброзо указал на множество подобных явлений и на действительно существующее их сходство с симптомами некоторых помешаных. «То, что наблюдается у помешаного, находили и у гениального человека, а именно, что он одиноким вступает в свет и одиноким уходит из него, оставаясь чуждым тёплым чувствам семейной жизни и прелестям общественной жизни». Это не совсем соответствует действительности, потому что, как видно из истории, великие люди часто совсем не оставались чуждыми чувствам семейной жизни. Как бы там ни было, но у великих людей довольно часто можно наблюдать, что они остаются равнодушными ко всему, не соответствующему их внутреннему стремлению; что их внимание всецело поглощается их идеями и что они поэтому кажутся не питающими интереса даже к наиболее близким из окружающих. Гения, также как и помешаного, поэтому считали чуждающимся общества.

Как видно из предыдущего, у великого человека никогда не может быть речи об эгоизме, как у помешаного, потому что самоотвержение составляет главное условие истинного величия. Точно также неверно полагать, будто поэт или художник дичатся мира. Мы видели, что Гёте познал мир, как никто, да мы и не можем себе представить истинного поэта, не знакомого с миром. Юрген Мейер справедливо замечает: «Поэт, который не изливал в стихах того, что он видел и слышал, который сочинял лишь то, что представлялось его воображению, должен довольствоваться отвлечёнными материями. Творческой фантазии нужен приток материи из жизни».

И здесь опять-таки дело идёт о сходных внешних явлениях, обусловливаемых существенно различными причинами.

Если проводимость чувствительных нервов ослаблена или нарушена и данный индивидуум вследствие этого получает меньше впечатлений из внешнего мира, то его внимание естественно обратится более на внутренние процессы. Поэтому-то глухие или слепые люди обыкновенно кажутся нам особенно эгоистичными. Но для того, чтобы получилось ослабление или уменьшение ощущений, вовсе не нужно дефекта в проводимости чувствительных нервов, а оно может быть основано на слабости центральных пунктов восприятия или ассоциативных путей. Такая слабость, особенно выдающаяся нередко у вырождающихся особ, конечно тоже будет иметь следствием преобладание внутренних восприятий. Если при этом, как оно обыкновенно случается, имеется ещё недостаток в способности сосредоточивать внимание на внешних процессах, то мы получаем типичную картину слабоумного, который не в состоянии правильно понимать окружающие условия; который вечно занят собой, чуждающийся мира; который во всем обнаруживает столь характерные для него эгоизм и себялюбие.

Это внешнее явление поглощения собой и равнодушия ко всему окружающему, конечно, часто бывает общим как у поэта, художника и учёного, так и у помешаного. Но как различны причины, лежащие в основе обоих явлений! В то время как у слабоумного равнодушие к внешнему миру обусловливается недостатком способности сосредотачивать внимание, у поэта и учёного то же явление, как раз наоборот, вызывается высшей степенью этой способности. Как мы знаем, центробежный процесс, называемый вниманием, простирается не только на соответственный орган чувств, которому предстоит функционировать, но этот процесс должен ещё исключить все остальные впечатления. Великий мыслитель кажется безучастным к окружающим его вещам, потому что всё его внимание обращено на последовательный ход его логических мыслей, потому что внешние впечатления устранены вполне сознательно. Тупоумный сидит на лекции: до его слуха доносятся слова оратора, но малейшего внешнего или внутреннего впечатления достаточно чтобы отвлечь его внимание; его мысли витают, он везде и нигде. Умственно одарённый человек, напротив, всегда «у дела». Если он желает сосредоточить свои мысли на внешнем предмете, то никакие процессы не сумеют отвлечь его; его внимание сильнее самопроизвольных ассоциаций, а внешние впечатления, не относящиеся к делу, вообще не воспринимаются.

Средний человек, идя по улице, воспринимает все доходящие до него впечатления; ему навстречу один за другим попадаются два знакомых индивидуума; оба удивлённо смотрят на него, не узнавая его, проходят мимо, на углу их чуть не сшибает с ног карета, которой они не заметили, или стука, которого не слышали. Один из них идиот, ни на чём не сосредотачивающий своего внимания; его мысли беспорядочно витают, не руководимые волей. Другой – учёный, занятый решением научной задачи; он всецело углубился в логический ход своих мыслей; необходимое для этого внимание исключило все внешние впечатления.

Мы видим из этого примера, что здесь дело идёт о явлении, которое может быть общим для идиота и для гения, - а между тем как различна причина, лежащая в основе обоих явлений!

Нечувствительность к жаре и холоду, к голоду и жажде, по мнению Ломброзо, также составляет явление, общее для гения и помешанного. Он приводит следующий пример:

«Когда Бетховен садился компонировать, а Ньютон решать математические вопросы, они совершенно забывали про потребности желудка, и когда слуга подавал им кушать, они ругали его, полагая, что уже поели».

В объяснение такой рассеянности Ломброзо говорит следующее:

«Неестественное напряжение способности ощущения и следующее за сим истощение всех сил и способностей – несомненно служат причиной странных поступков, общих у гениальных людей и у помешанных».

Я не согласен с тем, что эти странности гениальных людей должны быть отнесены на счёт «истощения», а, напротив, объясняю их повышением умственной деятельности. При сосредоточении внимания на внутренних процессах, когда, как мы видели, исключаются впечатления всех непосредственно причастных органов чувств, чувство голода также не воспринимается. Впрочем, вовсе не нужно быть гением или помешанным, чтобы забыть за интересной работой про еду и питьё. У идиотов, которые вообще не способны сосредоточить на чём-нибудь своё внимание, обыкновенно можно наблюдать чисто животное влечение к пище.

Если помешанные отказываются от пищи или забывают об естественных потребностях, то и этому могут быть самые различные причины. Один, подобно здоровому человеку, увлёкшемуся своей работой, может обратить все своё внимание на внутренние процессы и выгородить все остальные впечатления; но его внутренние процессы не состоят из последовательного ряда мыслей, а из галлюцинаций, поглощающих всё его внимание. Иногда это бывают религиозные видения, которые так всецело овладевают его чувствами, что он становится нечувствительным не только к голоду, но и ко всякой физической боли. Другой больной отвергает пищу, потому что страдает бредом преследования и считает пищу отравленной. Пациент с галлюцинациями отказывается от еды, потому что божественный голос запретил ему это. Меланхолик не ест, потому что считает себя преступником, недостойным принять дара Божьего. Ипохондрик воображает, что его желудок неспособен переварить пищи, и он поэтому не желает есть. Из этих больных иногда ни один не желает указать врачу причины, почему он отказывается от еды, так что внешний вид симптома во всех случаях остаётся одинаковым. Задача же психиатра в том и заключается, чтобы доискаться причины на основании побочных явлений и всего поведения больного и таким образом получить возможность диагностического применения симптома.

Мы видим, стало быть, что ни психолог, ни психиатр никогда не должны удовольствоваться поверхностным рассмотрением поступка, а всегда должны доискиваться лежащих в основе мотивов, чтобы иметь возможность делать из поступков какие-либо выводы. Иногда самые нелепые на вид поступки объясняются психологически так просто, что совсем нет основания заключать по ним о болезни, между тем как, наоборот, поступок, которому публика не придаёт никакого значения, для психиатра служит очевидным признаком болезни.

Дальнейшее объяснение некоторых странностей гениальных людей мы находим в окружающих их общественных условиях.

Человек, одарённый высокими умственными достоинствами и талантами, отличавшийся ещё в юности от своих сверстников своими дарованиями и гениальностью, рано привыкает видеть вокруг себя почитателей и поклонников, а нередко и льстецов. Если ему суждено несчастье быть чудо-дитятей, то в нём с самого раннего детства поддерживается мысль, что его гений ставит его высоко над остальными людьми, что он – необыкновенное существо. Если такой человек впоследствии встречает критику, в которой на него справедливо нападают по тому или иному поводу; если, быть может, создаются школы или партии, враждебные его направлению в искусстве или науке, - то он, конечно, иначе отнесётся к такому обстоятельству, чем человек, привыкший к нападкам. В своих правых критиках он может узреть личных врагов; он начнёт жаловаться, что люди его не понимают или несправедливо преследуют, и в своей страсти он может зайти так далеко, что публика или поверхностный наблюдатель примут его за помешаного, страдающего бредом преследования.

Если мы у гениальных людей часто встречаем особенные склонности и другие психические странности, то и эти в большинстве случаев могут быть объяснены вполне просто психологическим путём. Кто привык по мере возможности психологически изучать и анализировать всех людей, с которыми он приходит в соприкосновение, тот наверное заметил, что у каждого человека имеются более или менее бросающаяся в глаза странности