Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Глава 2. Понтий Пилат
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннадумежду двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи ПонтийПилат. Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и всетеперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследоватьпрокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источаюткипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятаярозовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая спрокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатомудыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовитьобед, примешивался все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вынаказываете меня? " Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезньгемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакогоспасения. Попробую не двигать головой". На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону. Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Неудержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло прогляделнаписанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил: -- Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали? -- Да, прокуратор, -- ответил секретарь. -- Что же он? -- Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедрионанаправил на ваше утверждение, -- объяснил секретарь. Прокуратор дернул щекой и сказал тихо: -- Приведите обвиняемого. И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввелии поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этотчеловек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его былаприкрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Подлевым глазом у человека был большой синяк, в углу рта -- ссадина сзапекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел напрокуратора. Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски: -- Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм? Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелилисьчуть-чуть при произнесении слов. Прокуратор был как каменный, потому чтобоялся качнуть пылающей адской болью головой. Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить: -- Добрый человек! Поверь мне... Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тутже перебил его: -- Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаимевсе шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, -- итак же монотонно прибавил: -- Кентуриона Крысобоя ко мне. Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион, командующийособой кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором. Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона инастолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце. Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни: -- Преступник называет меня " добрый человек". Выведите его отсюда наминуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить. И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом МаркаКрысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот долженследовать за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из-заего роста, а те, кто видел его впервые, из-за того еще, что лицо кентурионабыло изуродовано: нос его некогда был разбит ударом германской палицы. Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за нимбесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковалиголуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятнуюпесню в фонтане. Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и такзамереть. Но он знал, что и это ему не поможет. Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук улегионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильноразмахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона былонебрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто емуподрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глазаобессмыслились. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул навоздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговариваяарамейские слова: -- Римского прокуратора называть -- игемон. Других слов не говорить.Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя? Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, онперевел дыхание и ответил хрипло: -- Я понял тебя. Не бей меня. Через минуту он вновь стоял перед прокуратором. Прозвучал тусклый больной голос: -- Имя? -- Мое? -- торопливо отозвался арестованный, всем существом выражаяготовность отвечать толково, не вызывать более гнева. Прокуратор сказал негромко: -- Мое -- мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое. -- Иешуа, -- поспешно ответил арестант. -- Прозвище есть? -- Га-Ноцри. -- Откуда ты родом? -- Из города Гамалы, -- ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала. -- Кто ты по крови? -- Я точно не знаю, -- живо ответил арестованный, -- я не помню моихродителей. Мне говорили, что мой отец был сириец... -- Где ты живешь постоянно? -- У меня нет постоянного жилища, -- застенчиво ответил арестант, -- япутешествую из города в город. -- Это можно выразить короче, одним словом -- бродяга, -- сказалпрокуратор и спросил: -- Родные есть? -- Нет никого. Я один в мире. -- Знаешь ли грамоту? -- Да. -- Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского? -- Знаю. Греческий. Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставилсяна арестованного. Другой глаз остался закрытым. Пилат заговорил по-гречески: -- Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ? Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и онзаговорил по-гречески: -- Я, доб... -- тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что онедва не оговорился, -- я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушатьздание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие. Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низенькимстолом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас же опятьсклонил ее к пергаменту. -- Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бываютсреди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, -- говорил монотоннопрокуратор, -- а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди. -- Эти добрые люди, -- заговорил арестант и, торопливо прибавив: --игемон, -- продолжал: -- ничему не учились и все перепутали, что я говорил.Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгоевремя. И все из-за того, что он неверно записывает за мной. Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели наарестанта. -- Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворятьсясумасшедшим, разбойник, -- произнес Пилат мягко и монотонно, -- за тобоюзаписано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить. -- Нет, нет, игемон, -- весь напрягаясь в желании убедить, заговориларестованный, -- ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывнопишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничегоиз того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога радисвой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал. -- Кто такой? -- брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой. -- Левий Матвей, -- охотно объяснил арестант, -- он был сборщикомподатей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где угломвыходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мненеприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называяменя собакой, -- тут арестант усмехнулся, -- я лично не вижу ничего дурногов этом звере, чтобы обижаться на это слово... Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, ноне на арестованного, а на прокуратора. --...однако, послушав меня, он стал смягчаться, -- продолжал Иешуа, --наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мнойпутешествовать... Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю: -- О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу! Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбкуПилата. -- А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, -- объяснилИешуа странные действия Левия Матвея и добавил: -- И с тех пор он стал моимспутником. Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащегодалеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, чтопроще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнесятолько два слова: " Повесить его". Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрьдворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холоднойводы, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию.И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора. Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепекестоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никомуне нужные вопросы ему придется задавать. -- Левий Матвей? -- хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза. -- Да, Левий Матвей, -- донесся до него высокий, мучающий его голос. -- А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре? Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимомучителен, и этот голос говорил: -- Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастсяновый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее. -- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая проистину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина? И тут прокуратор подумал: " О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-тоненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась емучаша с темною жидкостью. " Яду мне, яду! " И вновь он услышал голос: -- Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит таксильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силахговорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольноявляюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать очем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчаскончатся, голова пройдет. Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова. Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце ужедовольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду иподползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца. Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватомего бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею ивновь опустился в кресло. Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего болеене записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ниодного слова. -- Ну вот, все и кончилось, -- говорил арестованный, благожелательнопоглядывая на Пилата, -- и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь вокрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, --арестант повернулся, прищурился на солнце, -- позже, к вечеру. Прогулкапринесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя.Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем болеечто ты производишь впечатление очень умного человека. Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол. -- Беда в том, -- продолжал никем не останавливаемый связанный, -- чтоты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, -- и тут говорящий позволил себе улыбнуться. Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или неверить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какуюименно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этойнеслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе немог, хотя и хорошо знал прокуратора. Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латынисказавшего: -- Развяжите ему руки. Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока чтоничего не записывать и ничему не удивляться. -- Сознайся, -- тихо по-гречески спросил Пилат, -- ты великий врач? -- Нет, прокуратор, я не врач, -- ответил арестант, с наслаждениемпотирая измятую и опухшую багровую кисть руки. Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах ужене было мути, в них появились всем знакомые искры. -- Я не спросил тебя, -- сказал Пилат, -- ты, может быть, знаешь илатинский язык? -- Да, знаю, -- ответил арестант. Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни: -- Как ты узнал, что я хотел позвать собаку? -- Это очень просто, -- ответил арестант по-латыни, -- ты водил рукойпо воздуху, -- арестант повторил жест Пилата, -- как будто хотел погладить, и губы... -- Да, -- сказал Пилат. Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески: -- Итак, ты врач? -- Нет, нет, -- живо ответил арестант, -- поверь мне, я не врач. -- Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу этопрямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить...или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм? -- Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Развея похож на слабоумного? -- О да, ты не похож на слабоумного, -- тихо ответил прокуратор иулыбнулся какой-то страшной улыбкой, -- так поклянись, что этого не было. -- Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? -- спросил, очень оживившись, развязанный. -- Ну, хотя бы жизнью твоею, -- ответил прокуратор, -- ею клястьсясамое время, так как она висит на волоске, знай это! -- Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? -- спросил арестант, -- если это так, ты очень ошибаешься. Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы: -- Я могу перерезать этот волосок. -- И в этом ты ошибаешься, -- светло улыбаясь и заслоняясь рукой отсолнца, возразил арестант, -- согласись, что перерезать волосок уж наверноможет лишь тот, кто подвесил? -- Так, так, -- улыбнувшись, сказал Пилат, -- теперь я не сомневаюсь втом, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, ктоподвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что тыявился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпоючерни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? -- тут прокураторуказал на свиток пергамента. Арестант недоуменно поглядел на прокуратора. -- У меня и осла-то никакого нет, игемон, -- сказал он. -- Пришел я вЕршалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного ЛевияМатвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаимене знал. -- Не знаешь ли ты таких, -- продолжал Пилат, не сводя глаз сарестанта, -- некоего Дисмаса, другого -- Гестаса и третьего -- Вар-раввана? -- Этих добрых людей я не знаю, -- ответил арестант. -- Правда? -- Правда. -- А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова " добрыелюди"? Ты всех, что ли, так называешь? -- Всех, -- ответил арестант, -- злых людей нет на свете. -- Впервые слышу об этом, -- сказал Пилат, усмехнувшись, -- но, можетбыть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, -- обратился он ксекретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говоритьарестанту: -- В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом? -- Нет, я своим умом дошел до этого. -- И ты проповедуешь это? -- Да. -- А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, -- он --добрый? -- Да, -- ответил арестант, -- он, правда, несчастливый человек. С техпор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бызнать, кто его искалечил. -- Охотно могу сообщить это, -- отозвался Пилат, -- ибо я былсвидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя.Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал вмешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал еюя, -- тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было вбою при Идиставизо, в долине Дев. -- Если бы с ним поговорить, -- вдруг мечтательно сказал арестант, -- яуверен, что он резко изменился бы. -- Я полагаю, -- отозвался Пилат, -- что мало радости ты доставил былегату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеровили солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто обэтом позаботится, буду я. В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала подзолотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица меднойстатуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль, вить там гнездо. В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокураторасложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философаИешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. Вчастности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным.Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речиГа-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуаиз Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой наСредиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора. Оставалось это продиктовать секретарю. Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась кчаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта иувидел, что возле того столбом загорелась пыль. -- Все о нем? -- спросил Пилат у секретаря. -- Нет, к сожалению, -- неожиданно ответил секретарь и подал Пилатудругой кусок пергамента. -- Что еще там? -- спросил Пилат и нахмурился. Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровьприлила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа егоутратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились. Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам изастучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо неепоявилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; налбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубыйрот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезлирозовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и всеутонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилосьчто-то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и оченьявственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: " Закон обоскорблении величества..." Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: " Погиб! ", потом: " Погибли!.." И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующемнепременно быть -- и с кем?! -- бессмертии, причем бессмертие почему-товызывало нестерпимую тоску. Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опятьперед ним оказались глаза арестанта. -- Слушай, Га-Ноцри, -- заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-тостранно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, -- ты когда-либоговорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не...говорил? -- Пилат протянул слово " не" несколько больше, чем это полагаетсяна суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотелвнушить арестанту. -- Правду говорить легко и приятно, -- заметил арестант. -- Мне не нужно знать, -- придушенным, злым голосом отозвался Пилат, --приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить.Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, нои мучительной смерти. Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себеподнять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как защитом, послать арестанту какой-то намекающий взор. -- Итак, -- говорил он, -- отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду изКириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре? -- Дело было так, -- охотно начал рассказывать арестант, -- позавчеравечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвалсебя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городеи угостил... -- Добрый человек? -- спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в егоглазах. -- Очень добрый и любознательный человек, -- подтвердил арестант, -- онвысказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно... -- Светильники зажег... -- сквозь зубы в тон арестанту проговорилПилат, и глаза его при этом мерцали. -- Да, -- немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжалИешуа, -- попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Егоэтот вопрос чрезвычайно интересовал. -- И что же ты сказал? -- спросил Пилат, -- или ты ответишь, что тызабыл, что говорил? -- но в тоне Пилата была уже безнадежность. -- В числе прочего я говорил, -- рассказывал арестант, -- что всякаявласть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будетвласти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царствоистины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть. -- Далее! -- Далее ничего не было, -- сказал арестант, -- тут вбежали люди, сталименя вязать и повели в тюрьму. Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на пергаментеслова. -- На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекраснойдля людей власти, чем власть императора Тиверия! -- сорванный и больнойголос Пилата разросся. Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой. -- И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! -- тут Пилатвскричал: -- Вывести конвой с балкона! -- и, повернувшись к секретарю, добавил: -- Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственноедело. Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел сбалкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь. Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды вфонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, какотламывались ее края, как падали струйками. Первым заговорил арестант: -- Я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что я говорил сэтим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с нимслучится несчастье, и мне его очень жаль. -- Я думаю, -- странно усмехнувшись, ответил прокуратор, -- что естьеще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду изКириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, -- прокуратор указална изуродованное лицо Иешуа, -- тебя били за твои проповеди, разбойникиДисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда -- все они добрые люди? -- Да, -- ответил арестант. -- И настанет царство истины? -- Настанет, игемон, -- убежденно ответил Иешуа. -- Оно никогда не настанет! -- вдруг закричал Пилат таким страшнымголосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в долине дев кричалПилат своим всадникам слова: " Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался! " Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы ихслышали в саду: -- Преступник! Преступник! Преступник! А затем, понизив голос, он спросил: -- Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов? -- Бог один, -- ответил Иешуа, -- в него я верю. -- Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, -- тут голос Пилатасел, -- это не поможет. Жены нет? -- почему-то тоскливо спросил Пилат, непонимая, что с ним происходит. -- Нет, я один. -- Ненавистный город, -- вдруг почему-то пробормотал прокуратор ипередернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, -- еслибы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это былобы лучше. -- А ты бы меня отпустил, игемон, -- неожиданно попросил арестант, иголос его стал тревожен, -- я вижу, что меня хотят убить. Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, вкрасных жилках белки глаз и сказал: -- Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готовзанять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этойминуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегисьменя! Повторяю тебе: берегись. -- Игемон... -- Молчать! -- вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опятьвпорхнувшую на балкон. -- Ко мне! -- крикнул Пилат. И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, чтоутверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедрионапреступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом. Через минуту перед прокуратором стоял Марк Крысобой. Ему прокураторприказал сдать преступника начальнику тайной службы и при этом передать емураспоряжение прокуратора о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от другихосужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы было под страхомтяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечатьна какие-либо его вопросы. По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся конвой и вывел его с балкона. Затем перед прокуратором предстал стройный, светлобородый красавец сосверкающими на груди львиными мордами, с орлиными перьями на гребне шлема, сзолотыми бляшками на портупее меча, в зашнурованной до колен обуви натройной подошве, в наброшенном на левое плечо багряном плаще. Это былкомандующий легионом легат. Его прокуратор спросил о том, где сейчаснаходится себастийская когорта. Легат сообщил, что себастийцы держатоцепление на площади перед гипподромом, где будет объявлен народу приговорнад преступниками. Тогда прокуратор распорядился, чтобы легат выделил из римской когортыдве кентурии. Одна из них, под командою Крысобоя, должна будет конвоироватьпреступников, повозки с приспособлениями для казни и палачей при отправлениина Лысую Гору, а при прибытии на нее войти в верхнее оцепление. Другая жедолжна быть сейчас же отправлена на Лысую Гору и начинать оцеплениенемедленно. Для этой же цели, то есть для охраны Горы, прокуратор попросиллегата отправить вспомогательный кавалерийский полк -- сирийскую алу. Когда легат покинул балкон, прокуратор приказал секретарю пригласитьпрезидента Синедриона, двух членов его и начальника храмовой стражиЕршалаима во дворец, но при этом добавил, что просит устроить так, чтобы досовещания со всеми этими людьми он мог говорить с президентом раньше инаедине. Приказания прокуратора были исполнены быстро и точно, и солнце, скакой-то необыкновенною яростью сжигавшее в эти дни Ершалаим, не успело ещеприблизиться к своей наивысшей точке, когда на верхней террасе сада у двухмраморных белых львов, стороживших лестницу, встретились прокуратор иисполняющий обязанности президента Синедриона первосвященник иудейский ИосифКаифа. В саду было тихо. Но, выйдя из-под колоннады на заливаемую солнцемверхнюю площадь сада с пальмами на чудовищных слоновых ногах, площадь, скоторой перед прокуратором развернулся весь ненавистный ему Ершалаим свисячими мостами, крепостями и -- самое главное -- с не поддающейся никакомуописанию глыбой мрамора с золотою драконовой чешуею вместо крыши -- храмомЕршалаимским, -- острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу, там, гдекаменная стена отделяла нижние террасы дворцового сада от городской площади, низкое ворчание, над которым взмывали по временам слабенькие, тонкие не тостоны, не то крики. Прокуратор понял, что там на площади уже собралась несметная толпавзволнованных последними беспорядками жителей Ершалаима, что эта толпа внетерпении ожидает вынесения приговора и что в ней кричат беспокойныепродавцы воды. Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с темчтобы укрыться от безжалостного зноя, но Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может. Пилат накинул капюшон на свою чуть лысеющуюголову и начал разговор. Разговор этот шел по-гречески. Пилат сказал, что он разобрал дело Иешуа Га-Ноцри и утвердил смертныйприговор. Таким образом, к смертной казни, которая должна совершиться сегодня, приговорены трое разбойников: Дисмас, Гестас, Вар-равван и, кроме того, этотИешуа Га-Ноцри. Первые двое, вздумавшие подбивать народ на бунт противкесаря, взяты с боем римскою властью, числятся за прокуратором, и, следовательно, о них здесь речь идти не будет. Последние же, Вар-равван иГа-Ноцри, схвачены местной властью и осуждены Синедрионом. Согласно закону, согласно обычаю, одного из этих двух преступников нужно будет отпустить насвободу в честь наступающего сегодня великого праздника пасхи. Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников намереносвободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри? Каифа склонил голову в знактого, что вопрос ему ясен, и ответил: -- Синедрион просит отпустить Вар-раввана. Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник, нозадача его заключалась в том, чтобы показать, что такой ответ вызывает егоизумление. Пилат это и сделал с большим искусством. Брови на надменном лицеподнялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением. -- Признаюсь, этот ответ меня удивил, -- мягко заговорил прокуратор, --боюсь, нет ли здесь недоразумения. Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовнойместной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном случаеналицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована. В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно несравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен впроизнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторыхместах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он позволилсебе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его.Вар-равван гораздо опаснее, нежели Га-Ноцри. В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника пересмотретьрешение и оставить на свободе того из двух осужденных, кто менее вреден, атаким, без сомнения, является Га-Ноцри. Итак? Каифа прямо в глаза посмотрел Пилату и сказал тихим, но твердымголосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторично сообщает, что намерен освободить Вар-раввана. -- Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в лице которогоговорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз. -- И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, -- тихосказал Каифа. Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходилнавсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нетсредства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та женепонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо.Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалосьсмутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал. Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как иприлетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ееобъяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другаямысль: " Бессмертие... пришло бессмертие..." Чье бессмертие пришло? Этого непонял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила егопохолодеть на солнцепеке. -- Хорошо, -- сказал Пилат, -- да будет так. Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшейперемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющиеверхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и самазелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачалисьводоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперьего уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия. -- Тесно мне, -- вымолвил Пилат, -- тесно мне! Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и та упала напесок. -- Сегодня душно, где-то идет гроза, -- отозвался Каифа, не сводя глазс покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще предстоят." О, какой страшный месяц нисан в этом году! " -- Нет, -- сказал Пилат, -- это не оттого, что душно, а тесно мне сталос тобой, Каифа, -- и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: -- Поберегисебя, первосвященник. Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранеепрокуратор, он выразил на своем лице удивление. -- Что слышу я, прокуратор? -- гордо и спокойно ответил Каифа, -- тыугрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим? Можетли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон? Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и, оскалившись, изобразил улыбку. -- Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас здесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят? Мальчикли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, такчто и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не проникнетдаже этот, как его... из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого, первосвященник? Да... если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, -- и Пилат указалвдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, -- это я тебе говорю -- ПилатПонтийский, всадник Золотое Копье! -- Знаю, знаю! -- бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и глаза егосверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: -- Знает народ иудейский, чтоты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, нововсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущийкесарь, укроет нас от губителя Пилата! -- О нет! -- воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось вселегче и легче: не нужно было больше притворяться. Не нужно было подбиратьслова. -- Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мойчас, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не вРим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомыхмятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелямиимператора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится! Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты неодну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легионФульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач истенания. Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что послална смерть философа с его мирною проповедью! Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он, подобнопрокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил: -- Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, неверишь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы онсмутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищународ! Ты слышишь, Пилат? -- И тут Каифа грозно поднял руку: -- Прислушайся, прокуратор! Каифа смолк, и прокуратор услыхал опять как бы шум моря, подкатывающегок самым стенам сада Ирода великого. Этот шум поднимался снизу к ногам и влицо прокуратору. А за спиной у него, там, за крыльями дворца, слышалисьтревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное бряцание, -- тутпрокуратор понял, что римская пехота уже выходит, согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников предсмертный парад. -- Ты слышишь, прокуратор? -- тихо повторил первосвященник, -- неужелиты скажешь мне, что все это, -- тут первосвященник поднял обе руки, и темныйкапюшон свалился с головы Каифы, -- вызвал жалкий разбойник Вар-равван? Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб, поглядел на землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шарпочти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиногохвоста, и сказал тихо и равнодушно: -- Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надопродолжать. В изысканных выражениях извинившись перед первосвященником, он попросилего присесть на скамью в тени магнолии и обождать, пока он вызовет остальныхлиц, нужных для последнего краткого совещания, и отдаст еще однораспоряжение, связанное с казнью. Каифа вежливо поклонился, приложив руку к сердцу, и остался в саду, аПилат вернулся на балкон. Там ожидавшему его секретарю он велел пригласить всад легата легиона, трибуна когорты, а также двух членов Синедриона иначальника храмовой стражи, ожидавших вызова на следующей нижней террасесада в круглой беседке с фонтаном. К этому Пилат добавил, что он тотчасвыйдет и сам, и удалился внутрь дворца. Пока секретарь собирал совещание, прокуратор в затененной от солнцатемными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которогобыло наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не моглиего беспокоить. Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо сказалчеловеку несколько слов, после чего тот удалился, а Пилат через колоннадупрошел в сад. Там в присутствии всех, кого он желал видеть, прокуратор торжественно исухо подтвердил, что он утверждает смертный приговор Иешуа Га-Ноцри, иофициально осведомился у членов Синедриона о том, кого из преступниковугодно оставить в живых. Получив ответ, что это -- Вар-равван, прокураторсказал: -- Очень хорошо, -- и велел секретарю тут же занести это в протокол, сжал в руке поднятую секретарем с песка пряжку и торжественно сказал: --Пора! Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице межстен роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к дворцовойстене, к воротам, выходящим на большую, гладко вымощенную площадь, в концекоторой виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища. Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширныйцарящий над площадью каменный помост, Пилат, оглядываясь сквозь прищуренныевеки, разобрался в обстановке. То пространство, которое он только чтопрошел, то есть пространство от дворцовой стены до помоста, было пусто, нозато впереди себя Пилат площади уже не увидел -- ее съела толпа. Она залилабы и самый помост, и то очищенное пространство, если бы тройной рядсебастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательнойкогорты по правую -- не держал ее. Итак, Пилат поднялся на помост, сжимая машинально в кулаке ненужнуюпряжку и щурясь. Щурился прокуратор не оттого, что солнце жгло ему глаза, нет! Он не хотел почему-то видеть группу осужденных, которых, как он этопрекрасно знал, сейчас вслед за ним возводят на помост. Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменномутесе над краем человеческого моря, незрячему Пилату в уши ударила звуковаяволна: " Га-а-а..." Она началась негромко, зародившись где-то вдали угипподрома, потом стала громоподобной и, продержавшись несколько секунд, начала спадать. " Увидели меня", -- подумал прокуратор. Волна не дошла донизшей точки и неожиданно стала опять вырастать и, качаясь, поднялась вышепервой, и на второй волне, как на морском валу вскипает пена, вскипел свисти отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны. " Это их ввели напомост... -- подумал Пилат, -- а стоны оттого, что задавили несколькихженщин, когда толпа подалась вперед". Он выждал некоторое время, зная, что никакою силой нельзя заставитьумолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и несмолкнет сама. И когда этот момент наступил, прокуратор выбросил вверх правую руку, ипоследний шум сдуло с толпы. Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуха в грудь и закричал, исорванный его голос понесло над тысячами голов: -- Именем кесаря императора! Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик -- вкогортах, взбросив вверх копья и значки, страшно прокричали солдаты: -- Да здравствует кесарь! Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у неговспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг, и над толпою полетелихриплые арамейские слова: -- Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства, подстрекательства к мятежу и оскорбление законов и веры, приговорены кпозорной казни -- повешению на столбах! И эта казнь сейчас совершится наЛысой Горе! Имена преступников -- Дисмас, Гестас, Вар-равван и Га-Ноцри. Вотони перед вами! Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, чтоони там, на месте, где им нужно быть. Толпа ответила длинным гулом как бы удивления или облегчения. Когда жеон потух, Пилат продолжал: -- Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника пасхи одному из осужденных, по выбору Малого Синедриона ипо утверждению римской власти, великодушный кесарь император возвращает егопрезренную жизнь! Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идетвеликая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, идаже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообщеисчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемыйотвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потомначал выкрикивать: -- Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу... Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения именисчастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут. " Все? -- беззвучно шепнул себе Пилат, -- все. Имя! " И, раскатив букву " р" над молчащим городом, он прокричал: -- Вар-равван! Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило емуогнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист. Пилат повернулся и пошел по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидетьсвоими глазами чудо -- как человек, который уже был в руках смерти, вырвалсяиз этих рук! Как легионеры снимают с него веревки, невольно причиняя емужгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и охая, все жеулыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой. Он знал, что в это же время конвой ведет к боковым ступеням троих сосвязанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за город, к Лысой Горе. Лишь оказавшись за помостом, в тылу его, Пилат открыл глаза, зная, что он теперь в безопасности -- осужденных он видеть уже не мог. К стону начинавшей утихать толпы примешивались теперь и были различимыпронзительные выкрики глашатаев, повторявших одни на арамейском, другие нагреческом языках все то, что прокричал с помоста прокуратор. Кроме того, дослуха долетел дробный, стрекочущий и приближающийся конский топот и труба, что-то коротко и весело прокричавшая. Этим звукам ответил сверлящий свистмальчишек с кровель домов улицы, выводящей с базара на гипподромскуюплощадь, и крики " берегись! ". Солдат, одиноко стоявший в очищенном пространстве площади со значком вруке, тревожно взмахнул им, и тогда прокуратор, легат легиона, секретарь иконвой остановились. Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь, чтобыпересечь ее в сторонке, минуя скопище народа, и по переулку под каменнойстеной, по которой стлался виноград, кратчайшей дорогой проскакать к ЛысойГоре. Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы-- сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко выкрикнул и выхватил из ноженмеч. Злая вороная взмокшая лошадь шарахнулась, поднялась на дыбы. Вбросивмеч в ножны, командир ударил плетью лошадь по шее, выровнял ее и поскакал впереулок, переходя в галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в тучепыли, запрыгали кончики легких бамбуковых пик, мимо прокуратора понеслиськазавшиеся особо смуглыми под белыми тюрбанами лица с весело оскаленными, сверкающими зубами. Поднимая до неба пыль, ала ворвалась в переулок, и мимо Пилатапоследним проскакал солдат с пылающей на солнце трубою за спиной. Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, Пилат двинулсядальше, устремляясь к воротам дворцового сада, а за ним двинулся легат, секретарь и конвой. Было около десяти часов утра.
Данная страница нарушает авторские права?