Рядом с дядькой-итальянцем встают по воле поэта типически-романтические (каковы, например, они в пушкинском «К морю») фигуры Наполеона и Байрона.

Наполеон отнял у ничтожного итальянца (по военной контрибуции) его серебряные ложки и этим приобщил его к истории — к такой истории, близкосовременной, национально и хроникально конкретной, до которой ранее не спускалось, поверх которой всегда простиралось разреженно-философское историческое созерцание поэта. Но, отнимая у маленького человека, сам Наполеон в это время был — «Уж зиждущий свои гигантские потери». Тема потерь, составляющих жизнь человека, — сюжетный стержень стихотворения; вся жизнь дядьки-итальянца — сплошные потери, отказы от каких-то неосуществляющихся возможностей («Янтарный виноград, лимон ее златой Тревожно бросивший...», «Вздохнув, оставил ты В глушь севера тебя привлекшие мечты»), не жалея о них и легко принимая свой ограниченный, малый жребий («Не сетуя о том, что за пределы мира Он улететь бы мог на крылиях Зефира»). И противопоставляется в этом он Байрону, «сумрачному поэту» (а вскоре Гоголь именно так назовет самого Баратынского: «строгий и сумрачный поэт»), с его романтической титанической неудовлетворенностью, душевной отравой, неутолимой танталовой жаждой — и бытия, и забвения.

Скрыто же — во внутренних связях мира поэта — столь милый теперь ему, почти что завидный ограниченный малый жребий его простого героя противопоставлен все тому же идеальному образу Гете, с его универсальным духовным стяжанием («совершил в пределе земном все земное»). Наибольшей утратой дядьки, о которой он не посетовал, был рай его родины, в котором теперь его поминает давний его воспитанник. Стихотворение, полное низкого быта, завершается реквиемом.«Лелей по-своему твой подземельный сон, Наш бурнодышащий, полночный Аквилон, Не хуже веющий забвеньем и покоем, Чем вздохи южные с душистым их упоем».Последние написанные Баратынским строки. «Не хуже» — распространяется с них на всю судьбу давно покойного дядьки; «не хуже» и малый жребий его высоких Жребиев исторических героев и титанов духа. Жребий же самого поэта по написании стихотворения спустя какие-то дни оказался обращенным жребием его дядьки: внезапная смерть на чужой, на его отчизне, под южными вздохами с их упоем. Этот жребий, как оказалось, ему вынимала Фетида в счастливом видении, на котором заканчивался «Пироскаф»[98] («Вижу Фетиду: мне жребий благой Емлет она из лазоревой урны...») «Когда твой голос, о Поэт, Смерть в высших звуках остановит» - писал недавно Баратынский (1843). Самого его смерть остановила в новых звуках, оставшихся у него единичными и изолированными, волнующих нас несбывшимся обещанием новой эпохи творчества, намекавших как будто бы на открывавшийся новый путь, но в то же время прочитывающихся убедительно как итог поэтической судьбы, как благодатно-завершающие звуки его «поэзии таинственных скорбей».1976, 1983